О это чудное мгновенье, когда взрослый, умный, со всех сторон интеллигентный мужчина с серьезным видом выпрямляется, прокашливается, поправляет невидимый галстук и… Ржет! Не смеется, а именно возмутительно достоверно и громко воспроизводит конское ржание.
– А-а-а, – падаю лицом в подушку и даже не смеюсь – ору хохотом, – Ольшански-и-ий, что ты делаешь?
– Сдаю экзамен, – возмутительно серьезно отвечает этот тип, в отличие от меня сохранивший вертикальное положение тела, – самый важный экзамен в моей жизни. И что же вы мне поставите, Анжела Леонидовна? Может, вы недостаточно расслышали мое выступление? Мне повторить?
Ответ за меня дает реальность. Дверь в мою палату открывается и на пороге появляется взъерошенная медсестра, в руках у которой чемоданчик для оказания первой помощи.
– Так, кто тут кричал? – деловито спрашивает она. – Кому из вас плохо стало?
Мы смотрим друг на друга.
Естественно, понимаем, что тот, кто окажется крайним – получит самый грандиозный укол в своей жизни. Или какой там взрослым большой больничный трындец полагается?
– Ему, – тыкаю пальцем в Ольшанского.
– Ей, – а он деловито указывает на меня.
На этот раз мы ржем уже оба и уже более-менее по-человечески.
– Вы издеваетесь, да? – тоном “взбучка не за горами” медленно цедит медсестра.
– Нет, – снова говорим хором, но я все-таки совершаю над собой усилие и даю Ольшанскому возможность самому все объяснить. А если начнет объяснять что-то не то – пихну его коленом под копчик…
Нет ничего прекраснее того, чтобы лелеять такие вот прекрасные лазурные мечты, пока другой человек пытается дать убедительные объяснения, что это ему в сознательности и здравом уме поржать диким мустангом приспичило.
– Он меня смешил, – поясняю я короче, поймав взгляд растерянной медсестры, – у меня было настроение побурчать, он решил это поправить. Извините, что помешали.
– Мы кстати есть хотим, – вспоминаю вдогонку, потому что именно в эту секунду одна сладкая пяточка снова пинает меня изнутри, – очень сильно хотим. Если вы нас не спасете, мы съедим этого… – красноречиво гляжу на Ника, – жеребца. Спасайте его, он говорит, что породистый. Правда паспорта с родословной я не видела, но… Может, его все-таки стоит спасти от голодной меня?
– Даже не знаю, – медсестра задумчиво меряет Ника взглядом, всем своим существом транслируя сомнение, – только разве из сочувствия вашему вкусу. Это ж нашей хирургии пациент. Он сейчас так лекарствами накачан, горчить будет непременно.
– Хорошо. Тогда меня спасайте, – киваю я, – только с кровати мы не встанем, я еще не готова.
– Ну и не надо, – медсестра ничуть не обеспокоена этим фактом, – сейчас я вам обед принесу.
Она уходит, мы остаемся. Я сажусь на кровати, Ник тут же реагирует, поправляя мне подушку. С совершенным нахальством целует меня в уголок рта. И ведь не укусишь даже!
– Скучал по этому очень, – произносит негромко он, проводя пальцами по моей лежащей на одеяле кисти, – по тому, чтоб ты в моем присутствии могла вот так смеяться. И дурачиться. Даже не представляешь, какую надежду мне сейчас подарила.
– Ничего я тебе не дарила, – ворчу недовольно, ворочая пятой точкой и устраивая спину поудобнее, – не имею привычки дарить никому не нужные подарки.
Он вздыхает тихо-тихо, почти что обреченно, но как-то очень светло. Смотрит на меня так, что я поневоле начинаю ощущать себя не в своей тарелке.
– Что? – тянусь, чтобы щипнуть его в бочину, но вспоминаю, что там под тонким джемпером прячется одна из его ран, щиплю за локоть. – Хочешь что-то оспорить, Ольшанский?
– Не то чтобы, – Ник покачивает головой, – просто надеюсь, что все-таки смогу тебя переубедить.
– В чем?
– В том, что ты бесконечно мне нужна, – говорит, глядя мне в глаза. Будто передает слова от своей души к моей. – Ты и никто больше.
Это не те слова, которые я хочу слышать от него. Не те, но… В принципе эти тоже слышать приятно.
Приятно, но терпкий горьковатый подтекст осадком опадает внутри меня.
Никто больше, говоришь, Ольшанский?
А как же “Викки, Викки, Викки”?
Могу поверить, что в принцессе ты разочаровался, дурак бы не разочаровался. Но я ведь знаю, что всем сердцем ты её не особо и любил. Осмелилась выдвинуть эту гипотезу и оказалась права.
А другая моя гипотеза.
– Энджи, что у тебя в голове? – ладони Ника стискивают мои щеки. – Что ты сейчас думаешь? Чем травишься? Просто скажи.
Ага, вот бы кто-нибудь дал мне клещи подлиннее, чтобы вытащить из сердца этот раскаленный прут.
И даже близость Ольшанского, даже глаза его озабоченные, все его стремление в мою сторону – ничто ему не помогает. Ничего я ему не скажу. Пусть это все живет во мне до конца. До тех самых пор, когда он уедет в Японию к миниатюрным японочкам.
На мое счастье медсестра с обедом наконец-то возвращается. И миниатюрный столик ставит на кровать. И тарелки на него сгружает.
Аппетит уже пропал. Правда есть я себя заставляю больше из принципа. Умом понимаю, что суп вкусный, и просто из-за настроения его не есть – глупый каприз, вредный для ребенка.
– Тебе еда не нравится? – Ольшанский, не спускающий с меня напряженных глаз, никак не желает уняться.
Поднимаю на него взгляд. Смотрю-смотрю-смотрю… А потом киваю.
– От салата пахнет очень странно, – капризно морщу нос, – и вообще я сладкого хочу. Эклеров. С черничным кремом. Это, наверное, слишком.
– Вообще-то у них тут дивная кондитерская, – замечает Ник, поднимаясь на ноги, – высший класс по десертам.
– Тебе много бегать наверняка вредно, – нудно напоминаю я.
– Это на первом этаже. Я только до лифта и обратно. Врач мне рекомендует больше двигаться маленькими порциями. Так что я, так сказать, терапию прохожу. Интенсивную.
Он уходит, а я отправляю ложку супа в рот и задумчиво морщусь.
Интенсивную, говоришь, Ольшанский?
Хорошо, будет тебе интенсивная!
Потому что когда ты вернешься ко мне с эклерами, я подумаю, что вообще-то хочу чизкейк. Клубничный. И не волнует!
25. Энджи
– Артем Валерьевич, ну пожалуйста! Ну я же знаю, что у вас трындец сейчас.
– Снегурочка, ты сейчас где лежишь?
– Ну к чему это сейчас?
– Где ты сейчас лежишь?
Мне приходится стиснуть зубы и выдохнуть. Нет уж. Не буду я отвечать на этот отвратительный вопрос.
– Ты лежишь в частном перинатальном центре. На сохранении. Вот и сохраняйся!
– От маленькой порции работы мне не станет плохо.
– Зато мне станет плохо. Когда Ольшанский выпишет мне в челюсть, за то, что я эксплуатирую больную тебя.
– Он сам сейчас на койке, чего он там выпишет?
– Дорогая, ему всего лишь спину порезали. Не руки. А я, скажем честно, по его джебу с правой совершенно не скучаю. Один раз виделись, больше не хочу.
– Артем Валерьевич…
– Все я сказал! Отдыхай. Читай. Ешь. Кстати, хочешь, мороженого привезу?
– Яду привезите, – пасмурно прошу, откидываясь на подушки, но потом, поразмыслив, принимаю верное решение, – но мороженое, пожалуй, тоже. Я им буду закусывать.
– И какое тебе брать на этот раз? Хотя чего я спрашиваю, возьму по шарику всех видов, что найду.
– Смело. Отважно. Я одобряю.
Иногда Тимирязев бывает милым. Периодически – даже очень обходительным. Жаль только с работой обломилось вот так вот печально. А я-то надеялась, что смогу выпросить хоть что-то на удаленное решение.
Затравленно кошусь на тумбочку.
Там лежит первый том Сказок Старого Вильнюса. Вчера случайно проговорилась Нику, что хотела бы перечитать всю серию с нуля и оп… К вечеру курьер постучался ко мне в палату и вложил в руки бумажный пакет. С моей, между прочим, книгой! Это вот был совершенно предательский удар. То есть он не только услышал, что я хочу, не только сам сбегал до магазина, или послал кого-то еще – ну, он же у нас классный управленец, почему бы не организовать кого-нибудь, да?
Увы, дело было не только в этом. А в том, что он каким-то сверхъестественным способом достал телефон моей тетки, дозвонился, договорился, уговорил Ангелину разыскать у меня на полках нужную книгу – а это прям дипломатом надо быть, потому что она вообще-то очень щепетильна к моим границам. Даже на мои просьбы обычно отвечает, что не хочет лазать по моим вещам.
И вот. Лежит себе книжка. Идеальный вариант, свою ведь не запустишь Ольшанскому в голову за то, что он такой свинья.
А мне теперь что делать? Как читать? У меня же ощущение, что нас весь мир предал. И книжка тоже.
Теплая пяточка толкает меня изнутри.
Динь-дон, да.
Дорогая мама, ты страдаешь ерундой, как слышно, прием?
– Пожалуй, я согласна, – произношу шепотом, – не стоит нам с тобой обижаться на книжку, да?
С каждым днем мой малыш шевелится все сильнее. Я же никак не могу перестать пускать слезу каждый раз, когда он это делает. Глупая, наивная Энджи, которая столько дней никак не может перестать сомневаться, что чудо происходит именно с ней.
Смахнув сегодняшнюю порцию слезинок, я наконец решаюсь. Тянусь вперед, цепляю книгу за уголок. Читать буду вслух. Конечно, рекомендуют всякие книжки, развивающие, интеллектуальные. Но Сказки – это то, что точно не повредит. Маленькая порция чудес, любви к кофе и умению мечтать не повредит моему ребенку. Да и мне тоже…
Открываю первую страницу и погибаю. Теряюсь настолько, что даже не слышу стука, не слышу, как открывается дверь палаты. Пока специально для меня пришедшая гостья не издает такое громкое покашливание, что мертвый бы и тот на него обернулся.
– А? – вскидываю голову и замираю от удивления. Видеть ту, что стоит сейчас на пороге моей палаты, так неожиданно, что… Я даже не знаю, кто мог бы удивить меня больше.
– Я тебе помешала? – Вика склоняет голову, глядя на меня с таким живым интересом.
А ведь я её недавно вспоминала. Правду говорят, вспомни заразу – появится сразу…
– Ты… – я теряюсь со словами, будто совершенно разучилась говорить, – привет. Какими судьбами?