Ник безразлично пожимает плечами, принимая из моих рук полотенце со льдом.
Мы сидим в кабинете шеф-поварини, пытаемся “зализать раны”. Без особой пользы, нужно сказать. Фонарь под глазом Ника уже налился глубоким фиолетовым цветом. Разбитый нос уже не кровит, но медленно припухает.
– Ты мог хотя бы отбиваться? А ты просто позволил навешать себе люлей. Еще хорошо, что у Берга вовремя башня на место встала после нескольких ударов. А так… Почему ты не дал ему отпор?
Ник снова пожимает плечами, не спуская с меня все того же внимательного взгляда, которым он меня изводит весь этот абсолютно дурацкий вечер.
– Если ты собираешься молчать, я могу и домой поехать. Кажется, Дима еще должен ждать. По крайней мере, те десять минут, что он дал мне на раздумья, еще не кончились.
И ведь правда не кончились.
И пусть я и не собиралась выходить к Бергу, особенно после того, как он включил жесткого самца и на прощанье проронил вот это все: “Даю тебе десять минут на передумать, жду в машине”.
Ник-то не знает, что я не собираюсь.
Не знает.
Бросает на меня взгляд Цезаря, пораженного в самое сердце любимым приемным сыном. А мне не стыдно. Даже после всего, что он мне сказал сегодня – не стыдно. Больно только. Больно и непонятно – как с этим жить.
Потому что “не могу без тебя”, “хочу тебя себе” – это все, конечно, мило. Но это не признание в любви. Даже рядом не оно. И потому что это не признание в любви, я буду с ним настолько жестока, насколько вообще смогу.
Господи, и зачем ты создал меня настолько мстительной?
– Не всегда и не во всем есть место драке, – устало и невесело озвучивает Ник, – я не хотел, чтобы он срывался на тебе. Я этого добился. Что получилось в результате… Какая разница?
– Какая разница? – я возмущаюсь. – У тебя вся рожа в синяках, господин директор. И именно ты торгуешь этой рожей и охмуряешь крупных клиентов.
– Ничего, – Ник безразлично отмахивается, – по телефону охмурю.
Кажется, его совершенно не волнуют потенциальные рабочие проблемы. Ну и… Ну и пусть.
Я тогда тоже не буду заморачиваться. Бесит беспокоиться о тех его проблемах, которыми не озабочен он сам.
Чтобы занять руки – собираю высыпанные из ресторанной аптечки лекарства. Черт его знает, что мы тут искали, мазь от гематом все равно не нашли.
– Энджи, давай поговорим, – тихо просит Ник, – у меня волосы дыбом, когда ты так молчишь.
– Надо помолчать подольше, в таком случае, – мрачно откликаюсь, но с чувством обреченности на лице падаю в рабочее Машино кресло, смотрю на Ольшанского в упор.
– Ты что-то конкретное мне сказать хочешь?
– Ты ведь можешь дать мне один шанс?
Мда. Честно говоря, я как-то резко перестаю сомневаться, что Ольшанский сможет охмурять, даже с разукрашенной синяками физиономией.
Потому что он умеет, да. И своим обаянием, и голосом своим пользоваться умеет прекрасно. Даже в таком вот плачевном состоянии.
Мне приходится выдержать паузу, чтобы дать действительно тот ответ, который я хочу.
– Честно говоря, не знаю, зачем мне это делать. Я много времени потратила, чтобы выстроить мое нынешнее к тебе отношение. Пустить столько усилий на ветер – слишком расточительно, по-моему.
– Ты волшебно целуешься, знаешь?
Один-ноль, в его пользу. Так осторожно мне напомнить о том, что я не смогла дать ему внятный отпор. Опять. Обмирала, дрожала, даже кусалась, но скажем честно – вполсилы. С большей охотой позволяла себя целовать и отвечала сама.
– Некоторые вещи мне еще сложно держать под контролем, – проговариваю медленно, будто бы даже больше для себя, чем для него, – и в этом вопросе я буду вынуждена поставить для тебя условия. Или ты выдерживаешь дистанцию, или я вынуждена все-таки искать другую работу. Не найду до родов – пусть. Значит, займусь сделкой по размену моей квартиры. Она должна меня обеспечить на неопределенный срок.
– Энджи, – Ник глубоко вздыхает, откладывает свой компресс, подходит ближе ко мне, опускается на корточки, чтобы заглянуть в мое лицо сверху вниз. За руку меня берет, ласково поглаживая запястье. Я отворачиваюсь.
Устала.
– Я тебя не убедил, так ведь?
Я ожидала не этого вопроса. Пространной речи на тему, почему мы должны быть вместе, монолога на тему его сожалений о причиненной мне боли. А получаю это. Короткий вопрос, констатация факта, и не надо даже гадать, о чем речь.
– Не убедил, – подтверждаю кивком, – ты и до этого предлагал нам сойтись, когда узнал, что беременна я от тебя. Все дело в этом. Но я не буду соглашаться на меньшее, когда хочу получить все. Мне не нужно, чтобы на мне женились, только потому что это соответствует твоему внутреннему кодексу чести.
– Кодекс чести тут ни при чем, – Ник качает головой, – Энджи, все началось гораздо раньше. До того, как я узнал про свое отцовство.
– Ну да, – фыркаю едко, – еще скажи, что все началось во время нашей с тобой дружбы. И что все время, пока мы дружили, ты питал ко мне чувства.
– Честно говоря, так оно и было, – Ник чуть отодвигается, опираясь спиной на край рабочего стола, – тогда у меня все и началось.
Нет, это уже не смешно.
Первый мой порыв – вскочить и все-таки уйти. К Диме. И пусть я сама уже ему сказала, что не могу, я, в конце концов, беременная. Мне можно делать глупости. Мы, в конце концов, не в мелодраме, когда героиня на минуту опаздывает к назначенному сроку, и её герой улетает навек, и больше не берет трубки.
Возьмет.
Мозг повыносит, условий наставит, но сейчас… Я уже почти готова сама принять те условия.
Уволиться? Да без проблем.
Не общаться с Ольшанским? С превеликим удовольствием!
А потом Ник снова касается моей руки и у меня снова сводит душу острой судорогой.
Потому что он весь – как из раскаленного железа сейчас. И всякое его прикосновение – до костей прожигает. Только боль и несет.
– Боже, как же я тебя ненавижу, – тихо шепчу, – и вот как у тебя так получается, даже себе врать в таких вопросах.
Вырываю руку. Отхожу к окну. Вообще – это какая-то моя самая любимая точка дислокации. Можно стоять, тупить в стекло, чувствовать себя шестнадцатилетней ванилькой. Как та истеричная дурочка, что сейчас бьется внутри меня, требуя невесть чего.
Снова шаги за спиной.
Снова эта сволочь рядом.
Опускает ладони на плечи, так, будто право имеет. Прислоняется лбом к моему затылку. Дышит. А у меня – сил нет даже на то, чтобы локтем ему в печень двинуть.
Устала бесконечно.
– Я помню твой первый день в “Рафарме”, – он шепчет, не отодвигаясь, – как сейчас помню, синее платье, серый жакет, тонкие пальцы, а в глазах – бездна. Такая темная, холодная. Будто ты сама себе поблажек не делаешь, и с другими будет тот же разговор. И мне до смерти захотелось увидеть, как ты улыбаешься. Становятся ли твои глаза теплее?
– И как? Становятся? – сама удивилась, что слышу свой бесцветный голос. Не хотела с ним говорить.
Уйти – это да. Только что-то у моего мозга и моих ног никак не получается договориться.
– Но доли секунд бывало. В какой-то момент я ставил себе за цель – чтобы как можно больше бывало таких секунд за вечер. Иногда ты даже забывалась и до самой ночи улыбалась.
– Это потому, что я в тебя была по уши влюблена, болван, – устало выделяю слово “была”, – а ты – травил меня Юлями, Виками, Маринами, Ксюшами. И чего сейчас от меня хочешь?
– Чего хочу? Тебя хочу, – он фыркает как-то даже саркастично, – знаю, что все я с тобой продолбал, все, что только можно. Но так хочу – все поджилки сводит.
– Ничего, – морщусь раздраженно, – подожди, там Артем Валерьевич угрожал нам новой сотрудницей. Она придет, стрельнет в твою сторону глазками, и все, хотеть ты будешь уже её. В долговечности твоих желаний в мой адрес я вполне обоснованно сомневаюсь. Да и в их существование тоже не особо верю.
– Дурочка, – с какой-то убийственной нежностью выдыхает Ольшанский. Пальцами мне по спине проводит – жар сквозь ткань до кожи добирается.
Сил нет даже обижаться на это все. Только охреневать.
Такой странный он сегодня, как будто совершенно чокнулся.
И охренел – бесконечно. Потому что так по-свойски касается меня, целует, будто и правда право имеет.
И самое ужасное – я ничего с этим не делаю. Не отстраиваю границ, не устанавливаю дистанцию. Хотя…
Десять раз уже пробовала, он же ничего не слышит…
– Можно отвезти тебя домой? – спрашивает тихо. – Могу поклясться, что буду вести себя прилично.
– И я после сегодняшнего должна тебе верить? – язвительно подталкиваю его локтем, надеясь, что он хоть чуть-чуть отодвинется. Мечты-мечты. – Нет уж, обойдусь, – решительно болтаю головой.
– Ну пожалуйста, Энджи, – шепчет, ближе склоняясь к моему уху, – я сейчас в таком состоянии, что ты меня в дверь – я в окно полезу. Просто от отчаяния. Не могу больше смотреть на твою жизнь со стороны. Позволь мне хоть что-то.
– Не хочу, – упрямо поджимаю губы. Чувствую себя козой. Как тетка говорит. Фыркаю, ощущая легкий прилив сил.
– Как же хочется тебя сейчас целовать. Вот прямо сейчас, когда ты ерепенишься – хочется особенно сильно.
– Ну рискни, – шиплю сквозь зубы, – если лишние части тела завелись.
– В этом случае ты точно не согласишься, чтобы я подвез тебя домой, – Ольшанский покачивает головой, – а вот это мне действительно не улыбается. Лучше давай все-таки отвезу.
Вот ведь…
Ни за что бы не подумала, что он так обострится!
Уехать, конечно, можно, но что-то я сомневаюсь, что это избавит меня от Ольшанского как от явления. Даже наоборот. Как-то так выходит, что чем больше я отталкиваю его от себя – тем настырнее он ломится в мои ворота.
И…
А почему бы мне не развлечься за этот счет, кстати?
– Ладно, подвези, – киваю милостиво, но тут же добавляю с ехидной улыбочкой, – только я на заднем сидении поеду. Во избежание.
Недоверчиво смотрит на меня, будто сам не верит, что я согласилась.