Лагерь мы разбили на кладбище: высокая стена и ворота позволяли создать здесь надежную оборонительную позицию, а я устроил себе роскошную постель на мраморной плите в одном из склепов.
Однако, прежде чем отправиться спать, мы вновь доехали до городка, улицы которого заполонили ликующие жители. Кадастровый инженер был всеобщим героем, и я публично провозгласил его освободителем Альбероны. Все закончилось ровно так, как и должно было, – шумным застольем, масштаб которого поразил канадских офицеров.
Рано утром на следующий день мы через горы двинулись к Сан-Бартоломео-ин-Гальдо. Накануне вечером мне удалось дозвониться до местного телефониста, который сообщил, что в городе еще остаются немногочисленные немцы, но в основном они отступают через долину; он отметил, что там движутся танки. Трава стала скользкой от дождя, и на спуске из города машины шли юзом. Мы обменялись несколькими очередями с немцами, а ночь провели на скотобойне. Пеший дозор отправился в долину, чтобы разузнать про танки. Выяснилось, что вся эта бронетехника тоже относится к 16-й танковой дивизии. Я тщательно указал в донесении ее количество и опознавательные знаки. С утра по нам открыла огонь немецкая полевая артиллерия.
Получив от Боба Юнни сообщение, что он свою задачу выполнил и ожидает нового задания, я позвал его присоединиться к нам в Сан-Бартоломео. Несколько дней мы вместе курсировали вдоль линии фронта, пытаясь найти в ней лазейку, но безрезультатно: немцы тут основательно вросли в землю. Затем мы разделились: Боб со своим патрулем отправился на север, а я – на юг. Поиски продолжались.
У Мояно мы столкнулись с немецким арьергардом, а потом тринадцать километров тащились пешком, обезвреживая расставленные противником мины. Проехав еще восемь километров до Песколамацци, на окраине города мы встретили растянувшуюся на полтора километра колонну американской пехоты. Солдаты шли гуськом с оружием наизготовку, ожидая, что в любой момент начнется бой. Бледные лица пехотинцев потеряли всякое выражение из-за невзгод и тоски по дому. Я остановил одного из офицеров и, надеясь его ободрить, сообщил, что последнего немца встретил за двадцать километров отсюда. Он взглянул на меня с подозрительным недоверием и зашагал дальше.
Меня поразило, что силы этих несчастных солдат расходуют так бессмысленно, и я поспешил в их штаб в Беневенто, чтобы рассказать, где на самом деле находится враг. Штабные офицеры, такие же осунувшиеся и изнуренные, как солдаты, вежливо меня выслушали и даже постарались скрыть свою убежденность в безосновательности моих заявлений. Очевидно, они решили, что у меня не все дома. Я подумал то же самое о них, и расстались мы добрыми друзьями.
В Беневенто я впервые увидел, как выглядит город после бомбардировки: с противоположного берега реки открывались одни лишь обгорелые развалины. Меня удивило, что мы сотворили такое с городом, жители которого настроены к нам абсолютно лояльно. Тогда я списал это на ошибку и решил обязательно выяснить обстоятельства, которые к ней привели.
Из Беневенто мы вновь повернули на север, к Бояно и Винкьятуро, где вновь встретились с Канадской дивизией, которой временно командовал наш приятель по битве за Альберону подполковник Хардинг. Когда я связался со штабом, мне заодно сообщили, что Хардинг награжден орденом «За выдающиеся заслуги». В тот же день я отыскал его на передовой, передал ему эту хорошую новость и подарил бутылку виски. Это совпадение (второе после истории под Альбероной) создало у него ложное впечатление, будто мои источники информации поистине безграничны.
Здесь, вдоль восточных предгорий гряды Матезе, у немцев опять образовался незащищенный фланг. Если бы джипы смогли перевалить через эти горы, мы бы снова оказались в спокойной атмосфере вражеского тыла. Первую попытку мы совершили к югу от Бояно, но там посреди широкого поля нас сразу обстреляла дальнобойная немецкая артиллерия. Пришлось залечь где попало, ожидая, пока переполох уляжется. Прямо посреди разрывов к нам из своего дома пробрался старик-крестьянин. Он встал надо мной, то ли желая поговорить, то ли просто что-то бормоча про себя.
– Сэр, я бы с радостью пригласил вас в свой дом и угостил обедом и бутылкой вина, – расслышал я. – Но не могу этого сделать. Немцы, эти сволочи, обобрали меня до нитки. Забрали все вино и зарезали свинью, ублюдки.
Было что-то безнадежно комичное в старике, который горевал о вине и хряке, но даже не пригибался, хотя вокруг выли снаряды, и я не сдержал улыбки. Это его обидело:
– Вы смеетесь, сэр, но тут нет ничего смешного. Мой дом разграбили убийцы.
Я извинился за свое поведение и сказал как можно мягче, чтобы донести до него свою мысль:
– Поверьте, сейчас в любой момент вы рискуете лишиться гораздо большего, чем свиньи́, – всего дома, а то и всей жизни. Пожалуйста, лягте на землю. Мне страшно смотреть, как вы стоите под обстрелом.
Но старик остался безразличен к моим словам, он развернулся и побрел назад, продолжая рассуждать про свиней и вино.
Первый подход к гряде Матезе оказался провальным: горы вздымались отвесной стеной. Следующую попытку мы предприняли южнее, в деревне Гуардиарджа, расположенной высоко в горах, всего на четыреста пятьдесят метров ниже вершин. Местный врач, по совместительству геолог-любитель, пообещал показать нам, как пробраться наверх.
– Я знаю, что такое джипы, – сказал он. – Они проедут где угодно. И я знаю каждый сантиметр этих гор.
Мы договорились встретиться с ним на следующий день, а вечер я провел за ужином в странной компании людей, которых фашистское правительство почему-то не отправило в концлагерь, а сослало в эту отдаленную деревню: пожилая пара югославов и кем-то приходящаяся им девушка лет двадцати, четверо евреев и еще три человека, которых мне не представили. Они говорили на нескольких языках, чаще всего по-французски, и за свою жизнь много где побывали. Удивительно, но, судя по всему, денег у них хватало, поскольку жили они все вместе в ветхом особняке с сохранившимися элементами роскоши. Ужин был прекрасен, напитки разнообразны и изобильны, атмосфера двусмысленна, наряды слишком элегантны, а настроение на грани истерики. Мы быстро и сильно напились. Посреди ужина девушка, которую усадили рядом со мной, рассмеявшись, обратила мое внимание на то, что под платьем на ней больше ничего не надето. Затем она внезапно запрокинула голову и величественно блеванула, после чего сразу провалилась в пьяный сон.
Следующие три дня мы провели с врачом-геологом: поднимались в горы, где объезжали валуны размером с дом и искали проходы в каменных стенах. Мы столкнулись со множеством мелких поломок и наконец пришли к выводу, что либо врач существенно переоценил возможности наших джипов, либо нам не хватало смекалки для покорения Матезе. Признав временное фиаско, мы тронулись обратно.
Глава IVНовобранцы
Канери перенес нашу базу в Лучеру, и там собралась вся PPA. Боб Юнни в своих попытках перейти фронт на северном участке преуспел ничуть не больше меня: продвижению по дорогам помешали разрушения, а по обходным путям – погода. Стоило дождю затянуться хотя бы на полчаса, как даже относительно пологий травяной склон превращался в непреодолимое препятствие: не имея сцепления со скользкой поверхностью, колеса буксовали, сдирали дерн и растирали жирную глину в жидкую грязь. Несколько часов ясного неба, конечно, исправляли дело, но до самого апреля солнечный свет в горах оставался редкостью. К началу ноября погода, горный ландшафт и усилившееся сопротивление противника заморозили фронт. Немцы собрали почти двадцать дивизий и теперь крепко удерживали позиции, протянувшиеся практически через всю Италию: от реки Волтурно на Тирренском побережье до реки Сангро на побережье Адриатики.
А ведь два месяца после высадки в Таранто неустойчивость фронта и сухая погода обеспечивали нам отличные возможности доставлять немцам неудобства прямо на их территории. Но теперь становилось очевидно: легкие времена прошли. Дальше наша работа станет гораздо тяжелее, чем была когда-либо в Италии или в пустыне.
Меня не оставляла уверенность, что мы все равно перехитрим немцев, но, пока мы не придумали новых трюков, подходящих для новых условий войны, стоило на время отправиться в тыл, удобно там устроиться и как следует пораскинуть мозгами. Я слегка опасался, что командование 8-й армии отвергнет такой подход и постарается загрузить нас какой-нибудь рутинной работой (совершенно не подходящей PPA), но беспокойство оказалось излишним. Начальник штаба 8-й армии генерал-майор де Гинган, судя по всему, пришел к тем же выводам, что и я, но, как человек хороших манер, не собирался навязывать мне какое-либо решение. Через несколько дней после моего возвращения он связался со мной и поинтересовался планами. Я ответил, что, если только погода не улучшится, возможности пересечь линию фронта по земле не предвидится и, говоря по совести, при нынешнем стабильном состоянии фронта мы не смогли бы сделать ничего полезного, даже проникнув во вражеский тыл по воздуху или морем (знай я тогда, что в Италии разворачивается партизанское движение, – может быть, ответил бы по-другому).
Тогда де Гинган предложил мне отвести отряд в тыл и воспользоваться передышкой, которую нам дарит затишье: прежде всего чтобы получить увеличенный боезапас, выделенный для PPA, а затем набрать, снарядить и обучить дополнительный штат. Я согласился с его планом, не упомянув, что мои люди без дела быстро начинают хандрить и придется идти на разные ухищрения, чтобы сохранить их хорошее настроение и бодрость духа. Это сугубо моя зона ответственности, и нельзя было рассчитывать, что де Гинган изменит ход войны ради моего удобства. Даже в самые тяжелые наши периоды кто-то из бойцов считал, что получает недостаточную нагрузку, или находил задачи слишком простыми и не соответствующими нашему уровню. Вовсе не всегда они держали эти соображения при себе. Юнни, Кертис, О’Лири, Портер, Коукс, Кэмерон, Оуэн и Сандерс, как я понимаю теперь, постоянно намекали, что у них недостаточно возможностей для реализации их дерзких амбиций. Канери смотрел на вещи более трезво, поскольку ближе других общался со мной, обладал более полной информацией о положении дел и, как француз, стремился подходить к делу рационально. Меня самого хандра тоже не обходила стороной: как многие из нас, конец войны я встретил с ощущением, будто мы недовоевали.