– Найти командующего дивизией во Франкавилле и устно передать ему распоряжения нашего генерала.
– Также передать соответствующие распоряжения адмиралу в Бриндизи.
– Обследовать все летные поля, расположенные на равнине между Бриндизи, Лечче и Таранто, и предоставить отчет, в какой степени они пригодны для использования Королевскими ВВС.
– Собрать любую информацию о немецких силах в регионе.
К моменту нашего отправления часы пробили только девять вечера, но казалось, что все местные жители уже улеглись спать. В Таранто мы не увидели ни души; никого не встретили и проезжая через Сан-Джорджо-Йонико. На полпути до Гротталье на дороге зигзагами замигал фонарь: первым итальянским гражданским, на которого мы наткнулись, оказался велосипедист, настолько пьяный, что от него я не получил ответа ни на один вопрос. Перед Гротталье мы задержались, остановившись из-за шума автоколонны, доносившегося откуда-то из-за железнодорожной насыпи, – когда она проехала, тронулись дальше, по-прежнему никого не встретив. Во Франкавилле с трудом нашлось какое-то военное учреждение. На крыльце спал часовой, зажав винтовку между коленями. Я его разбудил, обезоружил и усадил в джип на переднее сиденье, а Кэмерон сзади держал его на мушке. С помощью часового мы наконец нашли штаб дивизии. Боб Юнни расставил джипы так, чтобы они прикрывали все подступы, а я подъехал прямо к воротам виллы, на которой обитал генерал, и бесстрашно вступил в логово льва. Я объяснил причины своего появления заспанному капралу, и через десять минут ко мне вышел капитан, заговоривший по-английски:
– Добрый вечер, майор. Я очень сожалею, что вам пришлось ждать, пока я брился, но я искренне рад нашей встрече. Не хотите ли присесть и чего-нибудь выпить? Я уведомил генерала, он уже встает и, смею заверить, уже через минуту также подойдет сюда, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Надеюсь, ваша переправа не вызвала затруднений. Как море? В это время года погода, как правило, приличная, хотя, возможно, бывает жарковато.
Судя по всему, вместо львов в логове оказались сплошные агнцы. Генеральская «минута» растянулась довольно надолго, и мы поболтали с молодым человеком, пока ждали его командира. Несмотря на высокопарную болтовню, капитан оказался не дурак. Он сообщил, что армия и авиация готовы с нами сотрудничать, а вот на флоте дело обстоит иначе, но, по его словам, даже этим задирам придется соблюдать правила. С чувством глубокого удовлетворения он связался со штабом военно-морского флота в Бриндизи по телефону и потребовал от дежурного разбудить адмирала и сообщить, что в три часа ночи его навестит британский представитель.
По мнению капитана, к настоящему моменту немцы уже покинули провинцию, но на дороге к Бриндизи следовало соблюдать осторожность, чтобы случайно не столкнуться с их арьергардом. В основном немецкие войска здесь представляли собой обслуживающий персонал аэродромов, а боевых частей было совсем немного. Где-то на севере, возможно в Бари, дислоцировалась немецкая 1я парашютная дивизия, телефонная связь с которой оборвалась незадолго до нашего появления.
Капитан был воодушевлен и доволен: для него война закончилась. Он проглотил горечь поражения и сосредоточился на заманчивой перспективе сотрудничества с британскими джентльменами. Такому снобу, как он, это было по душе.
Мы долго говорили о войне в пустыне – капитан оказался тем самым офицером разведки, который передал мне мнение итальянского штаба о наших рейдах на Тобрук, Бенгази и Барку (я упоминал его ранее). Он много знал о наших планах в этих операциях и даже сделал вид, что помнит мое имя. Я принес из джипа бутылку виски, и мы выпили ее вместе с его командиром, когда тот наконец появился. Выслушав мои инструкции, генерал сообщил, что утром первым делом свяжется с генералом Хопкинсоном, а в течение дня организует переброску всего имеющегося в дивизии автотранспорта в Таранто. (Относительно участия его солдат в боевых действиях на нашей стороне генерал лишь развел руками.) На выходе из штаба ко мне подбежал часовой-итальянец, которого мы разоружили. Обливаясь слезами и громко всхлипывая, он умолял вернуть ему оружие, иначе у него будут неприятности.
Вернувшись к своим бойцам, я попросил Бьютимена установить антенну и попробовать связаться с Бруксом в штабе нашей дивизии. Я передал ему первую шифровку со скупыми разведданными, и мы устроились поесть. Бьютимен долго стучал телеграфным ключом, прежде чем дождался ответа, так что, когда мы, с несколькими задержками, добрались до окраин Бриндизи, было уже не три ночи, а шесть утра. Редкие прохожие разбегались, завидев нас. Мы ехали по улицам под звуки торопливо закрывающихся ставен. Хотя нам обещали теплый прием, на деле мы двигались к штабу военно-морского флота через молчаливый, угрюмый и враждебный город.
Помятый и небритый, я шагнул своим грязным солдатским ботинком на мраморные ступени, ведущие в величественный просторный холл. Сквозь малиновые занавески на шести окнах со стороны гавани пробивались лучи восходящего солнца, освещая коренастую фигуру, стоящую посреди зала в нелепом наряде. Адмирал предстал передо мной с орденской лентой, медалями и шпагой. На желтом одутловатом лице читалось раздражение, поскольку в такой позе он провел уже три часа. Первым делом он пожаловался на наше опоздание.
– Немедленно принесите стул адмиралу, разве вы не видите, что его превосходительство падает с ног от усталости! – обратился я к своему провожатому.
Несчастный адмирал, которому окончательно испортили сцену почетной капитуляции, отказался от стула и провел меня в свой кабинет, где он пыхтел, ворчал и возражал, пока я говорил. Ссылаясь на головную боль, он обещал заняться делами попозже, но я не собирался терпеть его выходки, и уже через двадцать минут мы отправились на осмотр гавани, базы гидропланов и аэродрома. К девяти утра мы закончили и высадили его у штаба, а сами через весь город поехали в Лечче.
Тем временем Бриндизи кардинально преобразился. Изо всех окон вывесили британские и итальянские флаги, а также гобелены, которые тут используют для религиозных процессий. На рыночной площади с каждого лотка продавались маленькие британские флаги (порой с причудливо перепутанными цветами) и сине-бело-красные кокарды. Толпа высыпала на улицы, так что мы едва могли проехать. Вокруг раздавались одобрительные возгласы. Мужчины забирались на наши джипы, жали нам руки и целовали нас в порыве энтузиазма. Происходящее озадачило меня: еще два дня назад мы воевали с этим народом, а сейчас они встречают нас, как будто это их собственная победоносная армия вернулась домой, одолев врага. Они так долго и отчаянно ждали конца ненавистной войны, что теперь катастрофическое поражение их армии стало желанной платой за мир, который мы принесли. В их несложной картине мира мы были союзниками и друзьями, сражавшимися, чтобы избавить исстрадавшийся народ от злокозненных правителей и положить конец кошмару террора и неуверенности в завтрашнем дне. Они самозабвенно любили нас, своих избавителей, и вовсе не пытались, как может кому-то показаться, угодить новым хозяевам – их радость не основывалась на расчете. Они просто чувствовали своими измученными сердцами, что мы выиграли эту войну для них.
Задним числом я осознал, что чуть раньше, в первое наше появление в Бриндизи, местные просто приняли нас за вернувшихся немцев.
В каждой деревне, которую мы проезжали в тот день, события развивались по одному и тому же сценарию. Как только мы приближались к первым домам, поднималась волна паники: женщины хватали детей и кидались к своим жилищам, хлопали двери и ставни, телеги скрывались в переулках, мужчины на велосипедах стремительно уносились прочь. Центральную площадь мы находили пустой, если не считать двух-трех мальчишек, в которых любопытство пересиливало страх. По мере нашего приближения на их лицах забавно сменялись выражения удивления, недоверия, замешательства и наконец уверенности. Тогда они срывались с места, как сумасшедшие, и бежали по улице, колотя в каждую дверь с пронзительными криками:
PPA в Италии
– Inglesi, inglesi, inglesi!
А за дверями как будто только этого и ждали, и на улицы высыпали толпы, заполняя площади и окрестные улицы. Нас обступали, обнимали, качали и целовали. Если мы задерживались (а часто по-другому и не получалось – толпа просто не давала нам проехать), то к моему джипу пробивались местные важные персоны и произносили приветственные речи. Тут же появлялись дары: нам на колени водружали корзины винограда, миндаля и яблок, в кузов складывали яйца, хлеб и сыры. Над головами по рукам шли бутылки вина и стаканы, со всех сторон звучали тосты и здравицы. В одной деревне старуха принесла нам кувшин холодной воды и одно яйцо – больше у нее ничего не было. Я сделал большой глоток воды и, не понимая, как поступить с яйцом, тут же выпил и его. Повсюду americani (пожилые мужчины, съездившие в США на заработки и вернувшиеся в родную деревню с небольшим запасом долларов) выходили вперед, приветствовали нас словами «Ello, boy» и молчаливо застывали, ведь они давно забыли те немногие английские слова, которые когда-то выучили.
Повсюду нас приветствовали те, кто победнее: крестьяне да рабочие. В этих краях землевладельцы и близкие к ним доктора, адвокаты и представители других подобных профессий не якшались с простонародьем. Священники тоже держались в стороне.
От дружелюбия местных жителей голова шла кругом, но мы старались держать себя в руках и за первый день в Италии успели обследовать все взлетные поля на юге Апулии. На них не осталось ни одного самолета, а некоторые наземные сооружения были повреждены. Однако немцы отступали в такой спешке, что серьезного ущерба нанести не успели. Встречавшиеся нам офицеры итальянских ВВС с ходу выказывали желание сотрудничать, каждый начальник убеждал нас, что именно его аэродром лучше всех подходит, чтобы стать ключевой базой нашей авиации. Мы только отъезжали, а они уже начинали демонстративно приводить взлетные полосы в порядок. На мой взгляд, энтузиазм этих «бойцов» принципиально отличался от искреннего воодушевления простых крестьян и оставлял неприятное послевкусие: сейчас, когда мы оказались сильнее, они старались угодить нам с тем же рвением, с которым раньше сотрудничали с немцами. Таким поведением они рассчитывали вызвать наше одобрение, но мне казалось, что от столь резкой перемены разит предательством.