Они были очень жесткие, самые жесткие из того, что он написал о войне, не считая каких-то писем. Очень хорошо написано. Я считаю, что эти две повести – лучшее, что он написал о войне. Самое сильное. Тем более что они написаны близко к дневникам, они очень многое повторяют из дневников, но осмысляя, залезая вглубь, расширяя. Правильные, настоящие повести. И решили поручить Суркову «поставить Симонова на место», и Сурков написал рецензию, что Симонов излишне драматизирует войну, драматизирует 1941 год и т. д. В общем, написал вполне стандартную по тем временам ерунду, которую и напечатали. Это был год 1958-й или 1959-й.
Отцу важны были эти повести. Их публикация предваряла публикацию «Живых и мертвых», как бы ее готовила. У «Живых и мертвых» было три разных начала. Он отсек Лопатина от «Живых и мертвых», и получились эти две повести. Он ими дорожил.
Меня подвели к Суркову и говорят: «Алексей Александрович, знакомы ли вы с Алексеем Симоновым?» Есть легенда, что я назван в честь Суркова, «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…». На самом деле «Дороги Смоленщины» написаны в 1941 году, а я родился в 1939-м. Поэтому странно, если б я был назван в честь Суркова. Хотя вполне может быть, что я назван Алексеем по имени героя, первого драматургического опыта отцовского – «Истории одной любви». Там главного героя как раз зовут Алексей. Так что имя у него было действительно любимое.
Сурков говорит: «Ну, разумеется». «А ты, Алеша?» Я говорю: «Да, конечно, я помню, как же, как же. Особенно хорошо помню критическое творчество Алексея Александровича и его рецензию на повести «Пантелеев» и «Левашов». Сурков крякнул и сказал: «Да, ну порода. Ну, ладно, как говорится, сняли это…».
Я не хотел предъявлять никаких претензий, я хотел сказать то, что думал. Смешно, но где-то с этого времени и началась моя эволюция в сторону правозащиты. Я все чаще и чаще стал говорить то, что думаю, во-первых, во-вторых, стал все реже и реже говорить то, что не думаю. И наконец, в-третьих, уходить в кино, где была возможность говорить иным языком.
Оставалось выполнить завещание. Важно было только не разболтать.
Мы ничего не боялись, но понимали, что, если это заранее где-то выскочит, могут быть неожиданности: человек умер, человек официальный. Мы же пытались сделать нечто, что совершенно эту официальность перечеркивало. Оставалось узнать, где находится Буйническое поле, и не проболтаться. В Москве единственным человеком, который знал, был Евгений Захарович Воробьев, ездивший с отцом по Белоруссии, воевавший в Белоруссии, но человек, к которому не было стопроцентного доверия. Не могу объяснить, почему. Ничего дурного про него сказать не могу и не хочу. Но он в нашей афере участия не принимал. Поэтому было решено по дороге заехать в Кричев, к директору тамошнего музея, с которым отец был знаком.
Мы приняли официальную версию, что семья хочет поехать по местам отцовской молодости, по местам отцовской войны, доехать от Москвы до Могилева, заказав в Могилеве гостиницу.
Поехали мы на двух машинах 3 сентября. Положили урну в какую-то коробку, поставили в багажник и поехали. Но даже фронтовой водитель отца Ларисы, генерала армии Жадова, не знал, что у него в багажнике лежит.
Никто не отдавал себе отчета, что потом еще много лет кто-то будет звонить и говорить: «Скажите, пожалуйста, мы так и не смогли отыскать на Новодевичьем могилу Симонова, хотя было сообщение о похоронах на Новодевичьем». «Нет», – говорим, – сообщения о похоронах на Новодевичьем не было, было сообщение о том, что похороны состоятся.
А вот о том, что они состоялись на Новодевичьем, сообщения нигде не было.
Мы позвонили в Могилев, в горком партии и попросили заказать нам гостиницу, несколько номеров, потому что семья хочет …ну, вы уже слышали официальную версию… Кстати, в те времена получить номер в гостинице можно было лучше всего через горком. И попросили найти военкома города Могилева, мы не знали еще его фамилии. Мы могли бы его взять в качестве гида, чтобы проехать по местам отцовской войны.
Ехали только самые близкие: вдова, дети. Кто еще ехал? Был с нами Келлерман. Я проверил: брали ли мы с собой Нину Павловну или нет. Брали. 35 лет она с ним проработала. Нина Павловна Гордон начинала секретарем у Кольцова. Потом Кольцов был арестован, потом был арестован ее муж, который был известным киномонтажером. После этого она думала, что ей придется уйти от отца, а отец ее, наоборот, оставил, приблизил и оберегал. Нина Павловна была человеком чрезвычайно ему преданным и железно исполнительным.
Доехали мы до Кричева. Нас действительно ждал директор тамошнего музея, который был очень рад, что он чем-то может быть полезен. Он не знал, где это поле, но знал, что военкома фамилия Тихонов и как его найти в Могилеве. Когда мы приехали из Кричева в Могилев, было часов семь вечера. Солнце стояло высоко первые дни сентября, еще было не темно. Поехали. Нашли Тихонова. Тихонов сел в свою Волгу, и мы поехали на поле. Он несколько раз, оказывается, был на этом поле с отцом, они вместе ездили по Могилевщине, когда отец готовился к роману, потом еще раз, и он все мечтал найти хоть одного человека, который там воевал.
И вот только в последние месяцы они нашли пулеметчика, который воевал на этом поле, который был там, когда и отец, в 1941 году. Пулеметчик этот был сельскохозяйственный рабочий, откуда-то из-под Могилева, где-то они его там отыскали и вот – не встретились. Правда, Симонова пулеметчик, как выяснилось, не помнил.
То, что мы затеяли. надо было делать сразу, поэтому мы заторопились. Оказалось, поле совсем недалеко. Сегодня это почти окраина Могилева. Тогда от троллейбусного круга мы ехали километра полтора.
Через поле была проложена дорога к нефтебазе. Поле было этой дорогой разделено примерно по тому месту, где раньше проходила линия обороны кутеповского полка. Вот это все нам объяснил Тихонов. Показал, где стояла будка Хорышева, командира одной из рот кутеповского полка. Показал, где примерно стояли описанные Симоновым 39 подбитых немецких танков и бронемашин, которые снимал Трошкин.
Мы остановились, открыли багажник, достали урну. Урну отдали мне, и все пошли за мной. Я шел по стерне, по дальнюю от Могилева сторону той дороги, которая вела к нефтебазе, горстями вынимал из урны прах и развеивал его. Железной дороги не видно, потому что она за посадками. И с той стороны из-за посадок подымался красный в полнеба закат. Солнце уже спряталось за горизонт. Закат был такой красный, будто на ту сторону неба вывесили тысячи знамен. Дождь, который шел целый день, отключился сразу, как только мы вышли на поле.
Мы, естественно, не наблюдали, кто что делает, а занимались тем, чем собирались заниматься. Я механически, заткнув куда-то все эмоции, сеял пепел отца. Состояние было трезвое и полуобморочное одновременно. Шел по стерне. Там какие-то сельскохозяйственные работы прошли. Как выяснилось, поле в это время принадлежало сельскохозяйственной школе, которая находилась по соседству.
Когда удрал Тихонов, когда он съездил позвонить, я этого не знаю. Никто тогда ни его исчезновения, ни его нового появления не заметил. С этого момента секрет Полишинеля перестал быть секретом. Началось кручение других колес. Из горкома Могилева позвонили в ЦК Белоруссии. В белорусском ЦК всполошились, позвонили, видимо, Зимянину, поскольку он был главный по идеологии и был бывший белорусский секретарь со всеми вытекающими оттуда последствиями.
Это мы узнаем позднее. Я иду по стерне вдоль дороги, развеиваю прах. Девчонки идут за мной, как ассистенты при знамени. Прах такой бело-серый, мягкий. Действительно прах. Его довольно много, хватило, наверное, метров на 150. Дальше его уносил ветер. Он в этот день дул в сторону шоссе. Затем накрыли двумя скатерками радиаторы машин, разлили водку в приготовленные рюмки, выпили по 100 грамм и поехали в Могилев, в гостиницу, где нам были заказаны номера.
Никто ничего специально не скрывал, потому что с того момента как мы выехали, мы поняли, что нас уже не остановят. Это было бы уже глупо. Но во всяком случае до Кричева мы старались вообще ничего, никому не говорить. Мы понимали, что могут остановить. И вот тут никакие его завещания нас охранить не могли. Могли быть проблемы.
За то время, что мы рассыпали прах и остограммливались, они связались с ЦК и Москвой. Им сказали: «Принять, а мы пока будем думать». Надо отдать им должное, что у многих из них это все сопровождалось искренней печалью по умершему Симонову. Думаю, что тут еще примешалось чувство патриотизма, люди приехали из Москвы только для того, чтобы прах над нашей могилевской землей развеять.
Когда мы приехали, в гостинице находилось человек восемь партийных деятелей из Могилева, которые уже принимали эту историю с рассыпанием праха как нечто не выходящее из ряда вон, странное, но сделанное. Ну, приехали родственники, развеяли прах. Что теперь делать? Мы были совершенно измочаленные, поужинали, разбрелись по номерам. На следующий день съездили еще раз на это поле и уехали домой. К тому времени, как мы добрались до Москвы, был звонок: Ларису Алексеевну и меня приглашали в ЦК к Зимянину с тем, чтобы обсудить, «как забыть о последствиях нашего поступка». Это мы уже придумали такую формулировку.
И на следующий день мы с Ларисой пошли в ЦК. Да, мы еще собрали семейный совет, что именно просить. Договорились. Собственно говоря, мы и были приглашены, чтобы обсудить вопрос, как увековечить память знаменитого советского писателя. Вопрос о развеивании праха не поднимался Зимяниным вообще. Он только спросил: «Это было завещание Константина Михайловича?» Мы сказали: «Да». Он не спросил: «Почему вы никому ничего не сказали?» Задавать этот вопрос было бы бессмысленно, потому что надо было вступать в объяснения, мы бы объяснили, почему. Он бы нас как бы должен был не понять. Было очень разумно это сделано, очень мягко.
Просили о нескольких вещах. Добавить два тома к собранию сочинений. К тому времени вышел только первый том стихов. Должно было выйти еще девять, но мы заранее поставили вопрос об 11-м и 12-м томе, потому что ни статьи, ни письма в десять томов не умещались. Поставлен был вопрос о мемориальной доске, на дверях кабинета или подъезда, это решали позже. Формирование комиссии по литературному наследству – тут проблем не было, потому что состав комиссии был перечислен отцом. Плюс пароход, плюс улица в Могилеве и улица в Москве.