мьями. Пытаясь кричать, он понимал, что рот его заткнут, а руки обездвижены, отчего он не мог скинуть крышку.
Вокруг него сновали рабы. Каждый день он видел их лица так же отчетливо, как видит обыкновенный зрячий человек, над которым склонились поутру, будя. Его омывали, одевали, а еще оплевывали, когда думали, что никто не заметит. Над ним порой глумились, шепотом оскорбляя, чтобы поквитаться за прошлые обиды: всегда приятно попинать мертвого льва. Он страдал, видя это пренебрежение. Он люто ненавидел всех вокруг, но более всего ненавидел короля, чувствуя, что тот предвидел его предательство.
Годы неумолимо шли. Старик так и лежал с парализованным телом, которое утрачивало последние капли живости: сморщивалось, изнашивалось, дряхлело. Даже вырвись из оков проклятия, он не сможет сделать и шагу. А в последнее время что-то давило ему на уши, и Илла будто слышал, как то ли сыплется песок, то ли падает комьями грязь. Из фраз слуг он вылавливал даты, силясь понять, сколько ему осталось… С каждым днем надежды спастись оставляли его… Шум становился все громче, а старик плакал, запертый, как некогда заперли Абесибо. Но если у Абесибо забрали то, что ему было дорого, – род, убив семью, – то Илла, казалось, лишился куда большего – жизни, которую он ценил дороже злата. Услышав, какое близится число, он почувствовал ужас в своей душе… Шум все нарастал, стал гулом, оглушил, заставив лишь исступленно рыдать от страха. Рыдать, впрочем, без слез.
Это случилось, когда Юлиан сидел на уроке с мудрецом и принцем. То было шестое число холонны. Как говорят в Ноэле, в эти дни дюж холонна выдувает из своих ноздрей ледяной ветер, от которого коченеют земли, люди, скот и море.
Гусааб расположился на полу в подушках, опершись о них слабой спиной. В руках у него возлежала книга «История Нор’Эгуса с 1500 по 2000 год». Ее сейчас пересказывал Элгориан. Да не просто пересказывал, а отвечал на заковыристые вопросы, которые предназначались для проверки памяти и наблюдательности. Глазки у шестилетнего принца сверкали, и он, задыхаясь, возбужденно говорил о своих предках. Ну а Гусааб кивал, довольно и кротко улыбаясь. Пришел день, когда он стал уже не единственным учителем. Теперь мальчик занимался фехтованием, науками и верховой ездой, пока подле него кружило многочисленное сопровождение.
– Вашему отцу плохо, – на пороге появился раб.
Юлиан вынырнул из дум. Вместе с ним подняли голову и остальные.
– Что значит плохо? Уточните.
– Не знаю, – сказал евнух. – Мне донес гонец из вашего дома. Просили передать, что начались страшные приступы.
Юлиан покинул покои принца, подменив себя вызванным консулом.
Стены особняка выросли в багровых лучах заката. До веномансера донесся запах лекарств, обильно изливающийся из окна, а в воротах толклись испуганные рабы. Они уже привыкли к болезни старого Ралмантона, который стал для них чем-то вроде мебели. Но по тем припадкам, что сегодня с ним произошли, все поняли: конец близок.
Пройдя гостиную, Юлиан попал в полную света, несмотря на темную зиму, комнату. Илла лежал в постели. С первого взгляда было понятно, что ему чрезвычайно плохо. Лицо его страшно перекосилось: с одной стороны рот поджался, а с другой расслабился. Язык безвольно лежал во рту, едва не западая в глотку. Глаза были навыкате, а сам старик надрывно и тяжело дышал, без того тихого сопения, как раньше. Его руки разметались в стороны, показывая, что к нему частично вернулась подвижность.
Юлиан присел на край кровати, посмотрел на застывшее в маске боли лицо. Разглядывая, он не верил, что перед ним тот самый Илла Раум Ралмантон, это дворцовое чудовище, сгубившее сотни душ. Сейчас здесь лежал только испуганный старичок, голову которого окружал седой пушок. Все его зубы выпали, и он, лишенный клыков, теперь не походил на вампира. В веномансере пробудилась жалость, потому что нельзя было без печали смотреть на такую немощь, какая свалилась на бывшего царедворца.
Едва повернув голову к вошедшему, Илла вдруг дернулся. Он страдальчески то ли замычал, то ли зарыдал, не в силах произнести ни слова неподвижным языком. Юлиан не выдержал. Он положил свою руку поверх руки умирающего, удивляясь, какой крохотной она стала.
– Не бойтесь. Все когда-нибудь заканчивается, всякий путь должен иметь конец. При всех ваших кознях вы не позволили Элейгии утопнуть в еще большей крови благодаря умелой дипломатии и долгому удержанию власти. То, что вы построили, послужило основой для прихода мастрийцев. Вашими усилиями был заключен брак, от которого родился принц Элго. Мальчик не по годам умен, уже прекрасно владеет базовыми техниками фехтования, держится верхом, знает основы истории и три языка, а ведь ему всего шесть лет.
Помолчав, Юлиан вздохнул. Да, мальчик и правда удивлял даже его.
– На ваше место посадили родственника Дзабанайи Мо’Радши, Фаррина Мо’Радши, и это победа мастрийской фракции. Не могу назвать ее окончательной, потому что Фаррина ненавидит элегиарская старая знать, которая ему сейчас активно противостоит… К тому же недавняя ссора Дзабы с королевой по поводу неподобающих одежд ее фрейлин и их распутства подкинула дров в этот огонь. Но я в нем не участвую и рад этому… Хотя, победи любая фракция, мое место останется при мне, потому что я всем удобен. А еще все видят, что вы были куда более мудрым и умелым советником, нежели тот же Фаррин. Идут разговоры, чтобы поставить вам статую в саду, подле вашего предшественника. Так что вы в каком-то роде не забыты и потому не умрете окончательно. Вы будете жить в книгах как история, как значимый придворный в становлении новой эпохи… Хотя не лицемерю ли я, сидя перед вами?
Юлиан увидел входящего мастрийского лекаря и покинул покои.
Весь вечер он оставался в особняке, чувствуя, что жизнь старика начала отсчитывать последние часы. Иллу схватывал приступ за приступом, и они были такие странные, что собравшийся у постели консилиум разводил руками. Кто-то думал, что это очередной удар, ведущий к смерти, кто-то – выздоровление, ибо старик стал шевелить руками, ногами и языком. На глазах всех Илла становился осмысленным, и, если бы не боль, обрушившаяся на него, он смог бы заговорить с лекарями.
Но то все-таки была смерть…
За окном выл холодный ветер. Ярко светили лампы. Покои Иллы прогрелись, и ему казалось, что повторяются события семилетней давности. А вдруг в дверь вновь зайдет седой Морнелий и протянет свою исцеляющую длань? Но умом старик понимал – король не появится.
Когда над особняком взошла луна, младшего Ралмантона позвали. По скорбным лицам лекарей, теперь не спорящих, а согласных в едином мнении, стало понятно – старик вот-вот умрет. Тогда он вошел в светлые покои, попросив приглушить свет, чтобы комнату окутал полумрак. Ему казалось, что глаза умирающего слезятся от ярких светильников. Он снова присел рядом, поглядел на страшно искаженное лицо. По щекам Иллы, полусидящего на высоких подушках, струились слезы. Он боялся, глаза у него были испуганными. Будто в сознании, он вдруг внимательно посмотрел на вошедшего. Их глаза встретились. Заплетающимся языком он выдавил из себя бессвязное мычание, потом снова попробовал что-то сказать, но, понимая, что проклятие сковало его, еще сильнее расплакался. Ему не дали даже сказать, что он думает. Он с трудом схватился своей костлявой рукой за руку Юлиана, губы его затряслись. Воспаленные веки дрожали, но он продолжал пристально глядеть на Юлиана, пока его пальцы, обретшие остатки силы, сдавили запястье так, что из-под вонзившихся ногтей пошла кровь.
Юлиан спокойно, но с некоторым разочарованием смотрел на это.
– Даже сейчас вы пытаетесь добраться до моей крови… – сказал он. – Даже на смертном одре вам неймется в вашем ожесточенном желании жить, сминая всех на своем пути. Успокойтесь… Примите все как есть. Ступайте к Праотцам с миром… – Он бережно убрал руку Иллы, боясь повредить.
Но старик лишь пуще разрыдался. Его не понимали. Губы его отчаянно пытались выдавить из себя какую-то фразу, но выходило лишь невразумительное бормотание:
– Пра… корол… Пр… Праф… Осторожн…
Он продолжал бормотать что-то, требуя всем своим видом, чтобы его выслушали. Но его не слышали и не понимали, пока наконец боль не застлала его сознание. Она растеклась, и Илла почувствовал, как падает куда-то в черную пустоту, видя угасающим взглядом лишь печальное лицо Юлиана. Он еще раз дернулся, вздохнул испуганно, будто пытаясь сделать глоток жизни в последний раз.
И умер.
Так, шестого дня холонны, отошел к Праотцам самый отпетый негодяй и душегуб дворца. Умер он кротким старичком, лежащим на вышитых золотом подушках, среди роскоши, драгоценностей и в большом особняке, хотя все это никоим образом не помогло ему. Похороны назначили на восьмое число холонны. В этот день все ненадолго вспомнили о забытом на пять лет бывшем советнике – и даже состоялся совет о возведении ему статуи. Тогда же пригласили Юлиана Ралмантона, чтобы он рассказал о последних тяготах своего отца.
– О, достопочтенный! – горячо сказал Дзаба. – Он один из тех, кто своим ясным взором разглядел будущее союза с нами и верно растолковал его. Какие могут быть сомнения, ставить ли ему статую?
– Мы все уважаем его, – отвечал нынешний советник Фаррин. – Но нам стоит повременить с этим решением.
– Почему же, брат мой?
– Чтобы время точно развеяло все сомнения.
Сидящая рядом с королем Наурика нахмурила брови.
– Если волнуетесь, останутся ли в саду места для мастрийских чиновников, то знайте… – высокомерно заметила она. – Илла Ралмантон сделал для наших королевств куда больше многих своих предшественников и, возможно, преемников!
– Ваше Величество, – ответил ей Дзаба, усмехаясь. – Несомненно, достопочтенного стоит увековечить в мраморе, но, пожалуй, мы примем решение сами, без вмешательства женщины. Ваша же женская обязанность – соблюдать чистоту нравов: свою и своих фрейлин…
Юлиан молчал. В очередную перепалку он не вмешивался. Пользуясь случаем, он перевел взор с королевы, с которой некогда спал, на молчаливого короля. Морнелия будто что-то сжигало изнутри, отчего он выглядел куда старше – это и серая больная кожа, и выпадающие зубы, и обвисший подбородок крючком, который держался на тощей шее. Это уродство вызывало отвращение, потому что оно было каким-то неестественным, демоническим.