Я и сам хотел бы встретить смерть именно так – но желательно ближе к концу войны, поскольку было интересно досмотреть это шоу до конца, а пережить ее я никогда особо не рассчитывал (даже сейчас, по прошествии более трех лет после победы, не перестаю удивляться, что жив). На тот свет я не торопился, но когда (нечасто) приходили мысли на эту тему, казалось безосновательным рассчитывать, будто удача чудесным образом будет бесконечно хранить меня от смерти. В целом эта перспектива не слишком заботила, но все-таки хотелось бы закончить дни свои как-то благопристойно. Было бы ужасно глупо разбиться в автокатастрофе или, того хуже, попасть под бомбежку во время вынужденного визита в штаб командования.
Дни нашей рискованной изоляции в Таранто подошли к концу. Теперь всюду были наши войска (ну или так казалось по сравнению с былой малочисленностью). Из Альтамуры немцев без особых усилий отбросили силами 1-й воздушно-десантной и 1-й канадской дивизий. Части 78-й дивизии и 4-й бронетанковой бригады высадились в Бари и шли на север по побережью. События развивались стремительно. В определенный момент даже показалось, что мы вот-вот погоним немцев прямо до Альп. Но я всегда неуютно чувствовал себя в толпе и хотел поскорее вернуться к нашим одиночным предприятиям, опасным, но таким спокойным.
Как только Жан Канери высадился в Таранто с основными силами PPA и всей нашей техникой, я сразу дал Юнни особое поручение: забрать тех из наших бойцов, которых он тренировал в Северной Африке, и в интересах 4-й бронетанковой бригады немедленно отправляться на разведку полуострова Гаргано на правом фланге нашего наступления. Даже по меркам нашего небольшого подразделения с его неформальными порядками Боб Юнни выделялся полным отсутствием отчужденности, свойственной командирам. Он жил бок о бок со своими людьми, сблизился с ними крепче прочих, участвовал во всех их шутках и выходках, а в ответ получал безграничную преданность. Они прозвали его Шкипером и во всем следовали его примеру. Юнни требовал строгой дисциплины и не упускал из виду ни одной ошибки, но в то же время без особых усилий поддерживал атмосферу авантюр и высокий боевой дух. Там, где я просчитывал шаги, Боб будто бы действовал импульсивно: на самом деле он тщательно готовил свои планы, но его голова работала так быстро, что, казалось, решения принимаются спонтанно, и он бросался вперед с азартом, скрывавшим его шотландскую предусмотрительность.
Несмотря на то что его отряд участвовал в боевых действиях больше, чем любой другой, и лишь единожды не выполнил поставленную задачу, Юнни терял меньше всего бойцов по сравнению с остальными. Сам он, как заговоренный, за войну не получил ни царапины – и шутил, что из-за его худобы пули от него отскакивают. К отбору людей в свой отряд он подходил очень строго, регулярно отвергая новобранцев, которых я ему предлагал, с комментариями вроде: «Он мне не нравится» или «Этот не для нашего патруля». Для Боба было лучше отправиться на дело с меньшим количеством людей, чем взять с собой того, кто не соответствовал его требованиям. С момента своего возникновения патруль «B» стал закрытым мирком, отборным отрядом внутри нашего собственного. Иногда они были невыносимо самодовольны и уверены в своем превосходстве. Честно признаюсь, порой мне даже хотелось, чтобы разок неудача сбила с них спесь.
С другой стороны, эти парни все время были так веселы, что на их периодическое бахвальство никто не обижался. Мне даже казалось, что бойцы, служившие под началом более степенных командиров вроде меня самого, завидовали привилегиям зачисленных в патруль «B». Те вдохновенно наслаждались и путешествиями, и сражениями, и неожиданностями, и опасностями бродячей жизни. Что до ее тягот, они умели настолько предусмотрительно наладить быт, что, когда в качестве исключения им случалось пропустить ужин или провести ночь в грязи, они просто смеялись над таким происшествием. Боб Юнни знал: его людей и его самого стимулируют опасность и работа, а вот голод, холод и рутина (именно в таком порядке) неизбежно привели бы в уныние. Поэтому неудивительно, что на бортах их джипов часто болталась привязанная дичь или домашняя птица, иногда купленная, но чаще «случайно попавшая под колеса». А как минимум однажды их капрал Бен Оуэн, высунувшись из джипа, поймал гуся за шею на полном ходу. (Это достижение мы все потом безуспешно пытались повторить.) При любой возможности перекус превращался в пир: пока они набивали животы, их мозги отдыхали от скуки ожидания и наблюдения.
Вместо продуваемых сквозняками замков на вершинах холмов они выбирали для ночлега добротные деревенские дома или хотя бы крестьянские лачуги, а если и того не попадалось, строили себе шалаши. Они никогда не ложились спать на холоде и под дождем, если, потрудившись, можно было проснуться в тепле и сухим. Так что если в такой день они не сталкивались с врагом, то хотя бы брали верх над погодой и, забравшись в спальные мешки, засыпали с чувством выполненного долга. Таким образом поддерживался комфорт и солдаты сохраняли хорошую физическую форму. До изнеженности, конечно, дело не доходило, но мотивация всегда оставалась высокой.
Откуда бралась эта мотивация, в чем заключалась? Сами они не знали, а если и знали, то не смогли бы сформулировать. Чаще всего они отвечали что-то вроде: «С парнями здорово, да и поразвлечься хочется». Но это утверждение никак не затрагивало специфическую форму наших развлечений, поэтому вопрос оставался открытым. Если учесть, что каждого из них отбирал я, а затем наблюдал за ними и опекал их на протяжении нескольких лет, изгоняя тех, кого признавал негодными, смею заверить, что об их мотивах я знал больше, чем любой из них. Они бы, безусловно, посмеялись над моей теорией и в очередной раз повторили бы: «Да просто с парнями здорово и хочется развлечься, именно так и никак иначе», но, я думаю, присутствовало кое-что еще, и тут никто из них меня не переубедит.
Сразу скажу, что у каждого из нас, безусловно, имелся свой набор причин получать удовольствие от нашей работы в разведке: может быть, побег от властной матери или нелюбовь к муштре регулярных частей. Не буду сейчас углубляться в личные мотивы, а напротив, постараюсь выявить общий фундаментальный импульс, который побуждал нас к новым свершениям.
В начале войны, когда мы все записались в армию, угроза нависла над нашей страной и нас обуревало желание помочь, сплотиться перед лицом опасности, последовать за друзьями, что-то делать, а не пассивно ждать катастрофы. Некоторые хотели наказать немцев за совершённые злодеяния, а кто-то, возможно, просто стремился произвести впечатление. Эти изначальные мотивы быстро оказались оттеснены в подсознание: за два года службы мы перестали мыслить общими категориями, и времена, когда мы еще не были солдатами, выветрились из памяти. Вся наша жизнь свелась к армии, где нам суждено оставаться, пока мы не одержим победу. Но выполнение обязанностей, смысл которых порой ускользал от нас самих, больше нас не устраивало. Чувство нереальности происходящего охватывало нас и наполняло сердца страстным желанием сделать что-то настоящее, встретиться с врагом лицом к лицу, проникнуть в самую суть конфликта, в котором мы, судя по форме, которую носим, и так участвовали в полной мере, но часто ощущали себя сторонними наблюдателями. Мы напоминали себе болельщиков, которые смотрят захватывающий матч с задних рядов. Они слышат рев толпы и свистки судьи, но не видят, что происходит на поле; они пробиваются вперед, успевая заметить в просветах то одного, то другого игрока, и наконец добираются до первого ряда, откуда можно насладиться игрой. Но и этого не хватает: гордость, сила и навыки бойцов кричат им о том, что они не зрители, и они не успокоятся, пока сами не станут игроками.
С того момента как доброволец вступал в ряды PPA, он проходил испытания, попадал в один из патрулей, становился игроком, частью команды. Ему предстояло доказать, что он занимает это место по праву, иначе на его место тут же встанет другой, а ему придется вернуться в толпу болельщиков. По мере того как боец все лучше осваивал технику этой игры, общие вопросы войны его волновали все меньше. Запутанный мировой конфликт сводился к чему-то понятному, управляемому, осмысленному. Каждый из нас переставал быть песчинкой среди миллионов, став полноценным членом команды из пятнадцати бойцов с четко поставленными задачами. Наш успех зависел только от нас самих. В результате получалось двойное удовлетворение: человек попадал в самую гущу событий и при этом мог повлиять на их исход. Такая награда стоила риска и усилий.
Свою работу мы воспринимали скорее не как службу, а как сложную, требующую высокого мастерства игру, поэтому относились к ней одновременно серьезно и легко. Примерно так же, играя в футбол и крикет или занимаясь альпинизмом, люди проявляют рвение, которое в бизнесе или на госслужбе попросту показалось бы нелепым. Мы сильно рисковали (у тяжелого ранения во время рейда последствия могли быть только трагические), но и польза, которую мы приносили основным силам, была очевидна: это оберегало нас от чувства бесполезности. Мы считали вполне естественным надрываться под грузом задач, который сами на себя взвалили, а если обстоятельства вынуждали нас сделать передышку, то мы не находили себе места, пока вновь не оказывались на тропе войны. От начала нашей первой операции и до конца войны прошло 29 месяцев. Из них год и восемь месяцев мы провели, занимаясь непосредственно разведывательной и боевой работой; самый долгий непрерывный период продлился семь месяцев. Резервов у нас не было – в рейд отправлялись все.
Главной наградой за работу и главным мотивом ее выполнять были не столько военные успехи (в успехе вообще есть что-то обманчивое – он не способен заполнить душу), сколько удовольствие и гордость, которые мы испытывали, мастерски справившись с трудными задачами, которые сами перед собой поставили. Нам нравилось думать, что мы не просто преуспели в этой игре, но и сами ее придумали и, помимо наc и некоторых наших избранных коллег, лишь единицы знакомы с ее правилами.