– Нет-нет, это все-таки сказка… – архимаг потирал уставшую спину. – Откуда взяться джинну посреди финикового сада? Разве джинны не обитают в лампах? Да и зачем ему сдались малые дети? Посчитал ли он желание младшего добиться всего самому не за отказ, а за высказанное желание? Я не знаю и часто размышляю об этом, пытаясь вспомнить детали, но память подводит. Однако эта сказка показательна, согласитесь… Даже в отношении вас…
Между тем Элгориан продолжал капризничать, злился и кричал, пока его пытались приучить сидеть на месте. Гусааб ко всему этому относился спокойно.
– Мой маленький владыка, – говорил он. – Вот пройдут годы, и вы оцените, что вас заставляли сызмальства заниматься науками. Ведь нет в мире человека, на плечах которого лежала бы большая ответственность, чем на ваших.
Но ребенок канючил, рвался из объятий нянек.
– Пусть бежит… – заметил Гусааб с улыбкой. – Я зайду позже.
Ребенка отпустили. Почуяв свободу, он тут же понесся к игрушкам, где его снова окружили няньки, будто назойливые толстые мухи.
– Не ходить! Не ходить! А то уб-ю, так уб-ю! – пищал он им и размахивал кулачками, показывая, как будет убивать.
И все же няньки продолжали следовать за ним. А когда мальчик все-таки забыл о них и споткнулся об игрушки, они разом кинулись к нему, подняли и принялись целовать ему ручки и щечки. Элго же продолжал истошно вопить, будто только что не споткнулся, а едва ли не погиб.
Юлиан с Гусаабом молча взирали на все это, пока мудрец устало не поднялся и не ушел.
Так шло время. Текли дни, а Юлиан находился рядом с подрастающим принцем. Он наконец обрел то, что желал, – относительный покой. Почему относительный? Потому что маленький Элгориан умел испытать нервы даже самого стойкого. Он часто кричал, вопил, кидался с кулаками, чувствуя ту безнаказанность, которая ему дозволялась из-за малого возраста и королевского статуса. Однако со временем веномансер приспособился. Он ходил за мальчиком тенью, вынюхивал окружение, зорко следил за руками каждого гостя, предупреждая нападение. Один раз ему удалось выявить нанесенную на игрушечную лошадку морву – ее было совсем немного, но вполне достаточно, чтобы или сделать ребенка калекой, или убить.
Тогда же повесили одного из придворных, втайне поддерживающего претендента на престол Нор’Эгуса. Там, в бывшем Нор’Эгусе, несмотря на полную победу, все еще не утихали страсти. Уже после захвата провинций среди народа объявился мужчина, называющий себя Орлалоем Карием – одним из сыновей некогда убитого законного короля. Наурика тогда разволновалась, требуя привезти этого мужчину к себе, ибо она помнила всех своих братьев в лицо и могла подтвердить прямую принадлежность к роду Идеоранов.
Народ бунтовал, требуя посадить на трон законного правителя. Однако смута прекратилась, когда во время путешествия в Элегиар Орлалойя Кария задушили. Поговаривали, то было дело рук гильдий. Однако исполнитель оказался не так важен, как результат. Дело свершилось – и первым претендентом вновь стал крошка Элгориан. Был ли то лжепринц? Его тело привезли к королеве-матери, и она публично отвергла даже малейшую возможность, что это ее родной брат. Но затем, почти на месяц, она сделалась хмурой и молчаливой. Порой королевский долг требует больших жертв…
А время все текло.
Чем старше становился принц, тем дольше оставался в его покоях архимаг, посвятивший, как истинный учитель, всего себя воспитанию будущего правителя. Поэтому тем чаще и длиннее становились разговоры между ним и Юлианом. К удивлению обоих, они нашли друг в друге приятных собеседников. Гусааб давал то, чего Юлиан не получал ни из общения с Иллой Ралмантоном, ни из разговоров с праздными и поверхностными придворными, – глубину бесед и смирение. Сам же Юлиан рассказывал старику о том, чего тот знать не мог: бытие бессмертных, историю графини Лилле Адан, жизнь на Севере и вера в Ямеса. Укрывшись под звуковым щитом, Гусааб с интересом слушал обо всем, находя новую пищу для размышлений. А еще ему открыли историю огненного феникса.
Тогда Гусааб поблагодарил Юлиана от имени всего мастрийского народа.
– Вы поступили правильно, – говорил он, втайне все-таки жалея, что ему не удалось увидеть птицу. – Наш народ пламенно верит в Фойреса и надобность соблюдать чистоту как веры, так и души. Вера есть становой хребет, объединяющий народы… Но при всем почитании богов и стремлении к чистоте душ мы порой чрезмерно горячи в своих порывах, – он как будто извинялся. – Боюсь, Упавшая Звезда потому больше не вернулась к нам, что не так легко найти чистую верующую душу. Слишком много пороков и искушений… Король Элго. Наш король… Он был таким, но он, увы, был смертен.
В редкие свободные дни Юлиан навещал особняк, чтобы проверить, как заботятся об Илле Ралмантоне. Его теперь нянчили, как дитя. Дважды в день, утром и вечером, выносили в сад. Щуплого старика клали на переносную кушетку, и пару часов он лежал в саду, слушал птичьи трели, наслаждался дуновением ветра, укрытый в полутени деревьев. Затем его поили кровью через золотую трубочку, и он отдыхал в спальне с открытыми окнами, где ему читали книги и стихи, как он любил ранее. Так что можно сказать, что старик продолжал жить, пусть и не так бурно.
Проверяя отчеты, журналы по рабам, доходам и прочее, Юлиан часто встречался взглядом с Момо. Тот хоть и получил возможность посещать Мастеровой район, но, размечтавшись о путешествии, уже не мог сдержать своих порывов души. Он проводил дни в библиотеке, научившись читать у Хмурого, и запоем проглатывал истории о похождениях славного рыцаря Бофация, о победе над королевой гарпий, о том, как Харинф Повелитель Бурь обрушил на врагов огромную тучу, которую вел и собирал за собой от самого Элегиара. Эти истории вдохновляли его, подобно легендам, которые рассказывала ему когда-то Лея. Однако все прочитанное не удовлетворяло его воображения, а, наоборот, разжигало, побуждая вот-вот сорваться в путешествие. И чем больше читал Момо, тем угрюмее становился.
– Вы точно никуда не собираетесь? – топтался он на пороге.
– Нет, Момо… – с улыбкой отвечал вампир, чувствуя в юноше этот пылающий огонь. – Я не покидаю дворец больше чем на один день, раз в месяц.
– А в ближайшее время не засобираетесь?
– Я же сказал, учись слушать и слышать…
И Момо снова получал сочувствующий отказ. Когда его господин удалялся во дворец, чтобы облечь себя в тишину и спокойствие, мимик пребывал в растерянности.
«Столько денег… Мог бы красавиц сюда… Эх… Да весь свет объехали бы… Ну как так, что за дела, что за скука такая сидеть подле сопливого сосунка», – думал и негодовал он.
Но Юлиану не нужны были красавицы, хотя иногда он и утолял похоть, приглашая суккубов. В последнее время он стал ненадолго отлучаться к подземному озеру под дворцом. Там он лежал в объятьях Вериатель, целовал ее, гладил и рассказывал ей о произошедшем. Она держала на коленях его голову, приглаживала черные кудри и бороду, которую он отрастил. Вериатель проводила пальцами по его носу, губам, иногда целовала, бегло и быстро, будто не умеючи, или не желая, или боясь. Но ему хватало и этих скупых проявлений любви. Он тонул в ее глазах, подсвеченных фонарем.
Спустя год
Они сидели на подушках перед низенькими столиками, сложив под себя ноги, как делали все южане. Гусааб наливал чай из расписанного золотыми птицами чайника. От пиалы поднимался пар, поэтому архимаг держал руку вытянутой, и она слегка дрожала от старческой слабости.
– Значит, тот Филипп фон де Тастемара извинился перед вами? – спрашивал деликатно он.
Они уже час под звуковым щитом подробно обсуждали суд, произошедший несколько десятилетий назад. Еще ни с кем веномансеру не удавалось так спокойно поговорить по душам – даже с графиней Лилле Адан, – поэтому с каждым днем он рассказывал все больше, извлекая из памяти подробности.
Юлиан кивнул, попивая из своей пиалы теплую кровь.
– Да.
– Вот, значит, как… Тяжело, должно быть, далось ему такое извинение. Для всякого сильного мужа ошибка есть признак слабости, в которой они крайне редко признаются даже самим себе.
– Тогда его извинение показалось мне обманчивым. Я счел это попыткой графа, втайне сокрушенного поражением, сохранить лицо перед советом, – вздохнул веномансер. Он помог мудрецу поставить назад тяжелый чайник, придержав его длинными пальцами, на которых блестела золотом краска.
– Я вас понимаю. Если вам интересно мое мнение, я бы сказал, что честно думаю об этой истории.
Юлиан снова кивнул. Он уже понял, что услышит то, о чем давно думал сам, но в чем боялся себе признаться.
– Мне кажется, вся эта история, которая привела вас на Юг, началась именно с двух ошибок, – начал мудрец. – Первой ошибкой стал поступок графа Филиппа фон де Тастемара, который из соображений безопасности своей семьи, своего влияния и репутации не разглядел, что вы были не верблюдом для дара, а хозяином. Но в его защиту скажу, что граф, каким вы мне его описали, представляется мне весьма добродетельным мужем. Мне он нравится. Нравится и то, что он нашел в себе силы извиниться и явно сожалел о случившемся. Все мы ошибаемся: и люди, и вампиры, и даже древние. Как видите, я сам вас поначалу принял за вора, бегущего с бессмертием в далекие земли. А второй ошибкой стала ваша обида. Я понимаю ее истоки: вы были неопытны, добры и влюблены в него, как сын в отца или ученик в учителя. Тем более вы в детстве потеряли родного отца, да еще при таких ужасных обстоятельствах… Я все понимаю… Но вы тоже были не правы, запустив в сердце зло. Прости вы тогда его, как бы сложилась ваша жизнь? Смогла бы эта женщина, Мариэльд, взрастить в вашем сердце из обиды ненависть, чтобы привязать вас к себе, устранив соперника? Оказались бы вы здесь, одинокий и лишенный друзей? Извините за правду…
– За правду не извиняются, – вздохнул Юлиан и печально улыбнулся. – Я согласен с вами. Сейчас мне тоже начинает казаться, что источником всех бед и зла был не мир, а я и мои поступки, лишенные всякой разумности. А то, что сложилось все так… Что ж, так сложилось… Я уже не смею обвинять графа в его поступке.