– Я?!
– Прости. Я сам себя лишил его. Клоун разыграл трагедию. Смешно.
– Вы сами учили меня, что быть шутом – это не унизительно! Это значит: быть выше гордыни. Циркач – это звучит гордо, помните?
Разговор получался совсем не таким, какой Лилька воображала, и это ее взбудоражило. Потому что тот, придуманный разговор выходил слезливым и тягостным, а это было совсем не то, что сейчас могло вытянуть обоих.
Филипп вдруг рассмеялся:
– А что? Может, нам с тобой сбежать?
У Лильки только скакнуло сердце, а он уже пробормотал:
– Да нет, это бред какой-то!
– Меня здесь тоже ничего не держит, – сообщила она на всякий случай. – Мишка меня больше видеть не захочет. Давайте создадим такой крошечный цирк шапито. Я ведь уже научилась у вас кое-чему… И потом, не обязательно ведь отправляться на край света! Можно поселиться в вашем домике в горах.
Филипп спросил, как ей показалось, с неприязнью:
– Я так нужен тебе? Зачем?
– Ну. – Лилька смутилась и потерлась щекой о плечо в больничной сорочке. – Вы же… Послушайте, я не преследую никакой цели! Я просто хочу вам помочь. Вы меня в чем-то подозреваете?
На этот раз его губы смягчились:
– Ну что ты… Видимо, мой барахлянский мозг отказывается верить, что я еще кому-то нужен.
Она всмотрелась в его лицо: разве перед ней тот человек, которого ей хотелось бы спасать от всего на свете? Последние десять лет Лилька думала, что это он самый… А теперь, если внутри нее что-то и откликалось, то совсем глухо, как на дне глубокой ямы. Она подумала: „Эта яма образовалась от того, что Мишка отвернулся от меня, узнав, кого я любила все эти годы на самом деле… Я продолжаю храбриться, чтобы не видеть ее. Только ведь однажды придется“.
Заметив, что она притихла, Филипп похлопал по одеялу:
– Нам обоим придется начинать сначала. – Он сморщился. – Я все же надеялся, что она хоть заедет. Нет. Отрезала. Поделила мир надвое.
„И оставила сына на своей половине“, – договорила Лилька про себя.
– Я всегда думала, что влюблена в вас, – внезапно вырвалось у нее.
– Я знаю, что ты так думала. Это… откликалось во мне.
– Они никогда не поймут, почему мы… почему это произошло. Они не захотят понять!
– А это можно понять? Я и сам не понимаю.
„Я помню, как пахнет его кожа“, – обнаружила Лилька, и это воскресшее ощущение отдалось в сердце холодком испуга. У Филиппа остановился взгляд, но он с усилием моргнул и отвел глаза. Скрестив перебинтованные руки так, будто защищался от нее, Филипп внятно, чтоб она хорошо расслышала, произнес:
– Вряд мы с тобой сможем помочь друг другу.
Это кольнуло, но не настолько сильно, как Лилька могла предположить. Откинувшись на подушку, она холодно проговорила:
– Как хотите. Почему я вас уговариваю?
– Подожди! – перебил Филипп и опять принялся тереть лоб с видом мученика. – Как же мы отсюда сбежим? Разве это возможно? Тут ведь охрана, наверное.
Ей стало смешно. Этот человек прожил на свете в два раза дольше, чем она, и работал в цирке, а так до сих пор и не понял, что невозможного не бывает.
– Это проще простого! – заявила Лилька, на всякий случай вновь покосившись на дверь. – Думаете, они следят за нами? Да им и дела нет. Выйдем отсюда, и все! Решайтесь. Прямо сейчас можем и рвануть.
Филипп повторил как-то испуганно:
– Сейчас.
„Мишка уже тащил бы меня к машине“, – это мгновенное сожаление показалось ей нечестным. Хотя она знала, что Филипп тоже каждую секунду сравнивает ее с Мариной. Как будто они все еще были вчетвером, только двое других помалкивали.
– Действительно, – снова сказал он. – Значит, сейчас?
И вышел с таким задумчивым видом, что Лилька забеспокоилась, как бы его не разоблачили раньше времени. Вытянувшись на постели, она закрыла глаза. От напряжения и духоты голову сдавливало металлическими кольцами. Ее счастье, что в палату до сих пор никого не подселили. Вернее, на одну ночь положили старушку в смешном самодельном чепчике, но утром та уже исчезла. Лилька, может, и не вспомнила бы о ней, если б перед самым рассветом не проснулась от того, что старушка в полной темноте громко жевала колбасу. Это Лилька определила по запаху. Ей пришлось перевернуться на живот и уткнуться в подушку, чтобы не расхохотаться на всю палату.
Стараясь снова не стряхнуть голову, Лилька сползла с кровати и, придерживаясь, добралась до окна, открыла его настежь. В лицо пахнуло свежим дыханием весны и запахом черемухи, которая уже отцветала, а холода так и не наступили. Держась за перекладину окна, Лилька жадно глотала воздух и жмурилась, разглядывая прозрачное, дрожащее марево.
А потом, зажав в кулаке ключи от машины, кое-как напялила больничный халат и выглянула в полутемный коридор. В конце его мелькнула медсестра и повернула в последнюю палату. На всякий случай держась поближе к стене, Лилька дошла до лестницы и спустилась на первый этаж.
– Садись назад, – раздалось за спиной, когда она приблизилась к машине.
– Вы?! Вы откуда взялись?
– Заметил тебя из окна, – мрачно сказал Филипп. – Пять минут назад ты, помнится, предлагала бежать вместе.
– Я не бегу…
Усевшись сзади, она посмотрела на круглый затылок Филиппа, на мясистые складки у него на шее. Месяц назад ее сердце путалось в этих складках и замирало от нежности, тихонько нашептывая имя, казавшееся самым красивым. Сейчас она видела только стареющего мужчину, не слишком сильного, не слишком надежного, не слишком…
Как это произошло? В какой момент? Когда его лицо против Мишиного показалось чересчур большим для ее ладоней? И возникло ощущение неправильности. Несовпадения. Его запах тоже был совсем другим, и Лилька не обрадовалась ему. Почему так? Ведь ей же хотелось узнать этот запах, собрать его со всего тела… Когда же он стал слишком отчетливым, Лилька едва не задохнулась. Или это случилось, когда она заметила, что он старается не смотреть ей в лицо, будто видеть не может, а входит в нее, только чтобы задавить то мешающее ему и тревожащее, что поселилось внутри Лильки?
Все еще не открывая глаз, она стала мысленно набрасывать письмо Мише, которое не собиралась отправлять: „Ты превращаешься для меня в фантом, в иллюзию, которую я ловлю с истовостью безумной. Еще немного, и я научусь распознавать твои следы на дорогах, которыми ты ходил много недель назад. Чтобы научиться всему этому, захотеть этого, необходимо было потерять тебя. И понять, что потеряла саму себя. Ту единственную жизнь, какой хотела и которую любила. Любопытство подтолкнуло меня к чужой жизни, и я бесстыдно заглянула под полог, скрывавший не мою постель. Я задержалась там лишь на минуту, но ты уже успел уйти…“
Выйдя утром из домика, она подумала: „Я уже забыла, какой здесь воздух. Он отвлекает на себя внимание, и все время думаешь, как хорошо просто дышать. В городе этого ощущения нет“.
Склонившись к ручью, Лилька зачерпнула ледяной воды и зачем-то смочила соседний камень. Из белесого тот стал темным. Как бы обыграть это в репризе? Белый человек превращается в темнокожего… Смешно? Нисколько. Придумывать цирковые номера получается только у Филиппа.
Незаметно повернув голову, Лилька скосила глаза. Он все еще возился с посудой после завтрака. Вызвался это сделать, потому что кашу варила Лилька, а ему так хотелось установить подчеркнуто партнерские отношения. Спустившись вниз по течению, Филипп тер тарелки песком, на ее взгляд – слишком уж старательно, ведь в каше даже не было масла. Хорошо хоть завалялись крупа и соль.
Он стоял на коленях, и в его согнутой спине было столько незнакомой Лильке покорности, что она решила: „Он не просто тарелки отскребает. Для него это как епитимия. Только разве этим искупишь грех?“
На секунду задумавшись, стоит ли сообщать ему, куда идет, Лилька поднялась и, перешагивая с валуна на валун, направилась к скалам. Филипп не окликнул, хотя не мог не услышать ее шагов. „Ему наплевать“, – эта мысль оказалась горьковатой, как Лилька не убеждала себя, что ей тоже в общем-то наплевать. Так и было бы, если б ей удалось как-нибудь отфильтровать свою память, оставив только Мишку. Но пока она еще слишком хорошо помнила, как тряслась ее рука, потянувшаяся к лицу Филиппа… Что произошло с ним в тот день? Почему Лилька не ощутила того защитного экрана, которым Филипп всегда отгораживался от нее? И сразу стало страшно: сейчас все случится… Зачем?
В его движениях была пугающая жадность изголодавшегося. Лилька тогда потрясенно подумала: „Марина хоть спит с ним?“ Ей все время казалось, что в ее теле сломается какая-нибудь косточка, так он мял ее и крутил, словно они были гимнастами, а не клоунами. Было больно, и это быстро отрезвило Лильку, привыкшую к струящейся по телу Мишиной нежности. Все было не так…
Похожие на прутики сухие травы щекотали и царапали голые ноги. „Неужели он никогда не сможет простить меня? – Она хваталась за траву, и некоторые стебли оставались у нее в руках, легко выходя из сыпучей почвы. – Если б я только не ляпнула, что влюбилась в Филиппа в одиннадцать лет… Вот этого Мишка не простит. Ведь получается, что я врала ему почти десять лет. Но это же не так!“
Как – Лилька и сама не понимала. Она помнила, какой радостью было, когда Филипп возвращался с гастролей, и каким все в их доме становилось солнечным, и разноголосый смех катался по перилам винтовой лестницы вверх-вниз! Ради него она и связала жизнь с цирком – чтобы постоянно быть рядом. Никто не подозревал, как колотится ее сердце, когда Филипп просто подходит или тем более дотрагивается до нее на репетиции… Хотя другом ей он так и не стал, с ним порой даже говорить трудно. Может, ему это и незаметно, но она-то знает.
Остановившись, Лилька села на большой шероховатый валун и несколько раз глубоко вдохнула. Потом, вытянув шею, огляделась, но Филиппа у реки уже не было. Ее охватила тревога: а что, если он выкинет что-нибудь ужасное, пока ее нет? Может, потому и не окликнул, не остановил, чтобы поскорее отделаться и от нее, и от всего остального. Разом…