В процессе монтажа я этот фильм полюбил, – настолько, что вложил в него две семейные реликвии: он начинался стихами Самойлова, посвященными моей маме, а заканчивался под стихи Евтушенко, посвященные лично мне (кстати, читал я их сам, что мне потом отпоется). Дикторского текста – кроме стихов – не было вообще. Я честно сработал на легенду, тем паче что на другое просто не тянул материал, за исключением, может быть, не очень внятного, но очень красивого куска, снятого на Селигере, где Уланова разговаривала со старушкой и каталась на байдарке. В остальном – она ходила, сидела или репетировала. Словом, получилось кино об очень одинокой женщине, у которой есть две связи с реальностью: прогулки и репетиции.
Далее я исходил из того, что, как бы гениально она ни танцевала, это было четверть века назад, да и кто сказал, что пленка сохраняет гениальность танца? Одним словом, в фильме были только намеки, такты танца, застывавшие знаменитыми улановскими позами (в стоп-кадрах). И укладывалось все это в 55 минут – идеальный ТВ-метраж того времени, когда он еще не диктовался рекламой.
Успех был оглушительный. То, что это понравилось начальству, меня мало воодушевляло – а куда ему деться в этой производственной катастрофе, из которой я их извлекаю. Но мои коллеги, которым я верил, в один голос твердили, что это лучший мой доку ментальный фильм. А самое главное – пришедшие на рабочий просмотр Володя Васильев и Катя Максимова были просто в восторге и никак не хотели поверить, что эта стройная Афродита фильма родилась из хорошо им знакомой сумбурной пены материала.
Ну же, Симонов, возьми быка за рога: всем нравится, фильм окончен производством, подпишите акт, и ты – гений и спаситель отечества, а впереди – свобода и гонорарная ведомость!
Самое худшее, что произойдет: заказчику не понравится, фильм отложат, ну, денег не заплатят, ну, не напишешь ты через почти 20 лет этого мемуара – все!
Негоже вороне роптать на лисицу, когда вещуньина с похвал вскружилась голова и фильм, то бишь сыр, выпал…
Общее торжество приобщенности к произведению высокого документализма! Что же мы будем прятать от Галины Сергеевны такое произведение? Художник не может не оценить достижения другого художника! Вместе посмотрим и…
– Карр, карр!..
Все-таки, когда пишешь историю, не грех иногда заглядывать в собственный архив, не полагаясь на память, всегда излишне благожелательную к автору.
Мне конечно же хотелось выглядеть более независимым, более решительным и нелукавым.
Однако найденное в архиве письмо заметно смещает акценты. И, поскольку нашел я его, уже закончив это длинное вступление, решаюсь вставить его в уже написанный текст, что, может быть, позволит читателю с большей критичностью отнестись к остальным продуктам моей памяти, о которых документы не сохранились.
Единственное, что меня оправдывает: я искренне забыл, что почти двадцать лет назад написал это своей рукой и до сих пор не помню, послал я его или не послал. Впрочем, это дела не меняет.
Глубокоуважаемая Галина Сергеевна!
Боюсь, что в последние несколько месяцев я оказался невольной причиной Вашего недоумения, или того хуже – недовольства. Хотел бы объясниться письменно, прежде чем явиться к Вам и просить извинения изустно.
В конце октября меня вызвали руководители «Экрана» и предложили из отснятого к тому времени материала сделать картину о Г. С. Улановой. Трудность и ответственность задачи задели меня за живое. Но, прежде чем решиться, я несколько раз отсмотрел все семь с лишним часов отснятой пленки. Материал, кроме того, что был отснят на самых последних репетициях, произвел поначалу впечатление довольно тусклое. Потом возникло ощущение, что в нем есть за что зацепиться, и я согласился. Согласившись, я столь же тщательно проштудировал сценарий Татьяны Владимировны, но материал, к великому сожалению, отснят был практически не по сценарию. И из этого материала впрямую по этому сценарию фильм не получался.
Тогда, никоим образом не посягая на авторство, а только опираясь на свое режиссерское чутье, я попытался выбрать и сложить лучшее, что в этом материале было. Для этого пришлось семь с лишним километров пленки выучить практически наизусть. Но самой главной трудностью было – предельно сосредоточиться на том, что в материале есть, извлекая из него все, что могло сложиться в образ доступный и обаятельный для зрителя – без котурнов, без патетики и фальши.
И если я хотел это сделать, я должен был – пока картина, хотя бы в первом приближении, не сложится – отказаться от удовольствия общения с Вами в жизни, во имя ежедневного и многочасового общения с Вами на маленьком экране монтажного стола. И даже понимая, что пауза затягивается, что я рискую навлечь на себя Ваше неудовольствие и поставить под удар результат работы, я не имел права торопиться и обязан был сложить свою чисто режиссерскую версию от начала до конца. Профессиональное давно уступило место чисто человеческому, мне иногда кажется, что я с Вами разговариваю и даже, простите за нахальство – спорю, и ничего я так не хочу, как показать Вам, что же у меня получается.
За отправную точку я взял Ваши слова о том, что в Вашей жизни наступила осень, и постарался сделать кино о высокой, пол ной труда и удивительного достоинства человеческой осени – Вашей осени, Галина Сергеевна.
Так трудно было извлечь из разномастного материала черты, способные сложиться в некое единство по духу и стилю, что если бы я в это время общался с Вами, то количество впечатлений и мыслей, которыми меня обогатило бы это общение, просто обрушило хрупкий каркасик здания, который я с таким трудом складывал.
Поэтому повторяю: для меня самого наибольшая мука и соблазн показать Вам все сделанное, и умоляю Вас, еще дней семь-десять потерпите без гнева, дайте довести то, что, как мне кажется, получается, и я буду готов показать этот черновой конечно же, но до конца осмысленный мною вариант и Вам, и Татьяне Владимировне. И если, дай бог, Вам он покажется приемлемым, я буду просить Вас о помощи, о сотрудничестве, обо всем, что сможет сделать этот фильм достойным Вас.
Со всею искренностью и уважением
11 января 1981 года.
Есть определенный дискомфорт, когда воочию знакомишься с дамой, с которой ты провел почти наедине два месяца и мог резать и кроить ее, как твоей душе угодно. Она-то этого не ощущала, ни знать, ни помнить этого не может, а у тебя вдруг – непонятно откуда – возникает чувство вины. Это чувство возникло у меня несколько дней спустя, когда начальство представило фильм и меня Г. С. Улановой и ее сценаристке, другу и литературному секретарю.
К тому же в эту, по сути, первую встречу я испытал очень сильное ощущение, которое потом много раз повторялось, когда в процессе общения с Г. С. решались какие-то важные вопросы, касающиеся судьбы (в моем случае – судьбы фильма, во встречах с ее учениками – их судьбы, во время интервью с ее бывшими партнерами – судьбы их ролей или их отношений с Г. С.). Я долго и мучительно пытался сформулировать суть его, и, пожалуй, осмысленнее всего это выглядит через вот какую метафору в жанре «занимательная пунктуация», помните? – «казнить нельзя помиловать» – чья-то судьба зависит от того, куда поставить запятую. Так вот представьте себе: ходит женщина, носит эту запятую в своем ридикюле, и как она ею распорядится, не угадать… «казнить нельзя помиловать…» Не размахивает ею, упаси боже, не грозит – не вспоминает о ней даже, а вы эту запятую постоянно ощущаете, и присутствие этого человека или даже отсутствие его вырастает в значении неизмеримо, даже если человек не предпринимает для этого никаких видимых усилий.
Не знаю, сумел ли я толком это объяснить, тем более что и сам сподобился это сформулировать только сейчас, много лет спустя после описываемой истории.
Итак, итог:
– Вы сделали о Галине Сергеевне фильм как о покойнице. Мы задумывали совершенно другую картину.
– Вы даже не сочли нужным познакомиться с Г. С., да что с Г. С. – вы даже не видели сценария.
Да видел я этот сценарий! Типичный пересказ буквами «Революционного этюда» Шопена или «Героической симфонии» Бетховена! Читать можно – снимать нечего.
Начальство тихо отползло в сторону:
– Не будем вмешиваться в творческий процесс (акта-то подписанного нет!)… Когда творцы договорятся о совместном решении – мы готовы его поддержать.
И Володя с Катей куда-то исчезли.
А экзекуция продолжалась.
– Мы хотели дать зрителю почувствовать время, детали, Питер, детство… А что вы сделали? Опять легенду!
Когда тебя жарят на сковородке, поздно вспоминать, на ка кую наживку ты клюнул. Но для меня важно, что я клюнул именно на эту. И в конечном итоге смыслом моей сдачи в плен, смыслом целого года полудобровольного рабства было: разрушить легенду.
Согласился я далеко не сразу. Я не капризничал, я приходил в себя после провала. Г. С. звонила мне дважды, причем первый раз что-то очень поздно, около полуночи, чем несказанно удивила мою маму (в мамин вариант легенды о Г. С. ночные звонки не вписывались). И в этом разговоре обнаружилось еще одно улановское качество, которое я впоследствии сносил так же безропотно, как в первый раз спросонья: избирательность слуха. Галина Сергеевна слышала не все, что вы ей говорили, а только то, на что считала возможным или нужным ответить, или отреагировать. В тот пер вый раз она просто не слышала моих возражений. Она со мной говорила о будущем фильме.
И здесь, как мне показалось, возникла необходимость объяснить читателю ситуацию, которую мы и сами начинаем потихоньку забывать, – что, где, как и когда. Я не буду про весь застой, я только про свое маленькое отхожее застойное место, именуемое музыкальной студией творческого объединения «Экран» Центрального телевидения в начале 1981 года.
Студия была похожа на мастерскую придворного портретиста времен абсолютных монархий, а представление о герое фильма-портрета как о сановном заказчике пришло ко мне лично после работы с Г. С.