Кстати, операторов у меня в картине было два – Марк Глейхенгауз и Саша Оркин. Оба были превосходные профессионалы, картину мог снять любой из них в отдельности. Но, по мнению заказчика, они прекрасно дополняли друг друга, что и предопределило их совместную работу на картине. Ну это так, в порядке ворчания.
А условие нам было поставлено всего одно: снимать под документ, как бы подглядывая, давая Г. С. возможность нас не замечать.
Приехали на Котельническую. Я еще не упоминал, кажется, что Г. С. жила в той самой престижной Котельнической высотке генералов и народных артистов. Вышла Г. С. в черном репетиционном комбинезончике (как оказалось, взятом напрокат у Кати Максимовой). Спросила: сколько минут ее зарядки требуется для фильма? Комбинезончик на 72-летней Улановой си дел как влитой. Я запросил десять минут, полагая, что из часовой зарядки буду снимать наиболее выразительные куски. Встали мы в коридоре, снимали через приоткрытую стеклянную дверь, посему операторы определили Г. С. точку перед зеркалом, с которой ее было бы нам хотя бы видно. Галина Сергеевна к требованиям операторов относилась куда более благосклонно, чем к моим. Поста вили свет, и Г. С. отработала десять минут по часам. Спросила: все сняли? И ушла переодеваться. Снять-то мы сняли, но ведь так и не узнали, какую на самом деле и сколько делает зарядку великая Уланова.
Объективности ради добавлю, что если бы я, тогда спортивный и сорокалетний, попробовал повторить несколько па из ее десятиминутных упражнений то, боюсь, уже не писал бы этих мемуаров – меня после этих поклонов и наклонов вообще бы не разогнули.
Вторая история связана с нашей поездкой в Питер. Сама поездка была довольно долгая, сумбурная и малопродуктивная. Мы ходили с Улановой по дворикам ее детства, в которых не сохранилось ничего, что было бы связано с ее нынешней московской жизнью, и она послушно и косноязычно пересказывала то, что в наше отсутствие они со сценаристкой, видимо, репетировали или по край ней мере заранее обсуждали. Операторы искали ракурсы. Звукооператор вымучивал разборчивость синхронной записи, я бесился и лелеял план реванша.
За те полгода, которые в неспешных и не очень плодотворных трудах прошли со времени нашего знакомства, то есть после гибели первого варианта фильма, я, разумеется, с куда большим, чем раньше, интересом и усердием собирал об Улановой легенды и сплетни. Поскольку, как я уже заранее признался, развенчать Легенду мне не удалось, а сплетни пересказывать – воздержусь, попробую только воспроизвести некоторые из фактов, размышления над которыми привели меня к одной затее.
Г. С. решительно отрезала прошлое, если оно начинало путаться под ногами, в том числе мужей, подруг, учителей, добрых знакомых.
Превращение гадкого балетного утенка с троечным аттестатом в белого лебедя ленинградского балета произошло не только через труд, но и через общение с покровителями, меценатами, поклонниками и т. д., составлявшими в те годы не столько околобалетную тусовку, сколько цвет ленинградской интеллигенции, точнее, петербургской, поскольку кировская зачистка Ленинграда от петербуржцев еще впереди.
Домом, где Уланову взяли под крыло, был дом Качалова-Тимме. Он – кузен великого Качалова – профессор, кажется, химии, она – известная драматическая актриса. Через них и А. Толстой, и Селигер, и другие маленькие и большие открытия в жизни юной Г. С.
К тому времени, как мы оказались в Ленинграде, от дома этого осталась мемориальная комната, созданная усилиями одной из племянниц Тимме.
Ни к созданию мемории, ни к попыткам сохранения квартиры Г. С. отношения не имела. В этой квартире не была около тридцати лет, практически после войны и переезда в Москву.
Не то Качалов, не то Тимме были еще живы, когда Уланова этот дом «отрезала» – забыла. Скажу больше, поскольку это не сплетня: племянницу Тимме, которую хлопоты по устройству мемориала привели в Москву, Г. С. не приняла, на письмо ее не ответила. Как сказала эта женщина смущенно: «Галина Сергеевна, наверное, так занята была…»
Ну вот. И я затеял привести Уланову в этот дом ее юности, в эту мемориальную комнату, уставленную и завешанную осколками памяти, в том числе и фотографиями юной Гали с трогательными надписями – на самом видном месте. То, что я раскопал, я предусмотрительно держал при себе, готовя «момент истины».
И идея была принята! Правда, с порога была отвергнута версия встречи там с племянницей – создательницей мемориала.
Вообще надо сказать, что отбор персоналий в наше кино происходил жесточайший.
Какие Самойлов и Евтушенко?! Это в кино про Уланову? Вы с ума сошли, это уровень Пастернака, Пушкина…
Кто будет читать текст? Заманский? Это кто? Может быть, вы все еще хотите его читать сами? Баталов? Ну это уже ближе, надо подумать.
Разумеется, все это монологи сценаристки, но произносились они в присутствии Г. С., без каких-либо ее возражений или комментариев.
Даже ученики были выстроены в иерархию. На первом месте – Володя и Катя, рядом Нина Тимофеева, даже специальную съемку организовывали, где Нина и Г. С. изображали работу над образом в балете, который Г. С. с ней уже давно не репетировала. Непременно – но не очень много – Семеняка, Нина Семизорова – она восходящая, надо, чтобы хоть несколько слов. Адырхаева? О чем она будет говорить? Снимите репетицию, и хватит. Прокофьева сейчас беременна, да и вообще не стоит.
Так что с племянницей ничего не вышло: это Галина Сергеев на и ее прошлое – при чем тут чья-то племянница?!
Таким образом, встреча Г. С. и ее прошлого проходила в интимной обстановке: два оператора с двумя камерами, втиснувшиеся в два закутка, звукооператор в коридоре, а мы со сценаристкой, в зависимости от того, какая из камер в этот момент снимает, застываем, распластавшись на ковровой дорожке или под столом.
А Галина Сергеевна говорит! Сработало! Она говорит и говорит, а мы, привыкшие к ее лаконизму, к ее всегдашней замкнутости, поначалу не можем прийти в себя от изумленного восторга – как будто мы киноведы и смотрим единственную в мире звуковую копию эйзенштейновского фильма «Бежин луг». И просмотр этот первый и последний.
На исходе первого получаса встревожились операторы и стали подавать условленный сигнал, что кончается пленка. Дополни тельную пленку по-пластунски, ползком, переправили по назначению, и кого-то там, за дверью, отправили в гостиницу за последними двумя катушками. Проявляя чудеса ловкости, операторы перезаряжались прямо на полу. У сценаристки от счастья тряслись щеки; я сам, потный от напряжения, уже не слышал толком, что Г. С. говорит, и боялся не только что-то спросить, но даже пошевелиться, чтобы не спугнуть это длящееся передо мной чудо.
Г. С. говорила эмоционально, потом, задумываясь, уходила в свои мысли, снова заговаривала. Казалось, на нее нахлынула вся ее ленинградская молодость, она чему-то улыбалась, над чем-то грустила, с чем-то горячо спорила, кому-то выговаривала, о чем-то сожалела. Нас заворожило.
Ну пусть любой, кто знает Г. С. много лучше меня, скажет: можно ли поверить, что Уланова говорила полный час почти без перерывов? Из часа мы сняли больше сорока пяти минут, отстреляли всю оставшуюся в загашнике пленку.
Теперешним телевизионщикам с их безразмерными видеокассетами все это покажется бредом, а тогда цветной 16-миллиметровый «Кодак», на котором мы снимали, был в «Экране» если не на вес золота, то близко к тому. Его на документальную картину давали один к четырем, то есть каждый четвертый метр должен был оказаться полезным – войти в окончательный монтаж картины.
Хорошо, что Г. С. со сценаристкой жили отдельно, в «Астории». Это дало нам с операторами шанс изрядно в тот день расслабиться. И, уже нарезавшиеся, мы вдруг посмотрели друг на друга и задались вопросом, который на трезвую, но возбужденную голову нам почему-то даже не померещился: а что же мы такое наснимали? Потом залили червяка сомнения еще парой рюмок и пришли к утешительному выводу, что через неделю в Москве все равно посмотрим – узнаем.
Правда, был еще один вопрос: что мы будем эту неделю делать в Ленинграде, если у нас нет ни метра пленки? Но и этот вопрос как-то рассеялся на фоне совершенного профессионально го подвига и выпитой водки, а кроме того, у нас была сценаристка.
Тут будет еще одно лирическое отступление.
Боже, как я ее ненавидел! До дрожи, до остервенения, до… удивления, смешанного с восхищением. Я не знаю и не хочу обсуждать, каковы были ее отношения с Г. С., но от Улановой она писала кипятком и в этом кипятке готова была сварить любого оппонента. Характер у нее был вздорный, но – направленный на благое или просто нужное дело – пробивал стены, в том числе любых начальственных кабинетов. Она всех подозревала: в недостаточном уважении к Г. С., в тайных кознях, в отсутствии вкуса, такта, профессиональности, но при этом могла быть до смешного наивной. При всем своем неудержимом злодействе была по-своему талантлива.
К тому этапу съемок, на котором я прервал свой рассказ, ее попечением и именем Г. С. наша картина была уже двухсерийной, лимит пленки выбит чуть ли не в два раза больше положенного, сроки сдачи перенесены на «пока нас это не устроит», и никакое начальство не смело даже носа сунуть в рабочий материал.
Как-то раз я сказал сценаристке, что у нас человека с повышенной пробивной способностью называют танком, так вот она – целая танковая рота! Ей это чрезвычайно понравилось. Она говорила: «Ну, я полезла в танк!» И точно, садилась в свою бронемашину, поднимала знамя Улановой, и не было преград, перед которыми она бы сробела или отступила. К концу картины, когда мы уже нассорились и наорались друг на друга вдосталь, я ее почти полю бил. Может быть, еще потому, что если с Г. С. я, безусловно, пере оценил свои силы, то с ней оказался пророком. Когда первый раз она везла меня к Улановой на Котельническую, то, поднимаясь в лифте, сказала, глядя на меня «со значением»:
– Вы должны понимать, Алеша, что если картина, которую вы сделаете, Галине Сергеевне понравится, Ленинскую я вам не обещаю, но Государственную премию вы получите наверняка.