– Достопочтенный… Может быть, вы и не слышите меня, но я пришел к вам с новостями. Со дня на день будет проведен сбор консулата для определения нового советника. Я получил письмо от Дзабанайи Мо’Радши.
Илла никак не отреагировал. Юлиан продолжил:
– Письмо было чрезвычайно пышным, витиеватым и полным красивых оборотов. Но я не буду его зачитывать, скажу лишь то, что увидел за строчками, а точнее, за их количеством. Написав полсотни строчек рыдающего сочувствия в вашу сторону, в последней Дзаба ненавязчиво попросил меня поддержать его родственника на ваш чин, а также уговорить Дайрика Обарая выказать поддержку… – Юлиан печально усмехнулся. – Похоже, Дзаба получил от вас и вашего союза все, что хотел. И теперь пытается дожать остатки. Все, кто целовал вам руки, сейчас заняты тем, что стали выяснять, кто будет следующим советником, чтобы начать заранее целовать руки уже ему… От Его Величества я до сих пор не получил ни одного слова, только королева Наурика выказала сочувствие, да и то письменно. А лекари мне недвусмысленно намекнули, что если вы скончаетесь в кратчайшие сроки… То вас уже мысленно заменили, окружив почестями, оставив лишь титул достопочтенного. Вы почитаемы ими, потому что теперь неопасны. Так чтут только мертвецов.
Ваш помощник в заговоре против меня, Дайрик, тоже забыл о ваших договоренностях и решил прибрать мое бессмертие себе. Вы очень хорошо скрывали от меня ваш союз, несмотря на то что к вам были приставлены два наемника. Я хочу отдать вам должное… Не соверши Дайрик ошибку, я бы ничего не узнал. Знаете, где он ошибся? Раум не смогла заслать соглядатая в его окружение, потому что он был предупрежден вами, но я попросил ее заслать соглядатая к милой Оскуриль. Я надеялся, что эта подрастающая змея сможет что-нибудь услышать хотя бы краем уха и все выболтает своей рабыне. Так и произошло. И даже больше! Сотрапезник в ее рабыне Казгул стал свидетелем, как Дайрик заявился к племяннице с вашим письмом в руке, чтобы узнать, не впитал ли я ее воспоминания. И пусть рабыню предусмотрительно отравили, но дело было сделано! Путем подкупов я выяснил, с кем он организовал нападение, и их всех заменили сотрапезниками. А послезавтра, когда тело консула найдут, все доказательства приведут к магистру ядов Цеккариуму, у которого сердце может быть даже почернее вашего.
Илла вдруг вздохнул, будто пытаясь схватить больше воздуха, и веки его задрожали. Однако это все, что он смог сделать.
– Я не глумлюсь над вами, сообщая подобное, – подытожил Юлиан. – А лишь передаю все то, что вы должны понимать сами. Мне порой кажется, что тысячи наговских трупов в Нор’Алтеле и наша омерзительная война – это все обман… Все змеи остались живы. И именно змеи одержали победу! Я говорю о нашем дворце, который ядовито шипит от подвалов до шпилей. Как мне показала жизнь, не всегда та змея, что имеет хвост…
Он замолчал, раздумывая. Свеча в его руке встрепенулась, затухая. Юлиан размял горячий воск, чувствуя приятное текучее тепло на пальцах, которое тут же высыхало. Он смахнул восковые корочки. Пламя готовилось вот-вот погаснуть. Понимая, что не хочет сидеть в темноте со стариком, что эта темнота неприятная, слишком черная, он бросил взгляд на узорчатую подушку.
Илла будто заметил этот задумчивый взгляд, понял его значение и, словно в сознании, часто и испуганно задышал.
– Я скоро покину город, достопочтенный. За мной уже потянулся шлейф крови, и я устал идти по нему, растущему. Я освободил Раум от ее клятвы, поэтому отправлюсь один. Может, и к лучшему, что мне придется уехать. Я пока не знаю… Однако мне стоило бы закончить одно дело, с вами… Мне поначалу казалось, что вы, узнав о моем ведении касаемо заговора, лишь прикинулись больным, дабы вызвать сочувствие и спасти свою жизнь. Но… Я… Разве месть не обязана свершиться, как свершилась над Дайриком? За ваше лживое предательство… За обманы и подлость… Стоит ли мне отдать вам дань, как вы отдали своему учителю Чаурсию, приказав зарезать его в собственной постели? Или как вы поступили со своим другом Вицеллием? Ведь это вы не согласились с выбором Филиссии, который задел ваше самолюбие, отчего пошли на подлость и подставили несчастного Вицеллия, правда? Единственное, чего я не понимаю в ваших всегда проникнутых златожорством поступках… Почему вы позволили мне исцелиться в вашем доме, чтобы потом вновь начать плести интриги? Впрочем, ладно… Не на все вопросы есть ответы в этом мире…
Юлиан взял свободной рукой тяжелую подушку, пока в другой его руке догорала свеча. Комната готовилась погрузиться во мрак. Он поднял подушку, расписанную древесными орнаментами, красно-золотую, с бахромой, и поднес к лицу старика. Затем нахмурился. Долго он думал, смотря в глаза беспомощному врагу, взгляд которого, как ему показалось, задрожал. Пока наконец со вздохом не опустил подушку.
– Но я правда устал идти по пути убийств… Мне уже кажется, что жизнь ломает как благородных болванов, каким был я, так и подлых, расчетливых и огрызающихся, делая их жертвами своей же расчетливости и подлости. Странное колесо – эта жизнь… Вы свое уже получили… Пусть судьба сама рассудит вас и отведет вам срок! А я вас прощаю, прощаю вашу неблагодарность и предательство. Я распоряжусь перед отъездом, чтобы о вас должно позаботились. Прощайте…
Он поднялся, откинув подушку, и ушел в тот момент, когда свеча в его руке погасла. Стоило двери закрыться, а огромным пустым покоям погрузиться во тьму, как Илла Ралмантон учащенно заморгал оттого, что глаза его наполнились слезами.
Когда Юлиан обходил в кромешной тьме кучу сундуков, стоящих в коридорах и проходных комнатах, и думал, сколько успел нажить вещей, посреди ночи к нему прибежал гонец. Он сразу понял, что перед ним именно королевский гонец: Наурика любила посылать с поручениями верных ей юношей и девушек, на лицах которых всегда читалась безоговорочная преданность. Вот и сейчас молодой гонец протянул письмо и исчез в ночи. Держа в руках красный конверт, Юлиан нахмурился. Он некоторое время разглядывал его, размышляя. Затем положил его на кушетку и поднялся к себе в спальню, где и продремал до утра.
Уже долгое время Момо жил с рабом Хмурым. Хмурый терпел проявления вздорного характера юноши: его периодические грубости, вспышки злобы или попытки позаигрывать с домовыми девицами. Терпел стойко… И вместе с тем приучал своего вынужденного сожителя к порядку, который сам так любил. Оставалось только догадываться, сколько терпения истратил этот невольник, но семена его усилий стали давать всходы – и вот уже Момо не расшвыривает свои вещи от порога до самого окна, не плюет под ноги, как привык, не ковыряется в носу (на глазах у всех), почти не грызет ногти. Да и ногти у него теперь чистые, а не сплошной ком грязи. Единственное, что осталось напоминанием о прошлой темной жизни, – это изуродованные ноги, лишенные нескольких пальцев. Стоило юноше перейти на быстрый шаг, как он начинал сильно прихрамывать.
В остальном все у него шло своим чередом. Если поначалу Момо шарахался от богатства особняка или иногда тащил себе в штаны какую-нибудь золотую безделушку, пряча к ножу, то теперь он подуспокоился, остепенился. Даже его нож оставался при нем привычкой, не более. Вот только чем реже он вспоминал о банде, тем чаще – о Лее и ее светящихся глазах. Предвкушая путешествие, он размышлял, как бы отпроситься у Юлиана сходить в город.
А Юлиан все оттягивал отъезд. Он уже попрощался с Дзабанайей, который дни напролет занимался попытками посадить в кресло советника своего родственника Фаррина. Элегиарская знать была побеждена и поглощена мастрийской. Исчезновение Дайрика так хорошо спланировали, что его пока никто не хватился. На следующий день конверта не принесли, и Ралмантон понял, как и предполагал ранее: королеву взяла обида. Расценив, что такой выходкой он вполне закрыл себе двери во дворец из-за женского уязвленного самолюбия, вампир стал отдавать последние указания насчет отъезда.
– Подготовь жалованье за пять лет для Дигоро, а также прошение для освобождения Хмурого… то есть Игомара, – говорил он майордому. – И выдай Игомару завтра сеттов из расчета среднего жалованья дворцового писаря на один год. Уточни у дворцовых каладриев.
Майордом кивал. Хмурый стоял, склонив голову в почтении. И хотя, попав из-за отцовских долгов в рабство, он боялся, что его не освободят, глаза его улыбались. Момо ковылял тут же неподалеку, зыркал темными глазищами и боялся приблизиться. Когда все ушли и они с Ралмантоном остались в гостиной одни, он, натянув почтительную улыбку, заговорил:
– Почтенный… Раз мы скоро уезжаем… Можно я хотя бы ненадолго в городе покажусь, посмотрю на свой старый дом? Ну, вы поняли…
– Зачем тебе нарушать покой Леи? – спросил Юлиан.
– Да я не к ней!
– Зачем тебе нарушать ее покой, я спрашиваю? Хотели вы тогда сбежать вместе, но не вышло. Так судьба распорядилась, что ты пообещал служить мне, и уже год прошел с тех пор. И хотя служба твоя напоминает скорее безделье, – Юлиан вздохнул, – слишком много времени прошло, Момо, слишком много… Увидишь ее, а она в лучшем случае уже чужого ребенка под сердцем носит… – Он ненадолго умолк, с горестью вспомнив Лину в Малых Вардцах. Затем продолжил: – А в худшем поймет, что ты ей голову дурил, и за негодяя тебя считать будет. И между прочим, отчасти справедливо.
– Да я не к ней пойду, почтенный! И не думал о ней, вот честно! – возразил Момо, а внутри удивился тому, что его снова так легко вывели на чистую воду.
– Да что ты?
– Да, да. Мне б лачугу бабушкину проведать за городом, да и просто район поглядеть… Никуда не полезу. Вот честно! Вернусь поздним вечером, до звона колоколов!
– Черт с тобой, иди. Сам кузнец своей судьбы. Эй, Айнар! – Юлиан позвал майордома. – Выпиши ему бумагу для прохода в Мастеровой район, чтобы на воротах не опрашивали.
Когда Момо пошел переодеваться, сильно хромая от спешки, Юлиан строго поглядел ему вслед, качая головой. Что ж, думал он, наставляй юношу на верный путь, не наставляй, а все равно придет время выбора, когда тот сам должен будет решить, как он хочет жить. Тем не менее он все равно чувствовал удовлетворение оттого, что Момонька исполнил свое обещание и служил при доме, не думая сбежать. Служил, правда, криво-косо, попортив часть вещей, разбив кое-какую дорогую посуду из-за беспечности, поругавшись со многими слугами из-за своего вздорного, упертого характера, но все-таки служил.