Потому, что именно в эту секунду на её голову обрушивается какая-то стеклянная хрень. Ваза? Кружка? Графин?
Она все место в моем мире заняла. Я ничего не видела вокруг. Не видела, не слышала, в упор не видела подкравшегося к Юле со спины Ника. Подкравшегося и шибанувшего её наотмашь какой-то стеклянной пивной кружкой. Видимо, первое, что под руку попалось…
Поверить в то, что я вижу, мне сложно.
Будто только один человек сейчас остался в мире – Юля Воронцова и все, все остальные – просто ненастоящие. Даже если они устраивают потасовки прямо на моих глазах.
Вижу все то смазанно, то замедленно. Картинки отпечатываются в мозгу яркими кадрами.
Вот Юля вскакивает на ноги, будто и не течет кровь по её волосам.
Вот Ольшанский пинком отправляет вылетевший из её рук пистолет куда-то под кровать.
Вот Юля яростно визжит, противно так, совершенно леденяще, так люди не визжат, только истинные твари – и все, все правильно, она такая и есть.
Вот блестит в свете фонарей блестящее лезвие в её пальцах. Не нож, но скальпель.
Вот она прыгает на Ника, отчаянно полосуя его спину этим… Что?
Осознание шибает меня резко.
На моих глазах эта стерлядь пытается резать Ольшанского?
Я…
Лихорадочно дергаюсь, ныряю рукой под кровать, отчаянно там шарю, пока пальцы не впиваются в стальную рукоятку пистолета.
Я не миссис Смит, но уж с двух-то метров попаду наверное?
Хоть куда-нибудь.
Вскакиваю на ноги, поднимаю пистолет, пытаюсь поймать Юлину голову на прицел, а потом…
В этом исчезает необходимость.
Ольшанский не собирается дать себя угробить до конца так просто. С каким-то совершенно нечеловеческим усилием он отталкивает Юлю, отшвыривает аж на несколько метров от себя. Она замечает меня с пистолетом. Вздрагивает. Делает шаг назад.
И падает вниз, в распахнутое настежь панорамное окно.
С одиннадцатого этажа падает…
22. Энджи
За окном – чернота, и мелкий снег летит прямо в комнату. А я все смотрю туда, где только что исчез Юлин силуэт. Смотрю-смотрю, никак не могу оторвать глаз.
Не хотела этого.
Чего угодно хотела, но не этого. Она – совершенно сумасшедшая, но может, можно было её как-то вылечить?
– Энджи…
Теплая ладонь касается моего плеча, сжимается на нем. Вздрагиваю, роняю пистолет из резко ослабевших рук, впиваюсь глазами в Ольшанского, будто якорем за дно цепляюсь.
Бледный такой…
– Пойдем отсюда, – Ник настойчиво подталкивает меня к дверям, – тебя надо согреть. Давай шагай.
Легко сказать. А как сделать, если ноги отказываются сгибаться?
Ольшанскому приходится буквально за шкирку вытаскивать меня из спальни, да что там – даже на диван гостиной он меня почти силой усаживает. Будь моя воля – я бы так стояла и таращилась в пространство, пытаясь как-то осознать произошедшее.
А он… Он ходит… По шкафам шарится… Притаскивает мне плед, шерстяные носки и серую толстовку. Запихивает меня в это все, как начинку в шаурму.
Потом садится, только почему-то на пол рядом со мной. Опирается на диван как-то неровно, боком. В мимике сквозит болезненность, хоть он изо всех сил и старается её скрыть.
– Боже, – ахаю, вспоминая, что точно видела, как несколько ударов скальпелем Юле вполне удалось ему нанести, – ты же ранен, Ник.
– Чхать, – тихо выдыхает он, роняя затылок на подлокотник дивана, – сейчас, позвоним кой-кому…
Закашливается. Из уголка рта по подбородку пробегается четкая такая красная дорожка. Твою ж, налево, у него что, еще и внутреннее кровотечение? Пытаюсь вспомнить, что об этом знаю, и быстро понимаю, что в общем-то ничего. Кроме одного – хреново это! Очень-очень.
– Дай сюда, – вытаскиваю у него из рук телефон, – я сама позвоню. Только скажи кому.
– Лекса набери. Последний в списке вызовов, – Ольшанский не спорит, и это на самом деле плохой симптом. Значит – просто нет сил отстаивать свою самостоятельность. А он мне тут еще пледики таскает.
– Ага, а код разблокировки какой?
Без лишних слов он прижимает палец к датчику на тыльной стороне телефона.
Плевать уже на все, первым делом звоню в Скорую.
Голос то и дело срывается, когда объясняю что, куда и зачем. Когда умоляю поторопиться, потому что замечаю темное влажное, медленно растущее пятно на обивке дивана под плечом Ольшанского.
– Лексу звони, – недовольно требует Ник, когда диспетчер Скорой дает отбой, – сейчас. Потом – в полицию. Он неплохой адвокат, вот пусть и разбирается.
– Позвоню, позвоню, ты лучше не болтай, не трать силы, – советую, уже прижимая телефон к уху. Слушаю гудки, припоминаю Лекса – темноглазого серьезного мужика, который меня в клинику перевозил.
– Мы еще на месте работаем, – вместо приветствия сообщает мне приятель Ника, когда берет трубку, – куда ты пропал так резко?
– А-алексей, – мой голос снова вздрагивает, но все-таки я заставляю себя быть твердой, – это Анжела, помните меня? Вы не могли бы приехать к Нику? Сейчас, пожалуйста. Нам тут без вас не обойтись, кажется.
– Что случилось?
Этот рассказ выходит длиннее, чем тот, что я выдала диспетчеру скорой.
В какой-то момент я слышу, как с той стороны заводится двигатель машины.
– Скоро буду, – наконец произносит Лекс, – уже в пути. Полицию и вторую скорую я вызову. И на себя их возьму.
– Спасибо, – шепчу измученно, теребя Ника за пальцы.
– Ах да, Анжела, – мой собеседник обеспокоенно хмыкает, – передай этому придурку, чтоб не вздумал сдохнуть. Ему еще моих близнецов крестить, я другого крестного искать не собираюсь.
– Передам, – смешок у меня выходит с горьковатым вкусом, – и от себя добавлю.
– Что добавишь? – тихо шепчет Ник, глядя на меня снизу вверх. – Подушкой придушишь, чтоб не мучился? Я за честь почту.
– Ты совсем рехнулся? – спрашиваю устало. – По-моему, на сегодняшний вечер с тебя достаточно. Сильно она тебя?
Тянусь пальцами к пуговицам его рубашки, но Ник ловит меня за руки.
– Не надо тебе смотреть, Эндж, – произносит твердо, – сомневаюсь, что это зрелище для глаз беременной женщины.
– Я не мать Белоснежки, Ольшанский, чтобы смотреть только на розы, – поджимаю губы, – а тебе кровь остановить нужно.
Голос у меня срывается. Слишком много острых ощущений на один вечер.
– Тише, тише, – он тянется к моему лицу ладонью, такой сухой, такой горячей. Я даже дрожь его мелкую ощущаю.
– Пожалуйста, не тяни время, – состояние мое близко к истерическому. – Показывай спину. Или ты что, предлагаешь мне просто посидеть и посмотреть, как важный для меня человек кровью истекает?
– Важный, – он чуть покачивает головой, а потом отпускает мою руку, – Энджи, боюсь, что даже сейчас я этого слова не заслуживаю.
– Чисто теоретически, ты меня спас, – сухо произношу, неуклюжими пальцами сражаясь с пуговицами его рубашки.
– После того как подвел, – Ник кривится с таким отчетливым отвращением, что меня передергивает, – ты просила меня тебя спрятать. А я – привез и оставил тебя тут одну. Сделал то, что от меня ждала эта психопатка.
– Откуда ты мог знать, что она именно этого ждет? – наконец-то заканчиваю с рубашкой и шумно выдыхаю. – На живот ляг.
– Должен был предусмотреть этот вариант, – разворачивается Ник неловко, со сквозящей в движениях болью, – столько времени с ней провел. Был уверен, что мое чутье на её мерзкие затеи хорошо работает. Но нет, я все равно налажал. Спохватился слишком поздно.
– Ты пришел, – произношу, осторожно спуская с его плеч рубашку, – она этого не ожидала. Я жива. Осталось, чтобы и ты жив остался.
Произношу и выпрямляюсь, чтобы окинуть взглядом его спину. Сглатываю. Получается неожиданно громко.
– Говорил же, лучше не смотреть, – тихо ворчит Ник.
– Ничего, ничего, все нормально, – беззастенчиво вру отчаянно дрожащим голосом.
Четыре рваные длинные раны. Глубокие. Боже, из чего у этой психованной был скальпель? И с какой же силой и ненавистью она его полосовала? Истинно звериная жестокость была.
– Г-где у тебя аптечка?
Ник невесело вздыхает, и становится понятно, что этого вопроса он ждал и он заранее ему не нравился.
– В спальне, да? – громкость моего голоса убавляется как-то сама по себе. Я видела там дюжину чемоданов, выстроенных вдоль стены. Сама к ним свой, тринадцатый подселила.
– Энджи, да успокойся, тебе не обязательно туда ходить.
– Какой чемодан? – спрашиваю максимально бескомпромиссно. Он реально коньки может успеть отбросить, если я все двенадцать перерывать буду. А уровень организованности у Ольшанского такой, что даже во время переезда все вещи в его чемоданы грузятся по описи. Так что он может ответить. Если захочет, конечно. А если не захочет…
Может, и правда придушу его к чертовой матери. Чтобы не мучился хотя бы.
– Синий чемодан, – инстинкт самосохранения все-таки выдавливает из Ника нужную информацию, – синий чемодан с черной ручкой. С самого верху лежит.
– Хорошо, – встаю и с трудом подавляю приступ озноба. Организм буквально требует забраться обратно под плед, и лучше – с головой там накрыться. Не ходить никуда. Тем более – туда!
Вот только воздух в комнате все гуще пропитывается запахом крови.
Волю эмоциям я потом дам.
В спальню возвращаюсь, как на минное поле ступаю. Оцениваю отрешенным взглядом степень погрома – клинерам придется постараться, чтобы отмыть с этого ковра пятна крови.
Окна смотрят на меня холодными черными безднами. От них будто веет жутью. Иррационально, я не удерживаюсь и подхожу к одному из них, закрываю. Нет сил оставлять их за спиной, открытыми.
Почти уверена, что мне будет казаться, что оконные рамы как-то сами ко мне ползут, чтобы и меня сожрать.
Ко второму окну – тому самому – подхожу уже негнущимися ногами. Оконная створка кажется какой-то ужасно тяжелой. И все же перед тем, как её захлопнуть, я не удерживаюсь – высовываю голову в окно, смотрю вниз. Голова кружится.
Не знаю, чего я ждала.