Абсолютно не удивляюсь, натыкаясь на фотографию из “Артемиса”. Ну, точнее с одной из прогулочных троп.
Огромное зеленое поле, рулоны золотистого сена, Ольшанский с вилами на одном из рулонов, дурачится – изображает из себя Аквамена. Вечернее солнце золотит его растрепанные волосы – мы долго ездили по лесу и только под самый конец выгреблись на это поле, где шла плановая заготовка сена для конюшни. Ник увидел этот рулон, огромный, колючий, и решил, что выходной не будет хорошим выходным, если эта “высота” останется не взятой. А я не удержалась, щелкнула его на верхушке, унесла в профиль инстаграма, даже хештег клуба проставила в коротком восторженном отзыве о прошедших выходных…
Я тогда вообще не стеснялась своей жизни. Напротив, хотела жить каждым её днем, в котором не было больно. И хотела… Хотела, чтобы он заметил, что важен для меня. В конце концов, других мужчин в моем профиле не было…
Очередное бессмысленное желание из череды несбывшихся надежд.
В общем, ничего удивительного, что меня и мои уязвимые места оказалось так просто найти. Что ж, теперь мы будем ученые.
Профили в соцсетях закрываю, вычищаю из друзей абсолютно всех малознакомых и бывших коллег.
Все. И никаких больше личных фото и постов. Только репосты с котиками.
Паранойя? Возможно.
Возможно – уже излишняя. Даже скорей всего. Но все-таки случай на конюшне не дает мне покоя. Не дает чувствовать себя в безопасности. Потому что это – было за гранью адекватности. А когда рядом с тобой находится неадекватный человек, которому ты стоишь поперек горла – о какой вообще безопасности идет речь?
Закрывшись ото всех чужих, чувствую себя немножечко лучше. Будто окна заклеила от пронзительных сквозняков и чуточку согрелась.
Я сменю место жительства, и так просто меня уже не найдешь.
Да, кстати об этом.
Составляю прошение на место бывшей работы о выдаче разрешения на размен закладной квартиры. Надеюсь, проблем не возникнет. Какая, в конце концов, Рафарму разница, что у меня в залоге находится, одна квартира – или две поменьше?
Но и это занятие оказывается конечным.
И вот я застаю себя напротив светящегося белым экрана ноутбука, в глубокой прострации.
Однозначное решение насчет работы никак не придет.
Оставаться рядом с Юлей после случая в конюшне я сама не хочу.
Лишаться работы – тоже не хочу, это, в конце концов, вопрос выживания.
И потом, если Юлю все-таки удастся привлечь – то может, все и обойдется?
Господи, ну я и докатилась. Надеюсь на авось. Я-то!
Нет уж. Надо решаться на сложное. Тете все объясню, может, она поможет. Вряд ли бросит, она у меня, как показывает практика, – мировая. Только… Наверное, стоит предупредить Ника.
Он помог мне с этим местом, я сильно подведу его своим уходом, так что… Лучше скажу лично.
Снова берусь за трубку. Пока слушаю гудки – гуляю пальцем вокруг пупковой ямки. Да. Так будет лучше. Со всех сторон. И со стороны сохранности моей маленькой тайны – тоже. Устала ловить на себе внимательный изучающий взгляд Ника. Он будто успокоился, но при этом что-то внутри меня подсказывало, что нет.
– Слушаю, – голос с той стороны трубки звучит так, что у меня по спине пробегает холодок. Потому что тот Ник, которого я знала три года, вот так не говорил никогда. Будто с того света.
– Извини… Я не вовремя? – второй раз за день, между прочим, задаюсь этим вопросом. Надо заканчивать.
– Говори, пожалуйста, – это вроде разговор, но так походит на мольбу, что снова по коже ползут мурашки. Будто меня умоляют кого-то спасти.
– Мы можем встретиться? – произношу непонятно зачем. – Есть серьезная тема для разговора.
Господи, ну зачем? Все мои темы для разговора можно было бы вполне уместить в рамки телефонной беседы. И звать его сейчас от Юли – только лишний раз её провоцировать. И вообще на субботу у них могут быть свои планы.
– Приеду через час, – звучит неожиданно быстро. Планов, судя по всему, нет. Что ж…
Главное проговорить с ним только мое увольнение.
Сомневаюсь, что рассказ о том, что его невеста сталкерит меня, Ольшанский оценит.
Не оценит. Не поверит. И ничем ему не докажешь. Любит он свою принцессу. Ну или думает, что любит. Но пылинки, по крайней мере, точно сдувает.
Значит, я буду молчать. И вдохновенно врать. Осталось найти вдохновение.
Он приезжает даже раньше чем через час. Будто не был дома, будто был где-то рядом, или собрал по пути все штрафы, какие только возможны.
Приезжает, стучит в мою дверь, я ему отпираю и…
Уже заготовленные слова для начала моей восхитительной речи застряют где-то в горле.
Потому что то, что ко мне явилось – совершенно не походит на Ника Ольшанского, каким я его знаю. И называть его “оно” совершенно не стыдно, потому что это действительно нечто. Неживое нечто.
Серый от недосыпа, с трехдневной щетиной, постаревший за неделю с нашей последней встречи лет на пять…
– Господи, что случилось? – выдыхаю, прикидывая примерный спектр событий, и все равно не могу понять, что такого могло случиться с весьма жизнерадостным мужчиной, чтобы оставить вместо него живого мертвеца.
Ник не отвечает, устало жмет плечами и опускает на мою тумбочку продолговатую картонную коробочку.
– Не нужно было… – приглядываюсь, узнаю лейбл единственной сносной московской фирмы, которая производит вкусный рахат-лукум, – я же по делу тебя позвала.
– Я просто ехал мимо магазина, – бесцветно откликается Ник, – подумал, что ты захочешь.
Он настолько никакой, что у меня даже сил отказывать ему не находится. Это как мертвого человека пнуть в печень. Ему не больно, но высшие силы не одобрят и непременно покарают кармически.
– Хочешь чаю? – нашариваю глазами чайник, входящий в меблировку платной палаты. Зачем предлагаю – черт меня разберет, но вот так в лоб “я увольняюсь, на тебе заявление” – из меня никак не вылезает. А ведь так твердо была настроена.
– Хочу, – тихо откликается Ник, не поднимая глаз, – если тебе не сложно.
Сложно. Ужасно сложно бросить пакетик Гринфилда в чашку и залить его кипятком.
Самое смешное – благодаря тому же Нику чашки у меня в больнице аж три.
Одну я сама в магазине купила, одну принесла тетя, третью – притащил он сам. Из старых запасов. Вот пусть сам из неё теперь и пьет.
Смотрю на него, пытаюсь настроиться…
– Может, все-таки скажешь? – предлагаю, вместо того, чтобы завести речь на нужную тему. – На тебя смотреть страшно.
– Можно не смотреть, – с бесстрастным великодушием разрешает Ник, и у меня чешутся руки. Происходи это все пару лет назад – без прицельного тычка кулаком в печень он бы от меня за такое хамство не ушел.
Сейчас я на это особо права не имею.
Но вполне могу и в другом тоне поговорить.
– Я могу не смотреть на тебя, когда ты за дверью, – веско замечаю, – ты пришел. Пьешь мой чай. Значит, находиться здесь для тебя лучше, чем не здесь. А раз уж так, сделай одолжение, хотя бы не хами.
– Да, прости, – он спохватывается, но вымученно. И замолкает. Прячется за чашкой, будто это действительно убедительная преграда.
Ну ладно, Ольшанский, хочешь молчать – молчи.
Я не прокуратура, у меня в твоих чистосердечных признаниях великой необходимости нет. Быстрее выпьешь чай – быстрей дойдем до моей темы разговора.
А лукум он притащил вкусный. Прямо тает на языке. Хорошая компенсация тому внутреннему напряжению, что пружиной скручивается внутри меня.
– Юля потеряла ребенка.
Эти слова звучат настолько негромко, что кажется – они сами возникают в безмолвном воздухе. Будто я услышала его мысли. Хотя это, разумеется, не так.
А я думала выражение “кусок в горле застрял” – исключительно метафорическое. А нет, в жизни это тоже случается. Натурально.
И… Нет, была граница моей неприязни к Юле. Через это я ей пройти не желала.
– С-соболезную, – произнесла вполголоса, справившись с собственным дыханием. Коробку с лукумом отодвинула, – как она сейчас?
И вот тут Ник начинает смеяться. Пусто, глухо, страшно, по сравнению с этим смехом царапанье по стеклу – мелодичнейшая из музык.
И наблюдать его таким – жутко. Будто и он сам медленно сходит с ума.
– Это не мое дело?
– Я. Не. Знаю, – хрипит Ник, задыхаясь все новыми спазмами этого своего страшного смеха, – не знаю, Эндж. Не знаю как она. И где она – тоже не знаю. Представляешь?
– То есть? – недопонимаю. – Если она сама сейчас не хочет общаться, я понимаю, но ты ведь можешь позвонить в больницу. Узнать у лечащего врача…
– Не могу, – у него все-таки получается взять себя в руки, и Ник еще несколько минут сидит, стискивая переносицу двумя пальцами, – потому что я понятия не имею, в какую именно больницу отвезла её скорая. Мне не позволили поехать с ней. А сам поехать за скорой… Я не сообразил.
Это все ужасно печальная история, но…
Такая странная.
Странная история про очень странную Юлю.
– Ты пробовал прозванивать больницы?
Их, конечно, много, какие-то на карантинах, какие-то нет, но определенно девушку на грани выкидыша не могли увезти в неизвестном направлении. Существовало конечное количество перинатальных центров, гинекологических отделений и роддомов. И хотя бы о наличии пациентки в той или иной больнице узнать было возможно.
– Сорок семь больниц, – устало роняет Ник, – сорок семь больниц утверждают, что никакой Юлии Воронцовой девяносто третьего года рождения к ним не поступало.
Все страньше и страньше.
– Ну, не могла же она пропасть, – замечаю негромко, – а может, отказалась от госпитализации и уехала к маме?
– Нет. Там её тоже нет. Я даже доехал, – Ник качает головой.
Эта история начинает нравиться мне все меньше.
Мне было жалко девочку, попавшую в беду, а сейчас, когда я знаю, что она где-то там бегает и переживает свое горе – я начинаю бояться за себя.
Нет, определенно – надо увольняться.
Нахрен-нахрен.
В следующий раз она меня уже не в стойло к лошади толкнет, а под колеса машины. Чтоб уж точно!