В 1958 году наш друг привез из Америки пластинку с песнями Теодора Бикела. Это были песни украинских и белорусских евреев, спетые под гитару или под оркестр. Когда их слушал мой дед, он всякий раз плакал и подпевал. Там были и «Дядя Эля», и «Мизинке» – песни, вошедшие в знаменитый спектакль «Фрейлехс» Михоэлса – Зускина, были и другие, менее знаменитые.
Однажды я завел их Утесову. Я очень хотел доставить ему удовольствие.
– То, что там есть дельного, я пел раньше и пел лучше, – сказал Леонид Осипович. У него не было сантимента к национальному, еврейскому. Да и полно, имело ли это значение? В его пластинках еврейский дядя Эля звучит с таким же азартом и юмором, как и «Барон фон-дер-Пшик» или белорусская «Бувайте здоровы, живите богато». И все-таки, все-таки… Песня – она, безусловно, была для него интернациональна. У песни его нет акцента. А у жизни?
Мы застенчивы. Мы говорим: эстонская сдержанность, украинская певучесть, грузинский темперамент. Этого – не стесняемся. Это – качество. А как Утесов? А что Утесов? Утесов – это Одесса, говорили нам, говорили и говорим мы и, вероятно, будут говорить наши дети. «А что это такое?» – уже сейчас спрашивают наши дети. Как им объяснить? Я не пишу теоретическую статью, я пишу воспоминания. Но и их иногда надо объяснить.
Например, такое. Когда обсуждался режиссерский сценарий фильма об Утесове, присутствующие нашли, что в нем «слишком много Одессы».
– Что вам далась эта Одесса? – спрашивали меня.
– Утесов – народный артист СССР. Это важно, – что вы все время киваете на его одессизм!
– Ну и что, что он вырос в Одессе?
– Что вы подразумеваете под «одесским акцентом»?
Но вот встал один редактор и попросил слово для короткой географической справки.
– Вы меня извините, – сказал он, – но Одесса – это город-герой на Советской Украине, а столицей Еврейской автономной области является город Биробиджан.
Сказал и сел. И больше про Одессу не говорили.
Или другое воспоминание: я попросил Утесова рассказать в фильме байку. Именно байку – из тех, которыми славились его выступления перед не самой широкой аудиторией. Позволю себе напомнить ее вам такой, какой он ее рассказал.
«Я долго не был в Одессе, приехал туда после огромного перерыва. И вот концерт. Я волнуюсь, я думаю, как он пройдет. Первое отделение проходит на «ура». И я мечтаю, как после концерта я удеру с заднего хода, поеду к себе в «Лондонскую», буду сидеть над морем, дышать воздухом и будет счастье. Потом кончается концерт, и я счастлив. Я убегаю, сажусь в машину, и вдруг прямо на капот бросается женщина. Она смотрит на меня и спрашивает:
– Ви – Утесов? Яшка, Яшка! – кричит она.
Путаясь в соплях, прибегает мальчик лет десяти-двенадцати.
– Это Утесов, – говорит она ему. – Он умрот, и ты его больше не увидишь. Смотри сейчас!
Я сказал:
– Дура! – захлопнул дверцу, уехал. Какое небо, какое море, какое счастье? Все куда-то улетучилось. Такова цена популярности».
Мне предложили убрать из картины эту байку.
– Она груба, – говорили мне. – Она неуважительна по отношению к зрителям, – говорили мне. – Это пошлость, – говорили мне.
Я пришел к Утесову.
– Знаете, что, Алеша, – сказал Леонид Осипович, – вы закажите студию или как там это у вас называется, а я вам одно место переозвучу. Думаете, я не сумею? Я же знаю, что их там смущает. Вместо «Яшка, Яшка!» я крикну: «Сашка, Сашка!», вы думаете, я не попаду в артикуляцию? Ах, вы думаете, что они все-таки не отстанут?
Я стал его уговаривать позвонить высокому начальству. Он отказывался. Он говорил, что уже не боец, что он всю жизнь дрожит при слове «начальство», что надо попробовать переозвучить, а уж если не выйдет…
Картина к тому времени была готова. Поэтому я продолжал настаивать, говоря, что стоит дать палец, и от картины полетят пух и перья. Словом…
– Давайте номер, – сказал Утесов.
– Здравствуйте, можно НН?.. Это народный артист Утесов говорит… Здравствуйте, НН, это Утесов… – пауза. – Тут про меня картину делают… – пауза. – По-моему, получается… Нет, у меня вопрос: зачем мне второй раз пытаются сделать обрезание? – длинная пауза, и по выражению его лица я вижу, что на том конце провода начальство помирает от смеха. Утесов бесстрастен:
– Да? Большое спасибо.
Кладет трубку.
– Он сказал, чтоб пока он не посмотрит, мне обрезание бы не делали. – И только тут теряет серьез и начинает улыбаться.
Так что сказать нашим детям? Я бы сказал так: в 1895 году в городе Одессе родился в еврейской семье мальчик, фамилия которого была Вайсбейн, что в переводе с идиш означает «белая кость». Он рано стал артистом и, когда выбирал псевдоним, нашел себе нечто гордое и одинокое и стал Утесовым. Даже в самые худшие для псевдонимов времена, мне кажется, его псевдоним никто не пытался содрать с него живьем: Утесов – это уже звучало вечно.
И вместе с этим и вокруг этого он был истинный одессит: веселый, шумный, самолюбивый, напористый, как и положено уроженцу вольного города.
Он был человеком не только своего времени, но и своего народа. И поэтому-то в самой большой его радости всегда присутствовали доля грусти и толика самоиронии. В самом большом горе, на дне – зернышко улыбки, капелька надежды. И любимыми его писателями были, во-первых, Шолом-Алейхем, а во-вторых, Бабель.
И еще одно: демократизм эстрадной «звезды» – часть профессии, непременная часть того, что американцы называют имидж: это и облик, и образ, и легенда – всё вместе. За пределами публичности «звезда» может снимать свой демократизм, как галстук или парик. Утесов был демократичен по своей сути, человеческой и артистической. И никогда не притворялся.
Он, спевший столько песен, что их хватило целому народу для памяти о целой эпохе, никогда не был монументален. Он мог быть впереди и сзади, он мог быть сбоку, за что бывал и бит, и руган, но никогда, ни разу он не был «над». Наверное, дело в том, что он всегда был прекрасно несовершенен, превосходно, победи тельно несовершенен и потому был и остался недоступен пуританскому обоготворению. Истина его жизни и его искусства не посягала на то, чтобы быть истиной в последней инстанции.
И потому его искусство продолжается, и жизнь продолжается. Как сказал он однажды: «Песня может уйти, но, если это настоящая песня – она вернется. Она вернется и будет жить. Потому что хорошие песни не умирают».
Р. S. Вот и все.
Осталось только прокомментировать несколько мест в этой главке. Там есть разные дипломатические умолчания. В них виновен только я.
Редакторы, которые нажимали на «одессизм», – Бог с ними, а нахальный редактор, сказавший про Одессу и Биробиджан – это, увы, я сам – другого тогда не нашлось.
НН, которому звонил Утесов, это, безусловно, Сергей Георгиевич Лапин, тогдашний глава Гостелерадио. Ситуация без этого имени теряет пикантность, надо ведь учесть, что товарищ Лапин «русскоязычные меньшинства» сильно недолюбливал.
И с байкой был забавный нюанс. Убрать ее требовал тогдашний директор «Экрана» Борис Михайлович Хессин, которому тоже казалось неловким, чтобы человек с такой сомнительной, несмотря на удвоенное «с», фамилией, как у него, пропустил в эфир историю, рассказанную с «одесским» акцентом.
Милых людей было много. Ковыряя собственные раны, они всю свою тайную боль вольно или невольно вымещали на других, умножая зло мира.
1991–2018
Галина Сергеевна, или Запятая судьбы
Вызвал главный редактор, с которым мы были вроде как приятели, поскольку когда-то, когда его только собирались на этот пост назначить, я ему по-дружески объяснял, почему именно ему именно этого делать не стоит. Так что приятельство было с изъяном и обер тон (а это была музыкальная студия творческого объединения «Эк ран») «я – начальник, ты…» тоже звучал в общей мелодии отношений.
Вызвал и обнежил, обхвалил, только что не обмусолил – губы всегда влажно торчали из густой бороды: «Только ты сможешь, вся надежда…»
– Отснято семь часов чернового материала, операторов было не то пять, не то шесть, режиссеров – больше. Первым – Анатолий Эфрос, остальные тоже разбежались или не устроили заказчика. Сейчас режиссер есть, но он хочет все снимать заново, а у студии план, сроки и перерасход, так вот: посмотреть отснятое, составить план досъемок и в два-три месяца закончить картину.
– Тот режиссер (который седьмой или восьмой)? С ним решим, как ты захочешь…
– Сценарий? Ну, есть, конечно, но дело не в сценарии, а в сценаристе, точнее, – сценаристке… Но ты сначала посмотри, а уж потом будем думать.
Это мне было знакомо: потом будем думать, как уговорить сценариста, что ты сделал именно то, что он и имел в виду.
– Ну, а авторское право? Режиссеры-то снимали?..
– Все от всего отказались, возьмем, если надо, письменные отказы.
Короче, явная ловушка, причем почти неприкрытая. И чувствую я это всеми фибрами, но…
Во-первых, дурной характер: ах, никто не берется? Ах, никто не может? Ну, так я…
Во-вторых… начинал Эфрос, последний режиссер – Володя Васильев, тот самый, нынешний директор Большого театра. Престижная компания получается.
То, что все это об Улановой, было в-третьих или в-четвертых. Ну, знал, что великая балерина, все это знают; что педагог лучших солисток Большого; что-то еще из сплетен и легенд, словом, в тот момент это роли не играло. Настолько, что одним из условий я поставил – ни с героиней, ни с ее сценаристкой меня не знакомить. Боже, как глуп и самонадеян я был. За что и наказан потом по полной программе.
С Володей Васильевым мы познакомились и понравились – не понравились, но вполне поняли друг друга. Он считал, что из того, что снято, можно оставить буквально несколько кадров, остальное – снимать заново. У него даже был какой-то план.
Я сел в просмотровый зал и в четыре приема два раза проштудировал эти семь часов отснятого материала, а потом, всего за два месяца, с одной небольшой досъемкой, которую организовал Володя, сложил часовую картину «Осень великой балерины». Поскольку фильма этого не существует, вам придется поверить мне на слово – это было хорошее кино. Тем более что виноват в том, что его нет, только один-единственный человек – я сам.