Немцы вновь двинулись на мост толпой, с криками, как и в первый раз. Я видел их распахнутые рты. Мы открыли огонь, и они остановились, толпа немного поредела. Один немец привалился к парапету, сунул в дуло карабина винтовочную гранату и принялся не спеша целиться в нас. Я попытался достать его, тщательно целясь. Он успел трижды выстрелить в нас и промахнуться, а я все не мог его зацепить. Я обошел джип, чтобы взять новую ленту, и тут что-то, прилетевшее совсем без звука, врезалось мне в левую руку. Кости и мясо запястья тут же превратились в кашу, сама кисть уцелела, но повисла как мертвая, посинела, а ногти сразу начали темнеть. Не было сомнений, что руку придется ампутировать.
Я был рад, что меня ранило таким образом, – даже больше, чем просто рад: меня наполнили блаженное умиротворение и спокойное чувство уверенности. Всю войну я гнался за этим призраком, и вот наконец он явился во плоти: моя рана реальна, ничто не отнимет ее у меня.
Сунув искалеченную руку за борт пальто, я попросил Барроуза перезарядить мой пулемет, он выполнил просьбу все с тем же серьезным видом и вернулся к своему. Немцы пошли в атаку в третий раз, и на этот раз они бежали, заняв всю ширину моста. Несколько человек перебрались через парапет и торопливо залегли за валом, остальные либо попадали замертво, либо отползли обратно. Хотя толку от меня однорукого с пулеметом было не много, я уселся в джип, ожидая следующей атаки. Спустя некоторое время немецкий огонь ослаб. Я решил, что они устроили передышку, а значит, настал момент привести подкрепление, иначе всех улан и в хижине, и под валом перебьют. Я позвал раненых подняться наверх для эвакуации. Только один человек с простреленным плечом вскарабкался на насыпь и влез в джип. Он совсем раскис и причитал:
– Я потерял руку, потерял руку.
– Я тоже, – сказал я. – Ничего особенного.
Он моментально приободрился.
Барроуз привез нас к патрулю «R», стоявшему в паре километров в тылу. Я приказал Риквуду двигаться вперед и удерживать мост, пока я не пришлю им на помощь из Равенны патруль «B». Поначалу я опасался кровопотери, но, увидев, что кровь из раны едва сочится, оставил в госпитале раненого улана, а сам помчался в Равенну разыскивать Жана Канери, чтобы передать ему командование PPA, пока сам буду на больничной койке. Первым делом я приказал Жану выручить остатки двух взводов улан и партизан у второго моста. Он тут же бросился выполнять поставленную задачу. После этого я велел Барроузу везти меня в канадский полевой лазарет. Я вошел туда, почувствовав себя несколько уставшим, и прилег на носилки. Дежурный хирург прикурил мне сигарету, сделал укол пенициллина и спросил:
– Другие повреждения?
– Ухо разорвано, а так – все.
– А что за кровь на правой руке?
– А, это просто кровь.
Я посмотрел на правую ладонь. Оказалось, нет, черт побери, не просто кровь. Ладонь была насквозь пробита пулей, а безымянный палец сломан. Вот почему я так неловко управлялся с пулеметом. Затем врач задал вопрос, развеявший мое умиротворение:
– Как давно вас ранило?
Я поднял раздробленное запястье, где рассчитывал увидеть часы, но они исчезли – мои превосходные швейцарские часы, которые я носил всю войну, которые отклонялись от точного времени не больше чем на две минуты за месяц.
Днем патруль «B» при поддержке патруля «R» загнал один из своих шести джипов на мост, откуда тот расстрелял весь боезапас по немцам на другом берегу; затем его место занял второй джип, затем следующий, и так продолжалось больше часа. Это вынудило немцев сидеть более-менее спокойно, пока шла эвакуация улан. С ними увезли и Джиджи, которого ранило в плечо и грудь утром, когда он стрелял из второго пулемета моего джипа. Сержант Гэллоуэй из патруля «B» получил пулю в бедро, пока вытаскивал из канала раненого улана; после этого он вернулся к джипу и бил из пулемета, пока не лишился чувств от кровопотери. Немцы вели плотный огонь из минометов и пушек, но наши бойцы расположились слишком близко к вражеской позиции и их почти не задевало. Три канадских «медовых» танка, стоя на дороге чуть в тылу, поддерживали нас огнем своих пушек. На другом мосту среди партизан Атео ранило двоих, их унесли в тыл через лес.
Вечером немцы отступили, оставив на поле боя тридцать трупов. Это были две роты батальона СС, прибывшего накануне после отдыха на смену усталым подразделениям, с которыми мы так долго сражались.
Все это произошло 9 декабря 1944 года. Через два дня Канери и Кэмпбелл с патрулем «S» присоединились к Булову на болотах, где оставались до 19‐го. Затем PPA в полном составе отвели в тыл на новую базу под Римини. Наше формирование принимало участие в боевых действиях с 16 июня – шесть месяцев и три дня без перерыва. Наступательные операции по всему итальянскому фронту отложили до весны.
Вечером я очнулся от наркоза. Мне ампутировали левую руку выше запястья, а правая кисть была в гипсе, на свободе оставались только большой палец и кончики указательного и среднего, на правое ухо наложили два шва, а сам я невероятно проголодался. В лазарете, кроме меня, было не больше трех пациентов, поэтому была открыта одна палата и в ней постоянно за вязанием и беседами собирались у печки все сестры. Сердобольная канадка накормила меня великолепным обедом, после чего я заснул. Вокруг царили мир и доброта, мне вовсе ни о чем не приходилось тревожиться, и я был абсолютно счастлив. На следующее утро навестить меня пришел Иван: он старательно удерживал на лице натужно-бодрое больничное выражение, но, увидев обрубок моей левой руки и окровавленные бинты, суровый русский воин разрыдался, и мне пришлось его утешать, что было даже приятно. Сестра принесла Ивану чашку чая, погладила его по спине и сказала какие-то ласковые слова, из которых он ничего не понял, но сквозь слезы улыбнулся в ответ. Во всем мире не сыскать никого добрее этих канадских девушек, и они меня основательно избаловали.
Попски за рулем джипа после ампутации руки. Рядом – Ронни Коукс
В течение следующих трех дней большинство наших бойцов навестили меня в лазарете, а потом меня перевели во фронтовой госпиталь в Римини. Утром я проснулся в огромной палате, битком набитой ранеными. Очень занятая медсестра принесла мне поднос с завтраком, а позже, заметив, что я не ем, она поинтересовалась, в чем дело. Немного смутившись, я сделал беспомощный жест моим обрубком левой и забинтованной правой. Она усмехнулась и ответила:
– Но вы же можете поесть. Попробуйте. Если хотите, я вам помогу, но у меня вообще-то много дел.
Урок пошел мне на пользу – больше я себя не жалел.
Из Римини меня на самолете доставили в 104-й военный госпиталь в Риме, где меня прооперировала хирург Барбара Стимсон, американка в звании майора Королевской медицинской службы. В прошлом главный врач нью-йоркской больницы, она поступила на службу в британскую армию задолго до того, как ее собственная страна вступила в войну. Теперь она заведовала ортопедическим отделением, куда направляли самые сложные случаи. Каждый день она проводила у операционного стола по восемь – десять часов, а еще находила время для дневного или вечернего обхода. Мы все ее любили. Женщины-медики, сестры, санитарки и волонтерки восхищались ею и боготворили. Врачи-мужчины вились вокруг нее – когда могли – и превозносили ее профессиональные навыки, когда она не слышала. В военной форме она выглядела очень сурово, стриглась коротко, двигалась порывисто и не терпела никаких глупостей, поскольку была женщиной занятой и умной. Но однажды я зашел к ней в квартиру, когда она болела гриппом, и застал ее в цветастом халате с вязанием в руках! Тогда мы побеседовали с ней о книгах, картинах, людях и детях. Она была очень душевным и глубоким человеком.
В былые времена, когда я попадал в госпиталь, у меня под рукой всегда имелась радиостанция и я даже на расстоянии продолжал возиться с PPA, но теперь я впервые оказался лишен всяких обязанностей. Несколько дней я наслаждался бездельем, а когда культя немного зажила и эйфория от потери руки померкла, я, хотя в Риме у меня оставались добрые друзья, заторопился обратно в строй. 11 января, чуть больше чем через месяц после ранения, я объявился в Визербе и набросился на Жана Канери с расспросами, как он собирается не дать нашим бойцам заскучать зимой, поскольку штаб 8-й армии не планировал никаких операций вплоть до решающей битвы в марте или апреле. Я задержался на три дня, за которые успел провести собеседования с несколькими новобранцами, а затем поехал обратно в Рим и Неаполь, откуда на госпитальном судне отплыл в Ливерпуль: в Англии мне обещали подобрать протез. Мне сказали, что это займет полгода, но я настолько достал военное министерство, что в середине апреля уже вернулся в Италию. Все, что случилось со мной во время моего исключительно счастливого пребывания в Англии, к этой истории отношения не имеет.
В штабе 8-й армии я оказался в разгар весеннего наступления и вновь погрузился в приятную суматоху войны: сон урывками, скрытое воодушевление, настороженность, блаженная усталость и непрерывная напряженная работа днями и ночами. Кристофер Сматс из оперативного управления, Дональд Пратер и Джон Уиллетт из разведки, а также Арчи Кохун, ответственный за связи с партизанами – все мои друзья и благодетели, – обрисовали мне картину сражения и не без юмора описали последние похождения моего небольшого подразделения. Оказалось, что сейчас ребята под Кьоджей строят планы, как немедленно заставить немецкий гарнизон безоговорочно капитулировать. Я зашел к генералу Маккрири, который ценил PPA больше, чем любой другой военачальник, и снова отправился в путь – домой, к своим бойцам.
За время моего отсутствия Канери на славу потрудился, чтобы занять своих людей. Вдобавок к обычным тренировкам он отправил их в парашютную школу, а потом – на месяц в Терминилло на горную подготовку: лыжи, альпинизм и обращение с мулами. Несмотря на все эти занятия, бойцы стали какими-то беспокойными и подразболтались.
Боб Юнни навсегда покинул PPA в середине апреля 1945 года. Наверное, он тоже, как прежде и другие, истратил весь запас душевных сил, но все равно прошел бы с нами войну до конца, если бы не внезапная гибель единственного восьмилетнего сына, который жил с матерью в Абердине. Семейная траге