– Дурак ты, Момо, – сказал Юлиан, вздохнув.
– Да он ничего не сообразил! – заносчиво утверждал юноша.
– Это ты ничего не сообразил. Дурак, говорю же. Не понимаю, как в тебе умудряются уживаться глупость и просветление, не смешиваясь, будто масло с водой. Порой мне кажется, что ты поумнел, но затем ты тут же вытворяешь что-нибудь эдакое, что перечеркивает все прошлые заслуги. И за тобой, и за мной должны были явиться сразу же после твоего шутовского выступления. Причем за тобой быстрее…
– Но почему?!
– Потому что однажды один такой умелец, как ты, вмешался в жизнь мастрийского короля, проскользнув к его жене Валравне. С того момента мастрийцы считают мимиков за ту грязь, которую нельзя даже касаться и которую надобно выжигать.
Момо лишь зло сплюнул.
– А я при чем? Что за Валравна такая?! Можно подумать, это я к ней под юбку заглядывал!
– Уж ты бы точно заглянул, в этом я почему-то не сомневаюсь… – улыбнулся аристократ. – Ладно, спасибо хоть, что не бросил меня на погибель. Если бы слух о моем быстром исцелении прокатился по всему лагерю, было бы несдобровать. А с архимагом мы как-нибудь разберемся. Если он выжидает, значит, ему что-то нужно… Скорее всего, пришел как раз из-за тех трудов Зостры, а найденное тело Обарая стало лишь предлогом… – Юлиан подумал о Раум, отчего его недолгая улыбка потухла.
Полог шатра откинули. Момо попытался обратиться хозяином, чтобы привычно отвадить нежданных посетителей, но вампир его остановил, удержав за руку: мягкая, перекатывающаяся походка двух прибывших была ему знакома. К ним в комнату, отделенную занавесью, вошли с мокрыми из-за ливня головами Латхус и Тамар. Увидев их, аристократ сначала побледнел, затем лицо его сделалось надменным, а в глазах забесновалась ледяным пламенем ненависть.
– Как смела ты?! – спросил он зло.
– Ты был предупрежден, – отозвался Латхус. – Не стоит искать то, что давно запрятано. Ты был предупрежден – и предупреждение было исполнено мной, как их клинком. В следующий раз дело дойдет до куда более серьезных последствий, чем смерть твоего союзника Обарая и ранение, которое поставило тебя под угрозу раскрытия.
– Ты нарушила свое же слово охранять меня!
– Мое слово перед Праотцами важнее. Не заслоняй их…
Юлиан промолчал. На его щеках заходили желваки. Но мог ли он отомстить? Пусть он убьет наемников – разве это что-нибудь изменит, кроме того, что он заимеет еще одного смертельно опасного врага? Пересилив свою ярость, понимая, что разбросанная Раум паутина осведомителей ему пока необходима, он процедил сквозь зубы:
– Разреши проблему с возможными обвинениями в смерти старого Обарая. Поняла? Я не желаю, чтобы меня привлекли к суду по твоей вине.
– Сделаю, – согласился Латхус.
– А еще объясни-ка, что потребовалось архимагу, отчего он заявлялся сюда с расспросами.
– Не знаю.
– Не обманывай – ты знаешь все!
– Даже я не в силах попасть в окружение к Гусаабу. Он тщательнейшим образом отбирает и проверяет приближенных чародеев. Все его секреты остаются секретами.
– Тогда уйди прочь! Своих замененных рабов оставь себе, я не желаю видеть их. Когда понадобится, я позову.
Одновременно усмехнувшись, оба наемника направились к выходу. В шатре, где царил полнейший беспорядок, снова остались только Юлиан и Момонька. Снаружи доносилась возня свежекупленных невольников. Поднявшись с отсыревшей из-за дождей постели, аристократ заходил по таким же сырым коврам. В нем еще вспышками отдавала боль. Он обернулся к юноше, который до этого грел уши, и грозно, но тихо спросил:
– Заметил что-нибудь странное, пока я был без сознания?
Момо кивнул.
– Что же?
– У вас дыры в груди затянулись будто зачарованные – всего за пару дней! – признался юноша. – И глазища… Глазища черные. Вам когда плохо было… Ну а я болты стал тащить… А ногти у вас тогда вот та-а-кие вытянулись! – и он показал палец.
– Не было этого. Показалось тебе. Все почудилось, как пустынный мираж, в котором на горизонте можно увидеть несуществующие великие города. Понял? – Затем Юлиан добавил: – Даже те лошади, которых увидел перед поездкой в Байву, – и о них держи язык за зубами. Не гляди так… Я тогда твою любопытную физиономию отчетливо увидел в кустах, вот как вижу сейчас. Это для тебя стояла безлунная ночь, а для меня ты был как вышедший посреди бела дня на пустырь громко хрюкающий кабан.
Момо от такого сравнения, конечно, оскорбился, потому что считал себя бесшумным и ловким малым. Но все понял и закивал. И тут же, услышав приказ, побежал к колодцам. Еще позже, заставив новых рабов натаскать ему в помощь воду, он принялся обмывать аристократа в бадье, чтобы убрать следы запекшейся крови.
– Почтенный, – шепнул он, понимая, что стал соучастником какой-то тайны, – а Уголек? Неужели о нем нам теперь тоже не следует вспоминать?
– Вспоминай. Но говорить все равно нельзя, так что считай это тоже миражом, который тебе привиделся.
– Но почему…
– Что почему? – Юлиан выбрался из бадьи.
– Почему вы не расскажете этим красноморд… ой, то есть мастрийцам? Вы говорите, они терпеть не могут нас, мимиков… Но феникса-то готовы облобызать под перья, в самый зад! Кличут Упавшей Звездой. Да если они узнают, что это мы сделали, что мы спасли и выходили его!..
– Добро, Момо, если оно оглашается нарочно, – это уже не добро, а тщеславие. Не нужно никому знать об Угольке, иначе и мне будет тяжело объясниться с мастрийцами, и о тебе придется рассказать. Коль случилось, как случилось, то пусть… – И Юлиан добавил задумчиво: – Собирайся, пойдешь со мной в Нор’Алтел.
– А можно? – удивился юноша, зыркая темными глазами.
– Если за нами не явились, значит, архимагу от меня что-то нужно. Там и узнаем. А тебе, случись что, будет проще укрыться в толпе, чем в опустевшем лагере. Главное, будь поблизости. Да и полезно увидеть вживую, как оно бывает… Нет в войне ничего героического, как об этом поют в песнях… Все там так же мерзко, как и было у тебя в банде. Неси плащ, надо поторопиться!
И, усмехнувшись, молодой Ралмантон позволил одеть себя в нарядные шаровары, длинные сапоги и златотканую рубаху с таким же тяжелым златотканым плащом. Момо пришлось полностью взять на себя все заботы его личного слуги, потому что к новым невольникам доверия не осталось.
Разгромленный Нор’Алтел походил на старые развалины. Смерть поселилась среди обломков домов, в черноте их проемов, у гор гниющих трупов. В городе не осталось полузмеев. Настолько велика была ярость атакующих, видевших в них воплощение скверны, что ее вырвали с корнем, как сорняк. Для Праотца Шине все кончилось, и, канув в небытие, он начал забирать с собой всех порожденных им детищ.
Последние укрылись во дворце, который отчаянно осаждали три дня. Говорят, когда захватчики ворвались внутрь, то обнаружили всех мертвыми. Семейство Гайзы, обвившееся зелено-желтыми кольцами вокруг трона, приняло губительный яд. Жена, дочь, сыновья, внуки, евнухи, а также личная охрана… Все они лежали неживыми, обнявшись, с одеревеневшими руками и хвостами, со стылым обреченным взглядом. Лежали они так уже долго, но оставшиеся охранять их верные маги и стражники обороняли цитадель до последнего. Помимо королевской семьи, внутри нашли трупы высших сановников, в свое время перешедших на сторону «казарменного короля». Судя по всему, многих из них заставили принять яд насильно, приставив к глотке кинжал.
– Нор’Алтел взят! Взят!
– Слава королю Морнелию!
– Слава Праотцам!
По разрушенному требушетами, алчностью и гневом городу прокатилась новость о гибели правителя. Неужели война закончилась? Тела мертвецов, вспухшие от непрекращающихся дождей, стали выносить из города, чтобы закопать, – их было слишком много даже для плотоядных демонов. Однако размытая красная глина не поддавалась, лопаты в ней вязли, люди поскальзывались, и похороны проходили грязно, неприлично долго, отчего пришлось бороться и с гарпиями, которые ринулись на пир, и с нахлынувшими болезнями.
Нор’Алтел был разграблен до основания.
Большую часть его жителей угнали в рабство. Храмы, дворцы, дома купцов, банковские дома, библиотеки и даже обители мудрости – отовсюду сначала вынесли все самое ценное. Затем, когда все плохо лежащее закончилось, от стен принялись отдирать расписные изразцы, с мраморных статуй сбивали позолоту для переплавки, попутно уничтожая сами статуи. Из высоких храмов, которые тянулись к дождливому небу, забрали принадлежности для жертвоприношений, вытащили алтари, ножи и даже бронзовую мелкую утварь. Грабили так, будто не до конца свершили свою месть, перекинув ее теперь на уничтожение самого Нор’Алтела, на стирание любого намека, что это один из трех великих городов Юга. Настойчиво превращали его в негодные даже для проживания отребья развалины, залитые кровью, сгоревшие и опустевшие. И неважно, какому богу молились ратники. Восхваляли ли они мудрого Прафиала, касались ли рукой груди в молитве огненному Фойресу за то, что позволил покарать неверных, приносили ли жертвы хищно оскаленному Химейесу или долгоживущему Гаару… Везде они губили, грабили и насиловали одинаково зло, без малейшей пощады, заставляя выживших в отчаянии покидать город и бежать куда глаза глядят, отчего многие кварталы вмиг опустели.
Юлиан въехал в захваченный город.
Рядом с его лошадью прихрамывал Момо, которому из-за отрезанных на ногах пальцев было сложно передвигаться быстро. Везде их встречала смерть, и то была смерть страшная, не героическая, а вонючая, колыхающаяся. Черные гримы качались среди этой смерти, собирались в стаи, вырастали до огромных размеров; они скользили по улицам, будто тени, от трупа к трупу. Чтобы освободить дороги к дворцу, еще не похороненные тела, порой иссушенные вампирами, скидывали в сторону, как мусор. Притихший юноша глядел на все это: изнасилованных мертвых женщин, следы разбоя и всевластия, – и настроение его резко испортилось. А когда они прошли мимо выпотрошенной семьи и взгляд Момо упал на мертвую девочку, то он не выдержал – отковылял, выпростал содержимое желудка в стороне. Его любопытство очень быстро пресытилось красками смерти, и теперь он желал убраться отсюда как можно скорее.