До того мне везло. Везло в том, что мои первые герои обладали безусловным чувством юмора: Утесов, Соловьев-Седой, Ведерников… Я убежден, что люди с юмором могут быть суетными, но на памятник себе и при жизни у них пафоса не хватает.
Перефразируя известный афоризм Ежи Леца об алкоголе и антисемите, можно сказать, что юмор и пафос – сообщающиеся сосуды: стоит потерять чувство юмора, как пафос занимает его место. Так что от строительства памятников и легенд меня довольно долго оберегало чувство юмора моих героев.
Пробую понять, как обстояло дело с этим самым чувством у Г. С. Самое тщательное исследование не обнаружит даже блестки юмора в двух с лишним часах окончательного варианта фильма. Спросить, есть ли у Г. С. чувство юмора, у ее учеников, а значительная часть фильма состоит из их многоголосья, как-то даже в голову не пришло: каждый из них по-своему пытается то ли осознать, то ли сформулировать ту почти мистическую силу, которую они в Г. С. ощущали, и тот магический страх, который они перед ней испытывали, в том числе и в момент интервью.
В личном общении, которое в течение этого года было весьма ограниченным, мои наблюдения недостаточны. Какое-то бытовое чувство юмора у Г. С. было, и в конце концов ей даже можно было рассказать анекдот. Но все-таки ее дом был царством Снежной Королевы. Милая хозяйка поила вас чаем. Но даже горячий чай не давал вам забыть, что милая хозяйка и есть Снежная Королева.
Поэтому сделаю предположение: чувство юмора у Г. С. было, но весьма специфическое. Из исторических персонажей ее эпохи в наиболее ярко выраженной форме им обладал Иосиф Виссарионович, о котором, как и о Г. С., существует куда больше легенд и апокрифов, чем документов и свидетельств. Не претендуя на точность определения – это юмор кошки, играющей с мышкой.
Так что все мои потуги избежать пафоса в конечном счете ушли на то, чтобы этот пафос в картине не торчал ослиными ушами, а приглаженного его там – сколько хотите. И ведь даже сей час, даже мне самому соблазнительно представить дело так, что от имени пафоса и безвкусицы выступала сценаристка, от имени сдержанности и вкуса – ваш покорный слуга, а высоким арбитром – Г. С. Но одно воспоминание мешает уступить этому соблазну:
Сценаристка, уже не помню, по какому поводу:
– Этого в картине не может быть. Вы что, не понимаете, какой скромности человек Галина Сергеевна? Галина Сергеевна – гений скромности! Этого в нашем фильме не будет!
А Г. С. уютно сидит рядышком на диванчике и… (помните, я уже говорил об избирательности ее слуха) ничего. Ни да, ни нет, вообще – будто от нее, как от Чеширского кота, здесь присутствует маленькая полуулыбка.
Словом, вопросы пафоса и юмора в процессе работы не обсуждались, но вот в вопросе сохранения легенды мне противостоял единый, укрепленный, почти не знающий сомнений фронт.
Почти – потому что мои попытки покуситься на легенду были разнообразны, иногда закамуфлированы и, прежде чем дать отпор намерениям противника, следовало обнаружить в них злодейское зерно.
Нахожу в архиве Г. С. копию аттестата выпускницы Ленинградского балетного училища Улановой Галины. Не просто преобладающая, а доминирующая отметка – тройка. Просто две или три четверки – как васильки в хорошо прополотом поле. В первый момент без всякой задней мысли говорю:
– Как же они вас недооценили, Г. С! Характерный танец – тройка, актерское мастерство (кстати, там предмет был назван как-то иначе) – тройка (?!) – это мы берем в картину!
Продолжительная пауза…
И еще одна сложность в создании образа героини этого мемуара: невоспроизводимость речи. Дело в том, что Г. С. была чрезвычайно косноязычна. Но косноязычие это имело одну удивительную особенность: не поняв, что она говорила, вы точно понимали, чего она хочет – так сказать, на уровне первой сигнальной системы. Возьмите синхронные съемки ее репетиций, выключите изображение, оставьте один звук – это даже не балетный воляпюк, это бессмысленный набор слов и междометий. Но там – в изображении – ее божественные руки, тело, они договаривают все.
А в обычной речи, где Г. С. вообще не пользовалась жестом, чем она достигала этого эффекта? Может быть, тем, что сила личности была помножена как раз на Легенду? Но почему за столько лет не сделать попытки преодолеть этот заметный даже у небожителя недостаток? Опять не знаю, но рискну сделать еще одно предположение: ей так было удобнее. Великая труженица Уланова могла бы усовершенствовать и свою речь. Это, как известно хотя бы из «Пигмалиона», требует хорошего учителя и большого желания. Учителей Г. С. могла себе выбрать для усовершенствования речи любых – от Алексея Толстого до Бориса Пастернака. Но – не хотела.
Почему? Опять попытаюсь догадаться. Г. С. выросла в Ленинграде во времена Большого Страха, когда нужно было либо владеть словом блестяще, чтобы скрывать свои мысли, либо говорить невнятно, чтобы произнесенное не было поставлено тебе в вину… Владея словом средне, можно было случайно высказать буквально то, что думаешь. Этого во все времена лучше избегать, а в те – особен но. Так природная косноязычность осталась непреодоленной.
Так что слов Г. С. насчет аттестата воспроизвести дословно не рискну, но смысл был такой: «зачем это, это никому не интересно». А теперь упрекните меня в излишней подозрительности, но стояло-то за этим: «не надо этого никому знать, не работает это на легенду, а разрушает ее». Но на уровне тех слов, которые были сказаны, затеять дискуссию о подтексте было невозможно, он в самом тексте не просматривался, мог быть только домыслен. По этому то, что я сейчас написал, и называется «домыслы».
Чем вообще легенда отличается от мифа? Это опять-таки мое доморощенное размышление. Миф возникает там, где фактов не хватает. Легенда – там, где они кого-то не устраивают. Потому-то я ненавижу легенды и поэтому со всей доступной, а точнее, позволенной агрессивностью искал способ хоть как-то поколебать легенду под названием «Уланова» – во имя живого человека, хотя и великой балерины, замечательного педагога.
А чего я, собственно, хотел? Почему так часто в этих мемуарах обрушиваюсь на легенду? Что, собственно, плохого в том, что «про стая советская женщина, умница и труженица Галя Уланова трудом своим, прежде всего трудом, но конечно же и талантом проложила себе путь на советский балетный Олимп, что с некоторым запозданием вынужден был признать остальной мир. Усилия ее были по достоинству оценены партией и правительством, а на Галю, теперь уже Галину Сергеевну, равняется молодое поколение балета, чьим мудрым наставником стала она, закончив балетную карьеру!!»
Но отсекались все мои попытки опустить хотя бы часть фильма на уровень быта: ну там хлеба купить или в прачечную зайти…
Именно мое поколение шестидесятников, как я считаю, больше всего пострадало от легенд советской истории, культуры и идеологии. А я эти легенды невзлюбил с молодости, хотя так до конца и не научился их распознавать. В начале шестидесятых критик Эмиль Кардин написал в «Новом мире» статью, призывая отказаться от не которых наиболее истрепанных легенд советской истории: залпа «Авроры», который был холостым выстрелом, или 28 погибших героев-панфиловцев, часть которых ожила, пройдя через немецкий, а кое-кто и через советский плен. Это было настолько «в масть» тому, что я думал сам, что запомнилось прочно. С какой яростью ополчились на Кардина не только записные идеологи, но и хорошо мне лично известные, милые, дружившие с моим отцом люди типа Александра Юльевича Кривицкого. Лет двадцать потом Кардин не мог печататься – сначала совсем, а потом под своей фамилией. Дополнительно это задело меня еще и потому, что отец, как никто другой, всегда ратовавший за правду о войне, Кардина защитить не попытался.
А свое поколение я считаю наиболее пострадавшим, потому что оно было первым, кому все легенды приходилось кушать уже готовыми, в соусе и с гарниром, так что запах лжи был весьма слаб и трудно обнаруживаем, а во-вторых, мы были первым советским поколением, кто кушал эти легенды, так сказать, добровольно, ведь отсутствие аппетита, даже демонстративное, уже не грозило лаге рем и, как бы ни была трудна судьба Кардина, кстати, человека, прошедшего всю войну, то есть, по моей градации, человека пред шествующего поколения, его все-таки не посадили, и это уже не воспринималось как чудо.
Целина, покорение Енисея, БАМ – это уже легенды моего поколения с его отсутствием нюха на ложь и жаждой обольщаться и создавать себе кумиров. Ведь даже наша библия – доклад Н. С. Хрущева на XX съезде – был не столько прочитан, сколько услышан в пересказе – доклад-то был закрытый, то есть не для всех, и мы, как гонимые христиане свою Библию, читали и передавали его друг другу исподтишка.
«А правда – неделима, ее величие – в ее полноте, и нельзя расчленять правду ради нашей пользы или из-за нашего стыда» – согласие с этой максимой Умберто Эко позволяет мне обратиться к обещанной истории.
Год примерно 1988-й. Секретариат Союза кинематографистов восстанавливает в Союзе когда-то исключенного из него, а к тому времени покойного Александра Галича. Это было при Климове, а вел заседание мой товарищ, Андрей Смирнов. Люди, входившие в секретариат, сами в своем творчестве сделали немало для преодоления и развенчания Легенд прошлого. Но иммунитета к созданию Легенд так и не выработали. И по вопросу о восстановлении Галича секретариат в полном составе проголосовал «за». Для приличия спросили: кто против? И ко всеобщему изумлению, поднялась одна рука. Я попытался товарищей своих убедить, что нельзя изменять историю задним числом, что мы не имеем права навязывать Галичу охватившее нас прекраснодушие, что в конечном счете это за счет Галича восстанавливается репутация Союза и, наконец, что само решение похоже на эпитафию из анекдота: «Спи спокойно, факты не подтвердились».
Мне кажется, что меня услышали, но решение-то было принято.
Как-то из разговора между съемками я узнал, что Г. С. делает утреннюю гимнастику по часу в день, и загорелся ее снять. Сначала мне отказали: у Г. С. нет подходящей для съемок такого эпизода одежды. Но каким-то неведомым мне путем идея все-таки проросла, и в одночасье нам с операторами была назначена утренняя съемка.