Еще я уговорил 2-й корпус одолжить нам базуку – противотанковое оружие, которое они только что получили для испытаний, – и обязался дать им отчет, как она себя покажет в боевых условиях.
Американцы поработали очень плодотворно: мы въехали в Тебессу толпой беженцев, а всего через девять дней уже обзавелись пятью джипами, оснащенными пулеметами, и целым арсеналом личного оружия. Настало время выдвигаться в рейд на аэродром близ Бурдж-Феджадж, в шестидесяти четырех километрах к северу от Маретской линии, – цель, указанную нам командованием 8-й армии. Под натиском немцев американцы оставили Гафсу, Фериану и Таузар, так что нам пришлось двинуться по объездной дороге через Метлави, маленький французский городок, состоящий из вилл и садов, жители которого преимущественно были заняты в добыче фосфатов. Там я, к своему смущению, пожал плоды славы, когда юная светловолосая француженка, закричав: «Vous êtes de la Huitième Armée! Mais alors, vous êtes des héros!», бросилась мне на шею и расцеловала в обе щеки.
Затем мы просочились между Кризом и Таузаром, которые теперь находились в руках противника, и сто тридцать мучительных километров ехали по классическому тунисскому бездорожью между безлюдными северными окраинами Шотт-Джерида, Эль-Феджаджем и острыми зубчатыми скалами Джебель-Аскера, чтобы в итоге обнаружить на летном поле только пять самолетов. Уничтожив их, мы тем же тяжелым путем вернулись на базу, по дороге увидев, как оазис Тамерза обороняет деморализованный батальон Французского иностранного легиона: ноющие солдаты безо всякой дисциплины, у которых не хватало духу даже выставить ночные караулы. Спиртного им не выдавали, так что они ходили угрюмые и вяло ругались между собой.
В горах над Тебессой нам встретились части 1-й американской танковой дивизии, двигавшиеся на север к Кассерину. Сотни их машин превратили дорогу в месиво; один из наших джипов, взятый на буксир из-за треснувшего поддона картера, медленно начал сползать с обочины, когда мы встали в пробке. Удержать его никак не получалось, и нам пришлось, спешно отцепив трос, беспомощно наблюдать, как машина по склону скатилась в глубокий овраг. Весь февраль и март в Тебессе мы вязли в грязи. Если не шел дождь, то падал снег, который мгновенно таял. Даже берега Шотт-Джерида не так удручают, как алжирское высокогорье зимой.
В Тебессе царил переполох. Фон Арним в ходе наступления выбил из Гафсы 2-й корпус, а затем, собрав еще больше артиллерии и танков, ударил по позициям американцев в Кассерине. Для корпуса складывалась не самая благополучная ситуация. Его танковым дивизиям, впервые вступившим в бой, пришлось оставить свои позиции, а часть танков попала в руки противника, который незамедлительно использовал их против бывших хозяев.
24 февраля в три часа ночи меня разбудил стук в окно: я отворил, и в комнату влез закутанный в плащ капитан Ревийон. Некоторое время назад мы договорились обмениваться разведданными (официально он передавал их только французскому генеральному штабу) – фактически соглашение вышло односторонним, поскольку получал я многократно больше, чем сообщал. У Ревийона (он же Бланшар, он же де Ланнек – его настоящего имени я так и не узнал) шпионы были повсюду. Задолго до войны он взял под крыло итальянского мальчишку, чьи родители, бедные крестьяне, поселившиеся в Тунисе, умерли от холеры. Ревийон устроил парня в хорошую школу (за счет секретного фонда французской военной разведки), а когда тот окончил учебу, пристроил на работу в контору какой-то тунисской компании, нашел способ впутать его в неприятную историю с растратой, спас от суда и с тех пор держал в подчинении под угрозой тюрьмы. В нужный срок по наущению Ревийона этот слабовольный парень, достигший призывного возраста, записался добровольцем в итальянскую армию в Триполитании. Умный, образованный, бегло говоривший помимо итальянского на французском и арабском, он неукоснительно соблюдал инструкции коварного Ревийона и вскоре перешел на секретную службу в итальянском штабе. Оттуда он регулярно отправлял Ревийону через тайных связных копии важных документов, которые ему доводилось перепечатывать или подшивать в архив. Если к ним нельзя было получить доступ по службе, вечерами ему приходилось выуживать бумаги из штабных сортиров: бережливые итальянцы не сжигали выброшенные документы, а использовали вместо туалетной бумаги (сейчас на моем столе лежит документ, добытый таким образом, отмытый и проглаженный; о его содержимом я расскажу в конце этой главы).
Теперь этот парень занимал должность секретаря главного итальянского связного в передовом штабе фон Арнима в Сбейтле. Ревийон в своей драматической манере разбудил меня и сообщил, что, согласно полученной информации, фон Арним в ответ на экстренный запрос своего коллеги Роммеля решил остановить продвижение на Кассерин и отправить обратно на юг 15-ю и 21-ю танковые дивизии, которые он одалживал для своего наступления. Спустя десять дней в штабе 8-й армии я узнал, что за четыре дня до визита Ревийона, 20 февраля, генерал Александер, которому поручили командование 18-й группой армий и координацию действий 1-й и 8-й, отправил обращение к генералу Монтгомери с просьбой потревожить Роммеля, чтобы немного ослабить давление на 1-ю армию. В итоге 8-я армия тут же перешла в наступление, хотя располагала на передовой всего двумя дивизиями. Таким рискованным маневром (на том этапе подготовки силы были серьезно распылены) Монтгомери рассчитывал оттянуть силы Роммеля на себя и вынудить его вернуть подразделения, снятые с Маретской линии для усиления удара по американцам в Кассерине.
На сей раз сведения Ревийона выглядели очень серьезно: он принес наспех скопированные выдержки из протокола совещания, состоявшегося в штабе фон Арнима 22‐го числа. Я разбудил Юнни и Канери, приказал им заправить шесть джипов горючим на триста двадцать километров езды по бездорожью, собрать провизии на восемь дней, подготовить оружие и обычный боекомплект плюс двадцать четыре противотанковые мины и приготовиться выехать не позднее шести утра, а сам отправился в штаб корпуса. В столь ранний час все люди были на местах, усталые и взвинченные: последние новости из Кассерина приходили настолько тревожные, что отступление казалось неизбежным. Штаб принял решение эвакуировать восемь тысяч тонн хранившихся на складах в Тебессе боеприпасов, горючего и различного имущества. Враг находился всего в пятидесяти километрах: если он прорвется через Кассеринский перевал, никакие естественные преграды не помешают его дальнейшему продвижению на Тебессу и дальше.
Протоколы Ревийона я показал полковнику разведки. Мы пришли к выводу, что на основе столь неубедительных данных не стоит планировать какие-либо действия, но я предложил ему проследить моими силами за дорогой Кассерин – Гафса, по которой, как по кратчайшему маршруту, скорее всего, двинется большая часть бронетехники Роммеля, если он и впрямь будет возвращаться на юг. Если я увижу хоть сколько-нибудь танков, движущихся в этом направлении, значит, полученная от Ревийона информация достоверна, и тогда 2‐му корпусу не нужно отступать и нет необходимости эвакуировать тебесские склады. В конце я попросил его (поскольку у меня не было радиостанции) организовать прямую связь между его штабом и Дербиширским йоменским полком, британским танковым соединением, приданным в усиление 2‐му корпусу. Именно через их передовые посты в Бир-аль-Атере, на самом краю правого фланга, я собирался пересечь линию фронта.
Бедный полковник, издерганный и давно не спавший, так и не понял (хотя очень старался), зачем я без приказа отправляюсь в экспедицию и как собираюсь провести шесть джипов на тридцать километров во вражеский тыл; однако обещал наладить радиосвязь и пожелал мне удачи.
По прямой расстояние между Бир-аль-Атером и дорогой Кассерин – Фериана – Гафса составляет не более тридцати пяти километров, но на его преодоление мы потратили полтора дня. Мы продирались сквозь густой кустарник, и через каждые несколько метров наш путь под прямым углом перерезали борозды шириной и глубиной в полметра. Машины двигались как лошадка-качалка в падучей. У джипа шесть скоростей: большую часть времени мы ползли на первой и лишь изредка переключались на вторую. Если ехать по шоссе, то на двадцать пять километров расходуется примерно четыре с половиной литра бензина, а мы на бездорожье в пустыне, израсходовав столько же горючего, преодолели не более десяти километров. Непрерывно лил дождь, но здесь мы находились на меньшей высоте, чем в Тебессе, и погода была ощутимо теплее. Всю ночь мы мокли, а утром поползли дальше. Один за другим джипы застревали в канавах, их приходилось вытягивать. Неоднократно машины садились на брюхо, угодив в борозды и передними, и задними колесами. Тогда мы брались за лопаты. Мокрый грунт пронизывало множество переплетенных корней. От дождя вымокли карты, вода попала под стекло компаса. В любом случае при таких условиях придерживаться курса получалось только наугад.
Ровно в три часа дня, когда до дороги оставалось, по моим прикидкам, около пяти километров, меня вдруг в глубине души охватила паника: нас атакуют и уничтожат, как только мы окажемся в пределах видимости с шоссе. Как и куда мы сможем отступить в таких условиях? Двенадцать прекрасных человек, слепо доверившихся мне и ни разу не усомнившихся в моих словах о важности нашей миссии, погибнут или попадут в плен из-за моего безрассудства. Пусть нам удастся добраться до дороги, что дальше? Вся затея лишена смысла. Даже если я увижу танки, американцы мне не поверят, а если и поверят, то командование корпуса не станет реагировать. Неужели я считаю, что добытые мной крохи информации остановят отступление всего корпуса? Даже если удастся заложить мины, как я планировал (именно так я обозначил своим людям главную цель операции), то максимум, чего мы добьемся, – у одного танка разорвет гусеницу, а такая неисправность устраняется за несколько часов.
Я уже собрался поворачивать назад, пока не поздно, но, терзаемый страхами и сомнениями, все-таки продолжал двигаться вперед. Все, еще раз завязну – и отдам приказ разворачиваться. Когда мой джип застрял в канаве, я не мог смотреть в глаза своим людям, которые усердно вытягивали его. Но все же, в ужасе нерешительности, я ехал дальше… Потом Локк – теперь он был моим стрелком – заметил впереди, как ему показалось, телеграфную линию. Я остановился и в промокший бинокль действительно разглядел столбы километрах в трех от нас. Наша цель была обнаружена, и моя паника прошла, уступив место безмятежному спокойствию.