Сколько я так спала – непонятно. По крайней мере, в процессе я совершенно не заморачивалась, какое там вокруг меня время суток, и сколько раз оно со мной повторилось.
Спала дофига.
Просыпаюсь – все равно уставшая. Такая уставшая – что даже шевелиться не охота. Только прокашляться и понять, что голова наконец-то не ноет неприятно от каждого моего движения.
И в груди вроде нет больше тяжести. И вроде врач говорила, что пока у меня не бронхит, не успел он развиться, но все равно – я во время поступления очень беспокоилась, как бы эта мерзость ко мне не прилипла. Или другая какая мерзость, особенно эта наша современная, из-за которой пришлось привыкать к санитайзерам и маскам в любом общественном месте.
Просыпаюсь и лежу. Думаю, вставать или нет. Мне не хочется, но решительное “тын-дын” изнутри и жалобное урчание желудка, который совершенно не особо много ел последние несколько суток решают все за меня.
Надо вставать. Ну, хотя бы сесть, добыть еду и лечь обратно.
Где там моя сердобольная медсестра, что вечно подсовывала мне питье? Или сама уснула?
Даже будить неловко, я наверняка измучила человека даже за последнюю её смену.
Шевелюсь неохотно. Едва-едва разлепив глаза и то и дело слипаясь веками обратно, пытаюсь нашарить пальцами тумбочку, чтобы найти там очки – уж больно усыпляюще действует на мой мозг близорукость. С учетом того, что делаю все я с энергичностью засыпающей черепахи – получается это не сразу.
Да вообще, будем честны, не получается. Просто в какой-то момент теплая ладонь вкладывает в мои пальцы жесткий очешник. Вкладывает, и сама задерживает пальцы на моей коже. Будто растягивая прикосновение.
Медсестра ведь так делать не будет…
Приходится сесть и продрать глаза. Нацепить уже наконец очки, привыкнуть к утреннему свету. И охренеть совершенно, потому что ну…
– Вообще-то по законам жанра это я должна сидеть у твоей постели. Это я в тебя безответно влюблена, а ты у нас умирающий.
Ник задумчиво смотрит на свои руки, будто проверяет их на призрачность. А потом улыбается и едва заметно пожимает плечами.
– Надеюсь, законы жанра меня извинят. Я тут еще посижу, ладно?
Смотрю на него жадно, сама не верю, что глаза мне не врут. Бледный такой – трындец, просто. Но стоит точно сам. На своих ногах.
– Любуешься? – он почти смеется, замечая мой изучаешься взгляд. – Понимаю. Такой я сейчас красивый, хоть от зеркала не отходи. Я бы и не отходил. Если бы Лекс не сказал, что ты в больнице.
Не удерживаюсь, протягиваю к нему руку. Нужно ощутить его тепло снова. Убедиться, что это и вправду он, а не один из моих температурных глюков.
Уговаривать его не надо, Ник ловит мои пальцы, будто и сам только этого и хотел. Сжимает их с силой, почти что до боли. И только после этого у меня получается поверить, что да, это он. И правда. Он пережил ту страшную ночь. Мы с ним вместе пережили.
Первое что он делает – паркуется своей пятой точкой на полу, совсем рядом со мной и лбом к моему лбу прижимается.
– Так за вас боялся, – шепчет, – чуть еще раз не свихнулся.
Вас... Так странно. Нежным щекотливым перышком проходится это слово по моей душе. Он дорожит мной. И не только мной. Приятно это понимать после всего того безумия, что мы умудрились пережить.
– Еще раз? – переспрашиваю, уточняя. – А когда ты успел свихнуться в первый раз? Когда прямо из реанимации ко мне подорвался?
– Не-е-ет, – Ольшанский фыркает, прокатываясь по моим губам безжалостным катком своего теплого, такого вкусного дыхания, – тогда я только врача, что меня зашивал, на внеплановую беседу с психотерапевтом отправил. Он так орал… Ты бы слышала.
– Если бы я слышала, черта с два ты бы вообще вышел из палаты в ближайшую неделю, – категорично бурчу, – ты вообще видел, что там у тебя со спиной? А я видела! И эта гадость мне теперь в страшных снах сниться будет.
– Чхать, – Ник чутка подергивает плечом и тут же морщится. Кажется, организм не согласен чхать на его швы. Отрадно осознавать, что внутри этого симпатичного придурка содержится хоть горсточка инстинкта самосохранения. Вот бы еще его обратно на лечение отправить…
– Первый раз я свихнулся, когда Лекс сказал, что Воронцовой не нашли на той квартире, которую нам Арина сдала, – тихо и невесело произносит Ник.
– От любви? – не удерживаюсь от колкости. – Ты сообразил, что вот-вот со своей заветной принцессой встретишься, и совершенно от этого обезумел?
Честно говоря, относиться к той части нашей истории, которая касается Юли, у меня получается или с юмором, или так, что без депрессии тут не обойдешься.
Хорошо, что сейчас я уже могу её не бояться. Все-таки я слишком материалист и в воскрешение из мертвых не верю.
Ник же смотрит на меня настолько обиженно – впору искать кнопку вызова медсестры и спрашивать, нет ли такой возможности сменить эту вот больничную смешную ночнушку в синий мелкий цветочек на рубище из дерюги.
– Что? – смеюсь, опуская голову на подушку. – Сам говорил, что очень любишь её. После той самой ночи. Не помнишь?
Он так странно морщится, будто и вправду помнит не очень. Как слепой, которому в руку вложили странный предмет и убеждают, что это его самая любимая губная гармошка. А он её щупает и пытается понять – что с этой ерундой делать…
– Кажется, да, припоминаю, – Ник морщится так болезненно, будто у него какой-то шов разошелся, – было дело. Тогда я ведь еще ничего не знал. Что еще я мог сказать, спустя неделю после её заявления о беременности? Я ведь тогда все правильно пытался сделать. И еще совершенно не всекал, чего на самом деле хочу.
– Ты очень хотел обнять свою принцессу. Своими глазами видела.
Сама вижу, как он бесится от моих подколок, но остановиться… Не-е-ет. Не могу. Не хочу. Даже стараться не буду.
Если я сейчас не поржу над этой историей с Юлей – я сама свихнусь. Или разрыдаюсь. А я не хочу рыдать. Меня почти трясет от радостной эйфории: мы выжили. Мы ведь могли не выжить! Да – Ник серьезно пострадал, да – я на больничной койке, но все-таки, это мы могли быть упакованы в те черные пластиковые пакеты. Мы!
В какой-то момент я все-таки начинаю реветь – эйфория отступает, догоняет осознание. И в эту секунду – очень хорошо, что Ольшанский рядом. Он хоть и паршивец, и вечно у него проблемы с пониманием чего он хочет, но плечо у него надежное. И реветь в него можно с полной самоотдачей. Я давно знаю.
– Все будет хорошо, Энджи. Все у нас с тобой будет, – Ник сидит со мной рядом и гладит по спине. А я – испытываю третий приступ смены настроение – нестерпимое желание его отлупить. За что? Да за все!
У меня такой длинный список, если буду давать ему в глаз каждый день, вычеркивая один пункт своих претензий – до конца жизни этот Ромео пандой проходит. И даже с половиной списка не разберется.
Ладно. Пусть живет. От него и так кровью пахнет. Да и чего удивительного – я валялась в температурной коме, ну, если так прикинуть, дня три. После его ранений, после его кровопотери на третий день с койки вставать и куда-то подрываться – самоубийство чистой воды.
– Если что, я в этой же клинике лежу, – шепчет Ник, будто поняв, зачем это я так деятельно к нему принюхиваюсь, – Козырь когда услышал, что я влетел на больничную койку, настоял, чтобы меня к приличному хирургу перевели. А тут… Такое совпадение… Отличный хирург на пару этажей выше работает.
– Совпадение, ага, – кривлюсь, но камень с души моей все-таки сваливается. Что ж, значит, если что, этого придурка увезут обратно. И надеюсь – ремнями его к кровати привяжут.
Я слишком долго позволяю ему себя обнимать.
Какой у этого критерий?
Да очень даже простой.
Просто стоило мне расслабиться, как у Ольшанского морда лица утыкается в мои волосы, причем очень близко к уху. В такой чувствительной зоне, что от каждого его выдоха у меня мурашки по коже стадами несутся.
– Эй, – неуверенно толкаю его плечи от себя, но я-то с ним церемонюсь, он же раненый, а вот Ольшанский – даже не думает. Крепче меня к себе притискивает, губами к шее сползает.
– Как же ты дивно пахнешь, Энджи… – уже совершенно другим, глубоко откровенным тоном сообщает мне он. И это, черт его возьми, насквозь меня продирает.
– Сударь, я вас поздравляю, вы извращенец, – сообщаю ему веско, старательно пытаясь не засмеяться при этом. Что в общем-то сложно, когда без меры наглые мужские губы тебе шею щекочут.
– Почему это? – с любопытством интересуется Ольшанский, но от своего щекотливого промысла не отрывается.
Эх-х, надо бы его пихнуть куда подальше. В конце концов, он меня бесит ведь, и я держу его хоть и неподалеку от себя, чтоб целовать было сподручнее, но все-таки – на расстоянии. Такой был план. И он все сильнее с треском проваливается.
Настолько проваливается, что даже вспомнив о нем сейчас, я и пальцем не шевелю, чтобы расставить все точки над “i”. Я вообще ничем не могу шевелить. Я больная, ослабленная, у меня лапки. Вот выздоровею, вот наполнятся снова ядом истощенные железы прирожденной гарпии, вот тогда и дам ему от ворот поворот. А пока…
– Ты потому извращенец, Ольшанский, – тоном профессиональной зануды заявляю, – что я минимум три дня не была в душе. Просыпалась, только чтобы попить и доползти до туалета. И потела так, что… Ну, в общем, все мы понимаем – от меня сейчас пахнет как от упахавшейся лошади.
– М-м-м, вот оно в чем дело! – Ник фыркает мне в шею, и вот это уже оказывается на самом допустимом пределе. – А я-то все не понимал, почему терпеть не могу всей этой бабской парфюмерии. Просто мне не тот запах давали. Мне надо было запах лошади. Очаровательной кобылки. И вот я уже сражен наповал…
– Сам ты мерин, – оскорбляюсь я до глубины души.
– Ну нет, дорогая, – тон Ольшанского становится на диво самодовольным, – в основном признаке я точно не мерин. А вполне себе жеребец. Все что надо у меня на месте.
– А ржать как конь ты умеешь? – не сдаюсь я, намереваясь засыпать его с головой. – Все жеребцы должны уметь ржать. Чем громче – тем лучше.