Наши гости, простые пастухи, вовсе не знатного происхождения, в более тучные времена явились бы в ярких, отделанных галуном жилетках, огромных шароварах на турецкий манер, сапожках желтой кожи на резиновой подошве и белоснежных тюрбанах, накрученных вокруг бурых фетровых шапочек. Однако теперь, спустя два года войны и блокады, их гардероб состоял в основном из обносков обмундирования трех армий, маршировавших по принадлежащей им земле. И только джерд – прямоугольный кусок шерстяной ткани размерами четыре на полтора метра, который каждый араб Киренаики накручивал вокруг себя наподобие античной тоги, спасал их достоинство. Саад Али рассказал мне однажды: «Итальянцы показывали нам кино о величии Римской империи. Ясно же, что это мы, а не они, – подлинные наследники Рима, мы до сих пор так же одеваемся». И это была чистая правда, ведь джерд – это действительно тога.
Я передал каждому из гостей по сигарете, все прикурили, их мрачные и торжественные лица слегка повеселели. И тут Саад Али, заядлый курильщик, который не мог допустить сокращения наших не слишком богатых запасов табака, возвысил голос в как можно более формальной манере: «Ваше превосходительство, господин майор, достопочтенные друзья наши и братья! Мы принимаем здесь почтенных шейхов племени барази, все они истинные арабы и добрые сенусси, и они не курят. Вежливость не позволит им отказаться от дара нашего хозяина, но, смею надеяться, господин майор не хочет смущать их, заставляя курить богомерзкие сигареты. У всех народов есть свои обычаи, и что благопристойно для англичанина, может быть недостойно среди сенусси». Проникшись этим поучением, наши гости царственными жестами отдали свои сигареты в руки Сааду Али, который собрал окурки с показным отвращением, но, обернувшись, одарил меня одной из своих дьявольских ухмылок.
Хамид, наш церемониймейстер, достал эмалированный чайник размером с кулак, на четверть наполнил его чайным листом, до краев залил водой и поставил закипать в угли нашего костерка. Чайные стаканчики, размером с ликерную рюмку, но без ножки, он подал на подносе, аккуратно расставленными в ряд. Когда чайник вскипел и зашипел, Хамид поднял его и одним движением наполнил все стаканчики, разлив чай длинной струей с высоты. Затем содержимое стаканчиков отправилось обратно в чайник, и его поставили закипать во второй раз. Процесс повторился еще два раза, только после этого Хамид маленьким глоточком снял пробу с одного из стаканчиков, причмокнул и вновь отправил все в чайник, а чайник – на костер. Наконец наполненные пенистой темно-коричневой жидкостью стаканчики пошли по рукам, строго по старшинству, сопровождаемые вежливой дискуссией между мной и гостями о том, кому же это старшинство принадлежит. В итоге сформировался следующий порядок: наши гости от старшего к младшему, затем я, Саад Али, сам Хамид и, наконец, все прочие до последнего погонщика, не считая детей. Мы медленно потягивали горячий чай, прихлебывая настолько громко, насколько возможно это сделать, не обжигая губ. А Хамид добавил в заварку пригоршню сахара, долил воды и вновь отправил чайник на огонь, повторив тот же ритуал. Подав нам чай по второму кругу, Хамид добавил в чайник еще сахару и доверху листьев мяты, налил еще воды и вновь прокипятил три раза. После третьего раунда долг гостеприимства по отношению к нашим гостям был выполнен и мы расселись на корточках, чтобы обсудить дело.
Для меня эти чаепития были не просто ритуалом гостеприимства, я действительно полюбил этот горячий, терпкий, сладкий напиток настолько, что, вне зависимости от того, принимали мы гостей или нет, пока наши запасы позволяли, я пил его два или три раза в день. Особенно хорош он после голодного ночного марша, когда под утро нужно прочистить мозги и снять усталость. Почти все мои британские соратники по дальнейшим походам тоже оценили арабский чай настолько, что он был востребован даже больше, чем табак. Не буду пытаться описать этот вкус, но могу определенно сказать, что ничего общего с английским чаем он не имеет и функции у него совсем другие.
Мо́я посуду после нашего первого чаепития, Хамид споткнулся и расколотил о камни пять из двенадцати стаканчиков. Такая неуклюжесть навсегда настроила Саада Али против Хамида. «Он плохой человек. Даже с посудой справиться не может. Дурак, солдат никакой, он нас еще втянет в неприятности». Позже оказалось, что Саад Али был прав.
От наших гостей мы узнали только, что ни один вражеский патруль в этом сезоне в их краях не появлялся. Неудивительно, поскольку в таком захолустье делать им было нечего. А о том, что происходило севернее, эти арабы не знали. Мы оделили их небольшим количеством чая и сахара и оставили пасти свои стада.
Тем утром, 26 апреля, грузовики LRDG доставили нас так далеко в южные предгорья, как позволяла их проходимость, и высадили Саада Али, Хамида, британского офицера по фамилии Шевалье и меня в пустынной долине вади Шегран.
В двадцати километрах трудного пути по скалам на север от нас находился вражеский пост в Джардас-аль-Джерари, связанный проселочной дорогой со Слонтой, через которую проходило южное шоссе, основной путь снабжения немецкой армии. Барка, Аль-Байда и Дерна были крупнейшими городами под контролем итальянцев в Джебеле. От прибрежной трассы до южного шоссе располагалась россыпь поселений сицилийских колонистов и армейских лагерей, а большая часть лесов была порублена, так что передвигаться там мы могли только с крайней осторожностью. Но к югу от шоссе дорог практически не было, и враг там почти не появлялся. Кроме того, от северной дороги до побережья склоны контролировало воинственное племя дурса, не пуская туда ни итальянцев, ни немцев. В ста пятидесяти километрах на восток наш собственный фронт простирался от Газалы до Бир-Хакейма. Однако наши друзья были куда ближе: LRDG давно использовали вади Шегран как «черный ход» к позициям врага. В прошлом ноябре именно здесь подобрали Джона Хейзелдена после неудачного покушения на генерала Роммеля в Аль-Байде. А за три недели до нашего прибытия тут с двумя британскими радистами высадился майор Чепмэн, в задачи которого входила разведка возможностей рейда против вражеских линий снабжения на северном шоссе. Мы заранее договорились по радио, что в вади Шегран он оставит араба, который нас встретит. Этого человека мы и нашли мирно пасущим несколько коз и овец. Он рассказал, что Чепмэн разбил лагерь в похожем на ущелье вади, до которого примерно час пути, и любезно проводил нас к нему. Долговязый Чепмэн до войны работал в Каире директором школы. В Египте у него остались жена и трое маленьких детей, о которых он бесконечно переживал. Будучи мужчиной академического склада ума, склонным к ипохондрии, он не терпел глупостей ни от кого и не питал иллюзий по поводу возможности прославиться, выполняя те задачи, что он перед собой ставил. Но каким бы практичным ни был его подход, рутина обычной офицерской карьеры вступала в противоречие с его сущностью. Быстро разочаровавшись в Ливийской арабской армии, Чепмэн добился назначения в кавалерийскую часть, созданную в Сирии из местных друзов, которую оставил, как только сирийская кампания подошла к концу. После этого без всякого энтузиазма, но с упорной решимостью он посвятил себя своей нынешней миссии. Скептик по натуре, даже ввязываясь в безумные предприятия, он никогда не забывал о здравом смысле.
Чепмэн появился ночью, здорово взвинченный: он слишком активно действовал на линии Шегран – Слонта, до итальянцев стали доходить слухи, и они занервничали. В частности, их командование заподозрило человека по имени Селим из племени барази, нашего ключевого связного в регионе, в помощи британцам и уже несколько раз его допросило. Селим лично появился следующим вечером и подтвердил наши опасения. Его еще раз таскали на допрос в тот же день утром, поэтому наша встреча была крайне опасным шагом. Я немедленно решил, что компрометировать Селима дальше будет нечестно и нужно заново выстроить разведывательную работу.
Саад Али одобрил мое решение, тем более что он в принципе не доверял барази. Полон предрассудков, он заявил: «Все барази – предатели, надо идти к обейдат», самому многочисленному и могущественному племени в Джебеле, чья территория простиралась от Ламлуды на восток за Тобрук. С первым лучом солнца Саад пешком отправился на поиск транспорта, оставив нас с Хамидом и запасами среди валунов Шеграна. Шевалье, которые прибыл помочь в планировании диверсионного рейда, придерживаясь первоначального плана, отправился в ущелье к лагерю Чепмэна, чтобы там ждать шанса пробраться на север.
Вечером вернулся Саад с тремя дряхлыми и нищими арабами, которые привели лошадь, двух верблюдов и осла. Их стремление получить хоть что-то за своих чахлых животных было так велико, что они совершенно не обратили внимания на мою принадлежность к армии противника. Саад считал, что дольше оставаться на одном месте категорически нельзя, он подгонял нас и ругался, пока мы не навьючили наши скромные запасы на изможденный караван и не двинулись в ночь. Я ехал верхом на лошади, в мучительном для позвоночника арабском седле, Саад Али подпрыгивал на ослике поверх гигантского тюка с поклажей, остальные шли пешком.
За Сиди-Мусой мы выехали к могиле какого-то шейха и вскоре продолжили карабкаться по склонам Рас-Джильяз, но уже под покровом леса. Рассвет застал нас у Каср-аль-Ремтеят – развалин то ли римского, то ли греческого форта, которые и дали название этой местности. Здесь на опушке Саад Али объявил привал. Это был широкий луг с редкими кустами, прочерченный логами пересохших ручьев. Я оценил хитрый выбор места стоянки: овраги были достаточно глубокими, чтобы скрыть нас и защитить от солнца, при этом никто не мог незаметно подобраться к нам со стороны леса. Мы расплатились с нашими проводниками, и они растворились в сумерках. Но лошадь мы все-таки оставили себе – несмотря на свой понурый вид, она оказалась достаточно выносливой. Нам она обошлась в пару килограмм чая и два отреза ситца – дешево, поскольку на ней было клеймо итальянской армии, так что для бедного араба это было небезопасное имущество.