Все предложения были приняты. Одна деталь. Тогда еще не возникла идея поставить на Буйническом поле камень. Я не помню, как она возникла. Со мной ее не обсуждали. Лариса решила ставить камень. Идею эту реализовали очень быстро. Я думаю, что из желания приезжать не просто в пустоту поля, а к чему-то конкретному привязать память. Здесь, на этом поле, уже стояла мемориальная стела романовской дивизии: «Здесь стояла насмерть дивизия под командованием генерала Романова, которая остановила на несколько суток двигавшиеся немецкие полчища» Черная, достаточно грубая стела. Потом появился симоновский камень у дороги, не там, где развеян прах, ближе к городу. Одно от другого на расстоянии метров в двести. Зато как бы единый ансамбль. Это не требовало железной географической привязки, потому что частицы праха развеяны ветром, так что он на месте…
Камень помогли вывезти из Карелии военные. Лариса сама туда ездила, камень она выбирала, на военном тягаче его привезли. Потом молодой архитектор Паша Андреев его там поставил. На камне выбито факсимиле «Константин Симонов» – это с фронта, а с тыла поставлена медная табличка, на которой написано: «Всю жизнь он помнил это поле боя и здесь завещал развеять свой прах».
Но это я забежал вперед. Никаких сообщений ни о нашей поездке, ни о том, что прах развеян, нигде ни под каким видом не появлялось. Мы этого не скрывали, говорили, но никаких официальных сообщений об этом не было.
Спустя восемь месяцев появился камень. Как только появился камень, туда поехал Василий Песков, который сделал знаменитую фотографию: камень, поле, осень, лошадь, и написал большую статью, которая в течение еще полугода не могла пробиться в печать. Спустя примерно год с чем-то она появилась в печати, и только тогда узнали, что на самом деле произошло.
Конечно, у Ларисы Алексеевны были какие-то переговоры с ЦК, потому что надо было согласовать возможность установки камня. Это все было без меня. Мне сейчас кажется, что это прошло без всякого напряжения, они охотно пошли на то, чтобы установить этот камень. И неслучайно камень сейчас входит в число главных меморий, связанных с Великой Отечественной войной в Могилеве. Они там часовню построили, пушки, танки установили. Слава Богу, на заметном расстоянии от камня. Но это было уже в другую эпоху, а тогда в 1979—1980-х поражало полное забвение этого факта. Вы поступили, как вы считаете нужным, мы поступаем, как мы считаем нужным. Все. И на много лет возникла ситуация, когда к нам обращаются: «Где на Новодевичьем кладбище могила Симонова? Ну, хоть что-то там похоронено? Что-то там есть?»
Последнее из стихотворений в составленном им первом томе собрания сочинений звучит:
Все было страшно и не страшно,
Казалось бы, не там, так тут,
Неужто, наконец, так важно,
Где три аршина нам дадут?
На том ли знаменито-тесном,
Где клином тот и этот свет,
Где требуются, как известно,
Звонки и письма в Моссовет.
Родным и близким так некстати
Тот бой за смертью по пятам.
На слезы время им оставьте,
Скажите им: «Не тут, так там».
Что помогло отцу этим последним, посмертным усилием уйти от официоза? Вот этот свойственный ему дар нестандартного решения и внушенный членам семьи дар верности этому решению. Все.
2005
Зал литературный «Из 100 моих книг»
Монолог экскурсовода
Сам я до этого не додумался, но мысль мне очень нравится: каждому человеку достаточно прочитать за жизнь всего 100 книг. Из них 10 или 12 – для всех одни и те же, ну, например: Библия, «Иллиада», «Приключения Гулливера», «Робинзон Крузо», «Война и мир», «Мадам Бовари», «Мастер и Маргарита»… Дополнить можете сами – занятие прелюбопытнейшее. Вот список остальных для каждого свой – их человек ищет всю жизнь: находит, влюбляется, теряет, вносит, ошибается, вычеркивает, читает запоем, разочаровывается, ставит на дальнюю полку, перелистывает любимые страницы, забывает или влюбляется вновь. Не случайно любимую книгу часто сравнивают с женщиной: отношения с ней – это всегда что-то вроде романа.
Сюжет отношений осложняется, если ты знаком с теми, кто эти книги написал, если ты каким-то образом оказался свидетелем их рождения или причастен к выходу в свет или появлению на другом языке. Эти книги часто становятся кандидатами в твой личный список. О них особенно интересно думать, вспоминать, писать о них, об их авторах, о литературных модах и нравах, прошедшего уже времени, которое и есть твоя прожитая к сегодняшнему дню жизнь. Это я и делаю, потому что пришла пора: мой список почти составлен, в нем осталось две-три вакансии.
Я вырос в литературной семье, точнее, в двух литературных семьях – матери и отца, в литературной среде, которая стала настолько естественной частью быта, что поэт, читающий стихи, был в доме привычен, как соседка, пришедшая занять соли. Лет до двадцати пяти у меня была замечательная память на стихи, я их запоминал иногда с одного-единственного прочтения на слух, а в школе на спор – за две минуты выучивал две-три страницы Маяковского по выбору того, с кем заключалось пари. Но ресурс памяти оказался ограничен: приблизительно с середины 60-х эта счастливая способность куда-то улетучилась, и голова, отчасти забитая всякой ерундой, уже не могла вместить стихи замечательных поэтов, прочитанные или услышанные позже. А все-таки в 1998–1999 годах я снял для ТВ 17 серий «Поэтических позвонков» – это около трех часов чтения стихов наизусть. Их одно время повторяли на канале «Культура».
Когда от постоянных литературных занятий, переводов, редактуры, отчасти сочинительства я ушел в кино, отец даже заподозрил, что сделал я это от нежелания быть в литературе Симоновым-вторым. И долго потом с настороженностью присматривался к моим фильмам: за свое ли дело я взялся?
Учителем своим в литературе я считал и считаю мать: она привила мне вкус к настоящим стихам, научила тому, что каждому поэту присуща своя особая норма, с точки зрения которой и надо воспринимать его стихи, зато никакой общей нормы для поэтов нет и не может быть.
Если же говорить о собственных писаниях, то я многому научился у Якова Евгеньевича Харона, о котором вы прочитаете в этом разделе. Он научил меня обходиться без пафоса, научил самоиронии, а еще перевернул формулу Грибоедова «…говорит, как пишет» – помог научиться писать, как говоришь.
Конечно, тут собрана лишь малая часть людей и историй, с литературной моей жизнью связанных. Другим еще, надеюсь, придет черед. Хочу только сказать, что несмотря на всю литературность воспитания, а может, и благодаря ему, главным литературным занятием я считал и считаю чтение. И если примерить на себя известный анекдот про чукчу, то, несмотря на малое количество вакансий, оставшихся в моем личном списке 100 книг, я все еще чукча-читатель.
Как цензор «Мастера…» спасал
Мой отец был в описываемую пору председателем Комиссии по литературному наследию Михаила Афанасьевича Булгакова, а моя мать состояла на службе в журнале «Москва», главным редактором которого был Е. А. Поповкин, специально для этого выписанный из Крыма, где он создал к тому времени эпопею «Семья Рубанюк» и тем самым перерос масштабы полуострова.
В Москве такого ранга писателей уже, видимо, не хватало, и Поповкина вызвали для укрепления соцреалистических твердынь. Почему именно он возглавил журнал с гордым именем «Москва» прописью на обложке – мне неизвестно. Но из дальнейшего рас сказа, надеюсь, вы убедитесь, что, несмотря на ироничность тона, коим это изложено, жизнь доказала разумность, а главное, полезность такой акции.
Евгения Самойловна Ласкина вообще-то заведовала отделом поэзии в этом журнале с момента его основания в 1957 году, но в связи с тем, что в процентной квоте евреев в редакции журнала был некоторый перебор, то втайне от Владимира Луговского, члена редколлегии и куратора поэзии, который ее на это место пригласил, первый редактор журнала Николай Атаров взял ее на договор, а не в штат.
– Женя, вы же понимаете?
Еще бы Женя не понимала! Она с 1950 года семь лет это понимала, с той самой минуты, как будущий вождь отечественного Гостелерадио товарищ Лапин уволил ее из литературно-драматической редакции радиокомитета – в связи с хромотой по пятому пункту.
Так она стала трудиться по договору на ниве родной поэзии.
Но пришло время, и Атарова сняли. Вопрос с процентной нормой к тому времени продолжал стоять нерушимо, как союз республик свободных, то есть его по-прежнему как бы не было. Перед уходом Атаров, чувствуя себя ответственным за судьбу своей договорной сотрудницы, перевел ее в штат. Но поскольку в штате отдела поэзии единиц на тот момент не было, то оформили ее на должность сотрудника отдела прозы, где она, впрочем, продолжала выполнять свои поэтические обязанности.
Новая крымская «метла», разумеется, была не в курсе всех нюансов баланса между должностями и евреями, а потому и потребовала, чтобы каждый выполнял обязанности согласно штатному расписанию.
Так с поэзией Евгении Самойловне пришлось временно распрощаться и перенести свои труды на ниву российской прозы.
Итак, сотрудница отдела прозы журнала «Москва» Е. С. Ласкина пришла к известному писателю К. М. Симонову, чтобы посоветоваться. Я там не был, но разговор, тогда и позднее пересказанный обеими договаривающимися сторонами, попробую здесь воспроизвести.
– Костя, Поповкин хочет поднять тираж журнала. Нужна ударная проза. Не можешь ли ты что-нибудь посоветовать?
– Женя, посоветовать я могу. Только вы все равно не напечатаете.
– Напечатаем. Переводная?
– Не напечатаете. Отечественная.
– Напечатаем. Тамошняя???
– Не напечатаете, хотя и тутошняя.
– Спорим, напечатаем!
– Спорим, не напечатаете!
Вот так в результате пари, заключенного между моими родителями, в нашем доме появилась довольно толстая папка с красными завязками и «Мастером и Маргаритой» внутри.