– Ольшанский, что мне нужно сделать, чтобы убедить тебя уйти сейчас?
Голос Энджи звучит за моей спиной неожиданно, как раскат грома темной зимней ночью.
Оборачиваюсь, смотрю на неё.
Пришла. Смотрит на меня с вызовом. Руки на груди скрестила.
– Хорошо выглядишь, – это я сказал ей сегодня. Так даже Тимирязев писал мне, предупреждая, что у Энджи явно какая-то не деловая встреча. Но это совершенно не характеризует ничего.
– Ты такая красивая, что дышать вблизи тебя совершенно не хочется, – выдыхаю прежде, чем успеваю сообразить, что никому сейчас не нужны эти признания, – и не только сегодня, если хочешь знать. Всегда такая.
Она молчит.
Стоит, вся напряженная, напружиненная, кулаки сжимает.
– Да как ты смеешь?– шепчет яростно. – Как тебе наглости хватает на это? Неужели ты настолько сволочь, Ольшанский, что все, что тебе надо – измучить меня до предела? Мытьем или катаньем, неважно – лишь бы ничья.
– Эндж…
– Не подходи!
Не могу. Говорил уже, что не могу. И все, на что меня хватило – дистанция, пока она в больнице лежала. Потому что видел результаты её анализов. Потому что видел, что есть и нехорошие звоночки. Потому что смертельно боюсь за последний свой шанс на чудо.
Добоялся уже с Юлей, но в случае с Эндж все как раз прозрачно. У меня есть все, от скриннингов до простейших анализов. И прекрасно обрисована мне общая картинка.
Жаль только, надолго этого знания не хватает.
Две недели выдержал, сейчас – срываюсь.
Безумие одолевает.
В жопу правила. Если все они ведут сюда, туда где я остался жалким зрителем с заднего ряда жизни моей Энджи – туда им и дорога. Дальняя и темная.
Подхожу к ней вплотную – нет больше сил терпеть хоть какое-то расстояние между нами. Осторожно касаюсь бледной от кипящей внутренней ярости кожи. Её дрожь ощущаю.
– Я не хочу тебя огорчать, Энджи, – сознаюсь устало, – знаю, что я в этом не преуспел. Но так или иначе я хочу совершенно другого.
– Ну давай, удиви меня, – она кривит губы с бесконечным раздражением, – чего же ты хочешь, Ольшанский?
– Чего я хочу? – повторяю эхом. – Чего я хочу, когда вижу тебя с любым другим мужчиной? Это ты хочешь знать?
– А ты время тянешь, потому что формулировки для ответа никак не выберешь? – Энджи обдает меня истинным своим бешенством. – Так не удивляйся потом, что пока ты со словами находился, Берг успел машину прогреть.
Уехать собралась? Да, вполне возможно, что эта идея забралась в эту умную голову.
– Мне не нужно выбирать, Эндж, – покачиваю головой, – все предельно ясно. Хочу тебя забрать. Себе. Полностью.
Надо же, как просто это озвучилось.
Секунды смазываются. Эндж набирает в грудь воздуха для новой яростной тирады. А я падаю вниз. На её губы.
Хочу её забрать.
И заберу. К черту!
Она замахивается – я перехватываю руку.
Она отталкивается – я прижимаюсь к ней сильнее.
Она кусается – я почти наслаждаюсь этим.
– Ну тише, тише, – прошу, соскальзывая с губ на подбородок, – оставь мне хоть язык. Он мне еще пригодится в жизни.
– Я тебя ненавижу, – шипит моя прекрасная бестия, – ненавижу, слышишь, Ольшанский?
– Слышу, – фыркаю, прижимаясь губами к мягкой точке у уха, – и знаю. Только я не могу больше, Энджи. Не могу без тебя.
– Ты прекрасно справлялся, – она вспыхивает, будто пропитана маслом. Пытается вырвать из захвата прижатые к стене руки.
Потом. Потом дам ей себя отлупить. Плевать уже. Пусть что хочет, то и делает, лишь бы больше не уходила.
– Отстойно я справлялся, милая, – ухмыляюсь еще ехиднее, – занимался херней, спал не пойми с кем, делал тебе больно. А ты – прекрасная, сильная, потрясающая. Ты лучшего заслуживаешь.
– Не тебя!
– Не меня, – соглашаюсь и трогаю губами чуть выше, – вот только я устал молча смотреть на мужчин с тобой рядом. И теперь им как-то придется со мной разбираться. Давай договоримся, ты выйдешь за того, кто перешагнет через мой хладный труп. Отличное условие для кастинга.
– Ну не ври, Ольшанский, – моя прекрасная бестия буквально расчленяет меня кинжально острым взглядом, – не ври. Столько лет была не нужна, а тут вдруг понадобилась? По-моему, ты – просто мудак. Тебе просто нужно выучить, что то, что я от тебя беременна, меня твоей собственностью не делает. Ты ушел от меня тогда.
– И ни о чем в своей жизни я так не жалел после, – произношу, прислоняясь к её лбу, – у меня в голове был пьяный бардак. Я наговорил тебе…
– Просто признался в любви к другой, мелочь какая, – Энджи с горечью кривит губы, – всего лишь после того, как мы переспали. Это ведь просто секс, так ведь? Ошибка!
– Я сам одна сплошная ошибка, – вздыхаю. Целую её в висок. – И если так задуматься – величайшая ошибка в твоей жизни.
– Как самокритично, – Энджи сверкает глазами, – мне даже добавить нечего.
– Давай я тебя отпущу, – предлагаю, – и ты зарядишь мне по морде. Я уже давно на это напрашиваюсь, а ты почему-то никак не выпишешь мне положенное. Давай? На раз-два…
Отпускаю её руки, практически сам подставляю голову. Но… Не дожидаюсь желаемого. А вот маленький твердый кулак впечатывается в мое солнечное сплетение с силой, заставляя меня охнуть и почти сложиться пополам.
– Сюрприз, – выдыхает Энджи почти обжигая меня своей кипучей злостью. А я пытаюсь наладить дыхание и смеюсь. Смеюсь. Потому что первый раз за год вообще чувствую хоть что-то.
Боль. Настоящую, чистую, живую. Не приглушенную бескрайней апатией.
А еще – бескрайнюю нежность к этой шипастой колючке, что отошла на пару шагов, обнимает себя за плечи, смотрит в сторону, но не уходит. Не уходит.
– Я без тебя как мертвец, Энджи, – выдыхаю, приводя себя в почти что вертикальное положение, – я ни черта не чувствую, творю какую-то дичь. Мне настолько на все плевать, что сам не понимаю, как еще не повесился.
– Я уволюсь завтра.
– Не уволишься, – качаю головой, – не пущу я тебя никуда.
– Ты мне не хозяин, Ольшанский.
– Нет, – соглашаюсь, глядя ей прямо в глаза, – всего лишь отец твоего ребенка. Впрочем, можешь уволиться, конечно. До родов работу вряд ли найдешь, но я согласен уже сейчас начать платить алименты.
– Ни черта мне от тебя не надо.
– Не глупи, – делаю шаг к ней, она – от меня. Кажется, сейчас начнем гонять в салочки по всему ресторану, – я ведь недолго еще тут пробуду. Пара месяцев – и уеду. Козырь не даст мне отбрыкаться от нашего соглашения.
– А, ну да, точно, как я забыла, – с лица Энджи будто разом стираются все эмоции, отворачивается к зеркалу, начинает смывать остатки несъеденной мной помады.
– Ну вот что ты делаешь? – наигранно возмущаюсь. – Оставь мой десерт в покое.
– Тебе вредно сладкое, – голос холодный, будто айсберг. И кажется, она совершенно не прочь отправить меня на дно.
– Ты злишься? – спрашиваю, подходя чуть ближе.
– Нет, с чего бы!
– Злишься, – констатирую я, – из-за чего?
– А сам не догадываешься?
– Не могу сформулировать, – морщусь, – у меня сейчас такая вата в голове.
– А она что, хоть когда-нибудь не там? – язвительно интересуется Энджи, глядя на меня через зеркало.
– Ну, скажи же, – прошу, касаясь её спины. Ощущаю жар. Хочу соскользнуть ладонью на животик, смертельно хочу, но понимаю – сейчас все и так на волоске висит. Она не должна думать, что нужна мне из-за ребенка. Рано еще. Дохни и терпи, Ольшанский.
– Просто ты свинья. И трепло, – Энджи озвучивает устало, – даже грустно, что я умудрилась в тебя влюбиться.
– Это мы уже говорили сегодня.
– Мы много чего говорили сегодня, – глаза у Энджи снова яростно полыхают, – например то, что я тебе вроде бы нужна. А теперь мы возвращаемся к тому, что ты уедешь через пару месяцев. На новую прекрасную работу. И оставишь меня тут. Одну.
– Разве ты не этого хотела? – спрашиваю тихо. – Не того, чтобы я оставил тебя в покое?
– Меня ждут, – коротко отрезает она, пряча от меня глаза. Снова забираясь в кокон. Шагает мимо, виртуозно уклоняясь от моей руки.
Уходит к этому. К бывшему своему, черт бы побрал этого Берга. Лучше бы я сразу его послал далеко и надолго.
Я иду за ней. Через несколько шагов позади.
Вижу, как она подходит к столу, как её обеспокоенный кавалер поднимается со стула.
– Гелька, все нормально? Тебя долго не было.
– Прости, – устало произносит Энджи, тяжело опираясь на стол, – прости, что задержалась. Прости, что ввела тебя в заблуждение. У нас ничего не выйдет.
Ох ты ж, черт!
В своих амбициозных желаниях я, конечно, хотел этого. Надеялся на это. Но слышать вот сейчас…
Определенно, это может закончиться паршиво.
И видно, что вскочивший на ноги мужик отчетливо начинает злиться.
– Что за дурь, Гель. Мы даже еще не начали. Что тебе в голову взбрело?
– Я, – до того, как этот персонаж начнет выносить Энджи мозг, шагаю к их столику вплотную, чуть прикрывая её своим плечом. Повторяю, для слабослышащих, – ей в голову взбрел я. Николай, помнишь меня?
– Катился б ты отсюда, Коля. – Глаза у Берга нехорошо поблескивают. – Я со своей женщиной сам разберусь.
Ох, какие у нас волшебные заявления. И как дико от них чешутся кулаки – кто б знал. Но мы все еще в публичном месте, нужно хоть как-то сдержаться.
– С матерью моего ребенка ты без меня разбираться не будешь, – качаю головой категорично.
У Берга вытягивается лицо.
Он смотрит на Энджи за моим плечом, видит её короткий кивок.
– Можем выйти и разобраться по-мужски, если хочешь, – предлагаю спокойно, – в конце концов, она тебя из-за меня посылает.
Никуда мы не выходим, в итоге.
Уже секунду спустя кулак Дмитрия Берга знакомится с моим глазом. Знакомство выходит ярким.
17. Энджи
– Господи, какой же ты кретин, Ольшанский.
Я произношу это бессильно и протягиваю руку, чтобы забрать у него полотенце. Маша, наш ресторанный шеф-повар, как раз принесла лед, и можно запихнуть его внутрь полотенца. Должно быть подейственнее, чем быстро нагревающийся мокрый компресс.