Он глядел, как Дайрик изворачивался перед ним гадюкой, которую швырнули в пылающий костер. Ему беззастенчиво врали прямо в лицо, пытаясь сохранить отношения, вместо того чтобы их разорвать. Это вызывало злую усмешку.
Весь оставшийся день, пока Юлиан ходил по башне, Дайрик Обарай оставался растерянным. И хотя его лицо скрывала темная маска, даже по голосу было понятно, что он в смятении. Он то отвечал невпопад, то замолкал там, где надо говорить, то говорил несуразицу там, где надо молчать. Могло показаться, что он до сих пор не оправился от смерти милой Оскуриль, к которой был неравнодушен. Однако Дайрика в первую очередь подкосило то, что весь план по захвату бессмертного провалился, ведь в этом плане большая роль отводилась советнику. Именно поэтому он отчаянно соображал, как теперь ему выманить в положенное место Юлиана Ралмантона, чтобы пожать плоды заговора.
Позже шанс представился сам собой.
– Я планирую отправиться в путешествие, – сказал уже под вечер Юлиан, стоя у стола с колбами.
– Как? Когда? – Обарай постарался не выдать напряжения.
– На этой неделе. Я думаю, ты поймешь меня, достопочтенный. Мой отец болен, невеста – мертва… – Тут он не выдержал, снова зло усмехнулся, отчего его собеседник вздрогнул. – Я не знаю, сколько осталось моему славному отцу, но он перестал узнавать меня, как и всех вокруг. Поэтому я закончу неотложные дела, поучаствую в одном интересном событии, куда меня пригласили, и уеду.
– Куда же ты собрался?
– Не знаю. Куда-нибудь к южным далеким морям, встречающимся с песчаными барханами…
– А как же белая роза?
– Ты до сих пор веришь, что мы разгадаем столь давний секрет нашего учителя?
– Уже давно не верю, – признался веномансер. – Мне прискорбно жаль, что все так вышло, Юлиан. Оскуриль желала тебе лишь добра… Но она неверно восприняла происходящее, посчитав, что тебе угрожает опасность. Она была совсем юной, несмышленой. Прошу, не вини ее… Что до твоего отъезда… Я все понимаю, поэтому сам прикажу оформить в канцелярии соответствующие приказы. – Тут он снял маску, отерев под ней пот. – К слову, на какое событие тебя пригласили, если не секрет?
– На охоту. Церемониймейстер собирается выехать к рощам подле пущи Праотцов, – глаза Юлиана блеснули.
Не заметив этого злого блеска, Дайрик сморщил рот в сторону, будто размышляя.
– Признаться, я не любитель охоты, – наконец сказал он своим ленивым блеклым голосом. – Грубое развлечение, свойственное неотесанным мужланам или пропахшим волчатиной царедворцам. Нам, ученым мужам, не должно в такое вмешиваться, потому что наше дело куда изощреннее и сложнее. Пока они охотятся на облезлую хитрую лису, мы загоняем цели куда более великие. Но я не хотел бы расставаться с тобой вот так, поэтому, если ты не против, я желаю составить тебе компанию…
Юлиану осталось лишь согласиться на предложение от того, кто будто бы желал достойно попрощаться. Чуть позже веномансеры расстались. Обдумав все произошедшее, Дайрик пришел к мнению, что на самом деле все сложилось гораздо лучше, чем казалось поначалу. Ведь ставший калекой Илла Ралмантон не успел предать, но успел вложить ему в руки все нужные нити интриг, которые он натянет уже сам. Больше никто не помешает ему владеть бессмертием единолично. И Дайрик видел в этом знак все той же судьбы!
У Гусааба Мудрого была безупречная репутация мудреца, лишенного всяких пороков. Его нельзя было ни в чем обвинить или сместить, так как за него стояла горой вся мастрийская знать. Его младшие родственники, включая Дзабанайю, Фаррина и Адро, занимали важные кресла. Гусааба нельзя было подкупить, потому что он мыслил иными категориями, отличными от златожорства. Его нельзя было убить – он не боялся смерти, поэтому тщательно подготовился к ней. Получись у посланных наемников заколоть старика – сработают пружины мести, отчего весь Элегиар узнает о сыне советника.
Впервые за много лет Юлиан повстречался с честным человеком… И тогда он понял, почему честь и благородство так яростно вырываются из всех детей в знатных семьях, почему в союзы вступают лишь подлецы. Ответ прост: с принципиальными людьми иметь скользкие дела, предполагающие обман, крайне сложно. Такие люди чрезвычайно неудобны, потому что честь для них куда важнее выгоды. Именно поэтому Юлиан и готовился отбыть из дворца, побежденный, но чувствующий, однако, к своему противнику уважение. Противник мог предать его природу огласке, но не сделал этого. Он лишь пожелал не допустить проникновения чужеродной силы во дворец. Правда, не был ли сам Гусааб здесь чужероден со своей честью?
Известие о том, что Юлиан Ралмантон желает отбыть из дворца, никого не удивило. Всем казалось естественным, что, застав больного отца и убитую невесту, молодой придворный пустится в путешествие. Тем более не он единственный собирался уехать. Другие, такие же молодые, как и он, уже отправились прочь из Элегиара. Причем многие вернулись в захваченный Нор’Алтел, но уже с бумагами о назначении на разные должности. После восстановления он обещал вновь стать важным городом, лежащим на торговом перепутье между плодородным Айрекком и объединенными Нор’Мастри и Элейгией. Многих манила эта сказочная жизнь под пальмами. В дальнейшем отделившиеся аристократы так плотно осядут там, что от них пойдут свои семьи, свои ветви, в будущем считающие себя не связанными с Элегиаром.
Но это произойдет позже и будет уже совсем другой историей.
А пока оставшаяся во дворце мастрийская знать искренне веровала, что империя на деле является не Элегийской, а Мастрийской. Расчет короля Морнелия, назвавшего своего внука в честь Элго Огненного, сработал как нельзя лучше. Мастрийцы думали, что именно их владыка сейчас растет в закрытых покоях, что он восславит их народ и со временем божество Фойрес станет главным в пантеоне богов, сместив даже Прафиала. Эта присущая южным людям гордыня остро чувствовалась и в их поведении, и в их одеждах, которые они лишь отчасти сменили на местные, и в их молитвах.
В один день, незадолго до дня Гаара, на аллее Праотцов в честь победы устроили большой пир. Было ненастное серое утро. Между ногами огромных мраморных статуй, белеющих на фоне скудного пейзажа, поставили множество столов. Столы протянулись почти на милю, и с них кормили отдыхающих паломников, философов, не имеющих собственного богатого дома или чина, столичных нищих поэтов и менестрелей. В общем, всех людей духовных.
Король Морнелий восседал со своей женой на помосте, окруженном магическим щитом и почти сотней магов, пока у столов вовсю пировали. Между чаркой дешевого вина и порцией пышного хлеба все восхваляли величие слепого правителя. Все делали вид, что он действительно велик, а не полулежит сейчас в резном кресле, развалившись, и не глядит апатично, отвесив челюсть. Вздыхающая королева постоянно пыталась привести своего супруга в порядок. Однако Морнелия, похоже, его вид не заботил, на его лице отражалась великая скука и усталость от жизни.
Между тем королева увидела Ралмантона среди знати, пришедшей скорее облобызать ноги священной семьи, нежели посмотреть на нищих оборванцев. Они оба встретились взглядами, и Юлиан вежливо поклонился. Наурика едва опустила голову, и в глазах ее явно читался укор: она знала об отъезде, но не приветствовала такое решение. Сжав до белизны тонкие губы, она следила, как, откланявшись, Юлиан направился к церемониймейстеру, с которым собирался выехать на охоту в ближайшие дни.
– Наурика, гости довольны? – шепнул король.
– Весьма. Они восхваляют твое имя.
– А как им новая статуя Фойреса?
– Гости восторгаются ею. Мастрийские скульпторы действительно весьма умелы. – И королева вздохнула, ибо слишком много мастрийского стало в последнее время во дворце.
– А его пророки или паломники здесь есть? – спросил блеклым голосом Морнелий Слепой.
– Кажется, да.
– Попроси подозвать их ко мне. Хочу поговорить.
У ног белокаменной статуи Фойреса действительно стояли мастрийские паломники, пусть и немногочисленные в такое время года – была зима. Но они все-таки пришли. Все они были замотаны в плащи или хламиды, блекло-красные, серо-желтые или обычные серые и дрожали под степным ветром. Но все равно в глазах большинства горел огонь тех блаженных, что ради веры стерпят и холод, и голод. Один из паломников, мужчина уже седой, сухой, но еще не совсем старый, расположился прямо у сандалии Фойреса и глядел высоко вверх. На нем, как и на статуе, была надета широкая хламида, подпоясанная красно-желтым кушаком. Его кое-где седые, куцые локоны вились у шеи, а налетавший ветер то сдувал, то раздувал неброскую одежду.
– Хороша, ай хороша! – говорил паломник. – Но не чересчур ли вычурна? Фойрес чтил скромность, а тут пламя позолотили. – И он обратился к стоящему рядом Юлиану: – Как вам статуя, почтенный?
Юлиан в некотором удивлении посмотрел на столь смелого богомольца. Но паломникам и правда была присуща уверенность, будто перед Фойресом все едины. Разглядывая золотую маску ворона, ее клюв и изящные изгибы, мужчина повторил свой вопрос.
– Не желаете говорить? – посетовал он. – Я выгляжу недостаточно богато, чтобы вы уделили мне, бродячему философу, внимание? Брезгуете грязью?
– Грязь не всегда покрывает грязную душу, как и под золотой мантией не всегда живет душа добрая, – снова удивился Юлиан. – Но почему ты, странник, решил заговорить именно со мной? Иди, поешь, услади старость ярким вкусом, успокой пожилые ноги на лавке. Наш король угощает. Зачем тебе я?
– А я люблю беседовать… Тем более ваши синие глаза мне показались знакомыми. Пусть я не вижу вашего лица, но у меня чувство, будто я вас знаю.
Юлиан бросил на него напряженный взор. Неужели призраки прошлого узнают его даже под маской ворона?
– Где же ты видел такие синие глаза? – холодно спросил он.
– У одного молодого мужчины по имени Генри.
– Я не Генри, – заметил аристократ в небрежной манере.
– Значит, я ошибся. Простите, добрый человек!