Итак, мы выяснили два важных факта. Во-первых, немцы слабы. Боевые подразделения их 1-й парашютной дивизии составляли менее половины от общей небольшой численности войск противника. Все остальные – администраторы и технические работники, которых согнали из портов и аэродромов южной Апулии. Во-вторых, наши наблюдения за дорогами показали, что подкреплений у неприятеля не предвидится. В общем, складывалось впечатление, будто перед ними стояла только одна задача – следить за нашей высадкой и отступить, как только наберется достаточно сил для продвижения вперед. В немецкое контрнаступление верилось с трудом. Поэтому, несмотря на нехватку снабжения, полевой артиллерии и поддержки с воздуха, наша 1-я воздушно-десантная дивизия, которая вела бои на окраинах Таранто, была в безопасности. По морю каждый день прибывало подкрепление, и мы со дня на день ожидали соединения с 8-й армией, наступавшей из Калабрии. Тогда противник точно обратится в бегство.
В сложившихся обстоятельствах я сомневался, что сумею чем-либо помочь нашей дивизии. Единственное, чем можно было заняться, – это атаковать немцев на дорогах. Однако мне казалось неправильным упускать возможности, которые возникают из-за перемещения линии фронта (которая, по моим ощущениям, скоро должна была стабилизироваться). Просто так разбомбить три грузовика – это, конечно, весело, но бессмысленно. Так что я решил покинуть дивизию и самостоятельно отправиться на разведку, чтобы разузнать о расположении немецких сил дальше на севере.
Штаб 1-й парашютной дивизии люфтваффе находился в Фодже, в 185 километрах на северо-запад. Вокруг этого города располагалось несколько аэродромов, которые наше командование надеялось использовать как базу для своих стратегических бомбардировщиков. Отсюда они могли охватить всю юго-восточную Европу, в частности нефтяные месторождения Румынии. Немцам было за что здесь сражаться, поэтому я предположил, что следующее масштабное столкновение случится именно в Фодже. Пока заварушка еще не началась, определенно стоило заняться разведкой. Наши штабные друзья из Таранто сочли бы такую задачу преждевременной и выходящей за пределы наших возможностей, поэтому, чтобы избежать споров, я решил действовать на свой страх и риск.
Лишь одно обстоятельство удерживало нас от незамедлительной отправки в длительный рейд: в Италии мы заправляли наши джипы местным синтетическим бензином. Экспериментальным путем удалось установить, что на нем машины не получают необходимой мощности, а потребление топлива возрастает на тридцать процентов. Я решил вернуться в тыл, чтобы заправиться американским бензином, который в окрестности Таранто уже завезли с избытком, и заодно загрузить итальянский грузовик тремя тоннами припасов, чтобы за линией фронта организовать несколько схронов.
На следующий вечер после моего визита к майору Шульцу я попрощался с Альфонсо и его приятелями, сказав, что отправлюсь в Потенцу, а оттуда в Салерно. В том направлении мы и поехали, однако через пятнадцать километров свернули с проселка напрямик в темноту по распаханному полю, объехали деревню, забрались на холм, где обнаружили руины замка – там и заночевали. С рассветом мы двинулись дальше, спустились в долину и остановились на привал в лесу. Идея была в том, чтобы создать как можно больше противоречивых слухов: пусть немцы думают, что в их тылу действуют серьезные вражеские соединения. Слухи, правда, пошли немного не туда: местные крестьяне потом рассказывали, что слышали и даже видели танки неподалеку от своей деревни, а в тех самых руинах, где мы ночевали, немцы якобы разместили тяжелые пушки.
Пока мы в роще ждали заката, чтобы продолжить движение в темноте, ко мне подошли два человека. Одеты они были вполне обычно, но что-то подсказывало: они здесь чужаки. Приземистые и сильные, с грубыми чертами лица, из-под взъерошенных русых волос они смотрели на меня бесстрастными голубыми глазами, в которых читалось умение воевать. Один из них заговорил на ломаном итальянском. Они оказались русскими солдатами, которых взяли в плен под Смоленском. Сначала они попали в лагерь для военнопленных в Германии, потом Организация Тодта направила их на работы во Франции и северной Италии. Оттуда им удалось бежать, и постепенно они пробрались на юг. Местные крестьяне, с которыми они трудились в поле, относились к ним по-дружески, но теперь эти двое не хотели упустить возможность снова повоевать против общего врага. Того, кто говорил, звали Иван, а его товарища – Николай. Они очень удивились, когда я по-русски пообещал, что через несколько дней наши войска освободят эту часть страны, а о них позаботятся и отправят домой. Лишние пассажиры в наши маленькие джипы не поместятся.
– Но мы же солдаты, – сказал Иван уже на родном языке. – Мы хотим сражаться. На родину мы потом и так вернемся. Пожалуйста, возьмите нас. Вы говорите по-русски и сможете отдавать нам приказы, любой другой английский офицер не сможет. Не бросайте нас в этой деревне.
Николай не проронил ни слова, лишь улыбался и старательно кивал. Я с трудом подбирал русские слова, усердно напрягая память, отчего моя речь звучала неестественно. Эти двое очень переживали – представляю себе их чувства. Бросать их не хотелось, но я не понимал, как с ними поступить, а еще немного опасался реакции сержанта Уотерсона, который постоянно подшучивал над моей манерой подбирать себе «любимчиков». В конце концов я решил пойти на компромисс и согласился взять Ивана, а Николаю строго велел оставаться в деревне. Он понуро, как наказанный ребенок, ушел, а Иван вернулся к джипу со своими скромными пожитками. Его мы усадили на заднее сиденье моей машины, отправив Лайлза в другую. Ближе к вечеру мы тронулись в путь прямиком через поле, в котором работали несколько мужчин. Николай подбежал к нам, махая на прощание Ивану. По лицу его текли слезы, он бежал все быстрее, чтобы не отстать от машины. Меня пронзила мысль, что если я не вмешаюсь, то два друга больше никогда не увидятся, и я приглашающе махнул рукой. Николай улыбнулся, дождался следующего джипа и запрыгнул в него.
Двое русских прослужили с нами до конца войны и стали настоящими талисманами нашего подразделения.
Таким образом, наш первый итальянский рейд в тыл врага, на мой взгляд, получился вполне удачным: я научился находить общий язык с итальянцами и собрал больше сведений, чем рассчитывал. Но всем остальным нашим, кроме Кэмерона, операция показалась скучной и неинтересной. Чтобы поддержать энтузиазм бойцов и вознаградить их за терпение, я решил отказаться от планов пересечь основное шоссе и скрыться на пустошах Мурге и вместо этого приказал притормозить на перекрестке и устроить засаду. Боб Юнни и Уотерсон заняли позиции на обочине шоссе, а еще три джипа выстроились вдоль проселка так, чтобы можно было вести огонь всем вместе. Контролировать процесс я поручил Юнни, и он действовал так уверенно, что я понял: хватит таскать его с собой, это растрата таланта. Как только основные силы нашего подразделения высадятся в Италии, Боб получит полную свободу действий и собственный отряд.
Однако мы понапрасну прождали всю ночь – на шоссе не появилось ни одной машины. В три часа утра мы заложили на перекрестке мины и отправились в Бари, рассчитывая приехать туда до заката. Чтобы отвести подозрения от местных жителей, Сандерс, наш новозеландец, который любил забираться повыше и когда-то служил матросом на парусниках, залез на телеграфный столб и повесил на перекладине британский флаг. Все сокрушались из-за такого исхода, но, когда мы объезжали валуны в узкой долине на полпути к вершине плато, позади прогремел взрыв и взметнулись алые всполохи пожара. Через некоторое время мы снова оказались на том перекрестке и обнаружили обугленные останки тягача и топливной цистерны, а еще – две немецкие могилы на обочине. Но это не принесло особого удовлетворения.
Вообще, мы предпочитали действовать иначе. Нас не интересовали победы такого рода, и мы в принципе сторонились военной романтики. Главное – помочь своим и помешать неприятелю; важны результат и хорошее приключение, слава нам была не нужна. В PPA гордились своим спокойным деловым подходом, радовались, если все возвращались из рейда живыми и здоровыми, и не увлекались подсчетами убитых врагов. И вроде бы минная война вполне соответствовала нашим стандартам: противник терял людей и технику, его боевой дух падал, а мы ничем не рисковали. Но все же в силу нашей извращенности мы обычно избегали использования мин. Мы без зазрения совести стреляли в зазевавшихся вражеских солдат, но оставлять мины, которые сделают зверскую работу за нас, казалось подлым. Даже в таком кровавом деле, как война, должны быть свои принципы и этикет, и это оружие вызывало у нас довольно сильное предубеждение. Не помню, применяли ли мы мины хотя бы еще раз, кроме как для самообороны.
Впрочем, мы использовали одну хитрость, которую окрестили ДКМ – «дерьмом калабрийского мула»: раскрашенные куски штукатурки с небольшим количеством взрывчатки внутри, которые с виду не отличишь от лошадиного навоза. Под колесами грузовиков они взрывались и неизбежно пробивали шины.
Позже той же ночью Кэмерон преподал мне еще один урок тонких воинских манер. Когда мы заехали на плато Мурге, я пришел к выводу, что здесь мы точно не встретим противника, и включил фары, чтобы лучше ориентироваться среди скал и каменных изгородей. Неожиданно в их свете возникла фигура. Сначала я принял ее за пастуха, но, подъехав ближе, понял, что у невысокой стенки стоит немец с винтовкой наперевес. Кэмерон решительно передернул затвор пулемета и замер в ожидании ответной реакции. Заметив за спиной часового движение каких-то размытых фигур, я остановился в пятидесяти метрах и велел Кэмерону открыть огонь. Тот не шелохнулся. Я посмотрел на него, думая, что он меня не услышал, но Кэмерон только слегка качал головой, держа врага под прицелом, и ничего не говорил. Передумав, я спрыгнул на землю и подошел к немцу. Он слегка пошатнулся, вытаращил глаза и безропотно отдал мне винтовку. Сзади я услышал легкие шаги. Подошел Иван с томмиганом наперевес. На немца он смотрел довольно свирепо, но не стал пускать оружие в ход. Я спросил у немца, сколько здесь еще людей. Он ответил, что их восемь, и вызвался предложить им сдаться. Словно загипнотизированный, он что-то крикнул, но в ответ мы услышали лишь топот кованых сапог по камням. Мы дали пару очередей, но преследовать их не стали. Пленника мы усадили в джип, и я доверил его заботам Ивана, который очень обрадовался, ощутив себя полноценным членом нашего отряда. Он заговорил с пленником на ломаном немецком. Тот, однако, настолько огорчился из-за своего провала, что отказался от сигареты и даже от глотка воды. Его озадачили наши фары: он вообще не думал, что на вершинах Мурге можно встретить автомобиль, к тому же мы подъехали со стороны его собственных боевых позиций, и он до последнего считал нас немецким патрулем, а форму мою разглядел, уже когда было слишком поздно. Потрясение оказалось настолько сильным, что только к следующему полудню он смог немного поесть, а это нас всех огорчало – мы ведь приготовили ему на завтрак великолепную яичницу-болтунью! Наш первый пленный в Италии, очень приятный молодой человек, всем очень понравился, никто не был бы против, останься он с нами, но через несколько дней пришлось передать его в другие руки. Вообще, мы всегда испытывали дружеские чувства к пленным, особенно к тем, кого взяли в бою, будто наши постоянные попытки убить друг друга создавали между нами некую незримую связь.