Этим утром машин на дороге было полно, ровным потоком они двигались в обоих направлениях, и с моего места я мог разглядеть лица солдат за рулем. Наблюдение за военной машинерией врага с его же территории приносило чувство глубочайшего удовлетворения. Именно тогда я впервые испытал это удовольствие. Безусловно, то была радость соглядатая, но не отягощенная чувством вины, а, наоборот, подкрепленная сознанием благого дела и превосходства над врагом. За всю свою жизнь я не видел столько немецких солдат, сколько этим утром. Глядя на них, я думал: «Самодовольные идиоты, вы думаете, что враг где-то в полутора сотнях километров! Если б вы только знали! Он здесь, руку протяни, сидит под чертовым кустом и заносит в блокнот каждую вашу чертову машину». Я расчертил несколько страниц в тетради колонками: танки Pz. Kpfw. II, танки Pz. Kpfw. III, пятитонные грузовики с пехотой и грузами, штабные машины, мотоциклы и так далее. На каждом развороте правая страница отводилась для транспорта, идущего на запад, а левая – для направляющегося на восток. Плотность движения составляла порядка двухсот машин в час, так что мне было чем заняться, и я с удовольствием заполнял страницу за страницей.
К полудню движение стихло, временами дорога даже оставалась пустой. Постепенно эти промежутки удлинялись, и к двум часам дорога совсем опустела. Солнце было в зените, но жара оставалась терпимой, меня потянуло в сон. Вдали затарахтел одинокий грузовик, появился из-за поворота с солдатами в кузове, угодил в мой блокнот и проехал мимо. Я откинулся на спину и скрестил ноги, двое моих товарищей дремали, прикрыв глаза своими платками. Вдруг я почувствовал, что что-то не так: я не услышал, как, проехав мимо нас, последний грузовик c надрывом попер на дальнем подъеме. Подняв голову, я увидел, что он остановился в пятистах метрах от нас. В бинокль, сквозь жаркое марево, я наблюдал, как солдаты спрыгивают из кузова и собираются кружком. «Чай заваривают», – подумал я и потряс за плечи своих соратников. Они мгновенно проснулись и повернулись в сторону моего кивка. Я улегся обратно, а Абдул Азиз остался следить за происходящим. Через десять минут он толкнул меня. Я перевернулся на живот и в бинокль увидел две зыбкие, как мираж, фигуры, постепенно превратившиеся в двух немецких солдат. Опустив бинокль, прикинув расстояние и сочтя его все еще вполне безопасным, я сказал Абдул Азизу и его товарищу: «Возвращайтесь к гробнице шейха, встретимся там позже». И передернул затвор своего томмигана. Абдул Азиз поднялся и пошел, он был просто сливающимся с пейзажем арабом, ничего примечательного. Его товарищ проворчал: «Я остаюсь». Мы отползли за наш куст и пригнули головы. У немцев, рядового и фельдфебеля, на двоих были карабин и пистолет. Они все приближались и как будто шли прямо на наш куст, хотя, видимо, ничего не подозревали, судя по тому, что не брались за оружие. И все же они шли прямо на нас. Очень аккуратно я приложил томмиган к плечу. Между нами и немцами оставалось одинокое деревце, росшее примерно в двадцати метрах от нашего куста. Переведя переключатель в режим одиночной стрельбы, я прицелился в фельдфебеля и решил стрелять, когда тот дойдет до деревца. Если удастся свалить обоих тремя или четырьмя выстрелами, надеялся я, остальные солдаты, у грузовика, не заметят, откуда стреляли, и у меня будет время незаметно скрыться, даже несмотря на мою, как мне казалось, крайне приметную униформу. Фельдфебель приближался, его лицо ничего не выражало. Я вздохнул, прицелился ему в солнечное сплетение и стал поглаживать спусковой крючок. Однако, дойдя до дерева, он остановился и развернулся, а его товарищ последовал этому примеру. Я снял палец с курка: появилась надежда, что мне все-таки не придется убивать этих двух незнакомцев. Они расстегнули ремни, спустили штаны и присели на корточки в тени деревца. Я отложил оружие и посмотрел на своего компаньона. Он почти не шевелился, только повернул ко мне лицо, которое скривила улыбка.
Так они сидели четверть часа и о чем-то во весь голос беседовали. Потом поспешили к своему грузовику и наконец укатили. Мой араб сказал:
– Ты мог убить двух христиан.
– Да, но немцев и помимо них хватает. Дай Бог этим дожить до конца войны.
Сенусси так часто употребляют слово Nasrani (назаряне), имея в виду «враги», что уже забыли, что первоначальное его значение «христиане» равно может быть отнесено ко мне и к большинству солдат британской армии.
Я сказал моему товарищу:
– Тебе надо было уйти вместе с Абдул Азизом.
– Нет, – рассмеялся он, – я твой хабир. Если ты умрешь, я умру.
Строго говоря, моим хабиром был не он, а его хозяин Абдул Азиз, но я предпочел не спорить и просто ответил: «Храни тебя Аллах» – и больше не возвращался к этой теме. Хабир – это проводник и покровитель, которому доверяется путник. Считается, что, пока хабир не доставит своего доверителя в безопасное место, он отвечает за его благополучие и жизнь во всех возможных смыслах. Отношения, в которые вступают легко и обыденно, но от взятого обязательства освободить может только смерть. Хотя для хорошего сенусси смерть – это мелочь в сравнении с позором; возвращение хабира без своего доверителя – вот это было бы по-настоящему чудовищно.
Я успел отдежурить еще час, пока вдали не появился Абдул Азиз со вторым своим подручным, который до сих пор оставался у гробницы. Они несли еду на тарелках, перевязанных платками. Оставив вновь прибывшего наблюдать за дорогой, мы устроились на обед в тени на склоне пересохшего русла.
До заката проехало еще несколько машин, пока перед самой темнотой я не поймал свою шпионскую удачу: по дороге прошла колонна из пятнадцати немецких танков Pz. Kpfw. III и вспомогательной техники. В те дни немецкие танки были кошмаром нашего командования, и не без оснований. Так что любые данные о передвижении танков имели абсолютный приоритет. Спустя два часа после наступления темноты я убедился, что, как я и ожидал, по ночам противник технику не перебрасывает, и мы вернулись к шатру Абдул Азиза. Я был вполне доволен проделанной работой: как и предполагалось, Мартубский обход интенсивно использовался врагом, а установить за ним постоянное наблюдение не составляло труда. Более того, собственными глазами я видел маркировки немецких танков, занес их в свой блокнот и теперь с детским рвением стремился без промедления передать эти данные в штаб армии. Единственным способом связаться со штабом была радиостанция Чепмэна в каньоне рядом с вади Шегран, а единственным человеком, который смог бы направить туда гонца, был Саад Али. Поэтому я поскакал обратно в Ар-Ртайм, отправившись около полуночи, и прибыл вскоре после рассвета. Застав Метваллу и Саада Али уже (или все еще) на ногах, я объяснил им, чего хочу. Посовещавшись, они решили, что идеальным кандидатом, чтобы срочно доставить мое крайне важное сообщение, будет Мухаммед ибн аль-Касим, если согласится. За ним немедля послали. Это был уже седой воин, угрюмый и темный лицом. Саад сообщил ему, что необходимо доставить сообщение большой важности. Мухаммед отказался ехать. Метвалла настаивал. Мухаммед сказал, что не знает, где это вади с радиостанцией. Я попросил его о личном одолжении, он ответил, что ничьих приказов слушать не будет. Хорошо, сказал я, поеду сам. «Где это сообщение?» – спросил Мухаммед ибн аль-Касим. Я передал ему письмо, и все мы поднялись. Саад отвел Мухаммеда в сторону и, склонив голову набок, напряженный и сосредоточенный, шепотом стал описывать маршрут – этот шепот напоминал певучее заклинание. Он перечислил все ориентиры, встреченные на протяжении полусотни километров: куст, холм, снова куст, гряда, подъем, вади, пригорок… наконец рожковое дерево, перевалить через скалистую гряду и вниз в каньон. Мухаммед ибн аль-Касим слушал, глядя вдаль пустыми глазами. Когда Саад Али закончил, он хмыкнул и ушел. Следующей ночью в три часа, когда я спал в шатре Метваллы, он тряхнул меня за плечо и протянул бланк уведомления от Чепмэна. За семнадцать часов этот человек прошел почти сто километров по незнакомым горам.
Оставив Саада Али и Метваллу деловито считать овец и собирать посуду для нашего мероприятия, я переехал в окрестности Каср-Вартидж к шейху Абдул Джалилю ибн Тайибу. Это был родственник шейха Али ибн Хамида, которого тот упоминал в своей сказочной пещере в качестве организатора моей разведывательной сети. В нем были все черты верного последователя великого человека: средних лет, уравновешенный, дельный, работоспособный и добродушный. Он получил свои указания и усердно приступил к их выполнению. Ко мне он отнесся в некотором роде по-отечески, сочтя своим долгом быть моим наставником. Своим редким чутьем он понял, что, несмотря на обманчивую внешность, в арабском мире – его мире – я все-таки был чужаком, и он взял на себя труд поднатаскать меня.
Мы разобрались с организационными вопросами, определили, где будут располагаться мои радиостанции, кто выступит в качестве курьеров и сколько они будут получать за труды. Он уделил много внимания разным родам сведений, которые я считал полезными, и способам, как можно получать эти данные.
Для вахты у дороги он предложил старика по имени Джибрин и трех его взрослых сыновей: в то время их палатки были раскинуты у Сидрет-Хараидж, всего в трех километрах от Мартубского обхода. Я провел с ним день, наблюдая за движением, чтобы показать, как я понимаю организацию работы, и убедиться, что Джибрин способен распознать разные типы техники. Закончив с этим, я устроил все так, чтобы он мог начать свою работу, как только моя радиостанция прибудет на место. Его сыновья ежедневно по очереди должны были доставлять разведданные ко мне в штаб. Позже, пройдя дополнительную школу у Чепмэна, он возглавил целое подразделение «дорожной вахты», занимавшееся очень важными вещами.
Оставшиеся несколько дней до съезда шейхов на Каф-аль-Ксуре я провел в ленивых беседах с шейхом Абдул Джалилем ибн Тайибом.
Глава IIIСъезд Обейдат
С лесистых высокогорий мы двинулись на юг, спускаясь вниз по вади Ксур. Ландшафт Каф-аль-Ксура – настоящее предместье пустыни: вдоль склонов немного деревьев и травы, а в само́м пересохшем русле гравий и булыжники под ногами. Сейчас, в мае, здесь уже было сухо. А зимой в потоках желтой воды несутся вырванные с корнем деревья, чьи скелеты теперь чернеют на берегах, словно следы лесного пожара. Вздымающиеся по обеим сторонам холмы бесформенны, бесплодны и безлюдны. Только на крутом повороте виднеется высокая желтоватая скала, усеянная пещерами, которые для каких-то своих целей выдолбили «римляне». Арабы ничего не строят, поэтому любые обтесанные и уложенные вместе камни они приписывают римлянам. Одиннадцать веков назад армии халифата отобрали эти провинции у ветшающей империи, и с тех пор жизнь обитавших здесь пастухов и их скота протекала настолько неизменно, что, казалось, они успели застать эпоху величия Рима.