А, во-вторых, именно на этих посиделках мы с ним выяснили, что у нас есть общая слабость – поэзия. В паузах читали друг другу стихи и делились друг с другом чем-нибудь еще непрочитанным. Марлен очень любил стихи моего отца, обожал читать, что помнил наизусть, а если чего не помнил, требовал от меня немедленно переписать, перепечатать и отдать в любящие руки. Такой путь (по моим ощущениям трижды) проделала «Сказка о городе Пропойске», которую я после значительной послефестивальной паузы приносил в гильдию или еще куда-то.
Но ни на фестивальной сцене, ни на ресторанной территории Марлен не был свадебным генералом. Когда он участвовал в союзных войнах то ли за власть, то ли за торжество правды, я, к тому времени вышедший в этих войнах в отставку, голосовал без раздумий за Марлена. Потому что знал: глупость он сделать может, подлость – никогда.
С тем и живу.
2020
Счастливчик Леня Быков
Не могу толком объяснить – почему, но вот уже несколько лет преследует меня чувство, что я перед ним в долгу. Мы не были друзьями, даже особо близкими знакомыми. В памяти – всего несколько встреч, в архиве – два коротких письма, оба с отказом сниматься в фильмах, куда я его приглашал, а вот поди ж ты – невыполненность долга перед его памятью постоянно напоминает о себе.
Может быть, кто-то уже сказал то, что болит о нем во мне, но я этого не читал, и «энергия заблуждения» толкает меня сказать о том, что кажется мне самым важным, самым главным – его невольным, невысказанным завещанием, уроком, который он для нас, оставшихся, выстрадал всею своею жизнью.
Жизнь Леонида Быкова в кино – это высокая трагедия, понимаемая в классическом значении этого слова: поле жизни, где на наших глазах шла борьба между героем и судьбой. Борьба с переменным успехом и трагическим исходом, о котором позаботился наш техницизированный век.
Мне сразу слышатся голоса недоумевающие, вопрошающие, сомневающиеся: Леонид Быков и борьба с судьбой? Удачник, жизнелюб, любимец зрителей – и трагедия? Эко вы хватили!
Нет, я твердо знаю, что это именно так – иначе не взялся бы за перо. Я услышал от Быкова в первый день нашего знакомства в самом начале 60-х годов: «На мне весь средний советский кинематограф держится». И сказано это было грустно и просто, без бравады или иронии. Кинематограф наш совершал открытия, бурно возрождался после периода малокартинья, а на периферии главных направлений снимались симпатичные, славные, милые картины – безбрежное поле деятельности для симпатичного, славного и милого артиста Лени Быкова. Сколько было у артиста Быкова ролей? Пятьдесят? Семьдесят? А сколько фильмов с его участием можно назвать шедеврами? Ну, не шедеврами, но – важными, определяющими, содержащими открытие героя, идеи, новой художественной тропки в кинематографе? «В бой идут одни «старики»? Так ведь это уже режиссер Леонид Быков – и об этом совсем другой разговор. А Леня знал эту арифметику и мучился ею в самый разгар, в самый пик своей популярности, своей первой всесоюзной славы.
Он пришел к нам в дом со съемок фильма «На семи ветрах», пришел вместе с Владом Заманским, с которым они, видимо, не могли не подружиться по врожденной неактерской застенчивости натур. Пришел тихий человек с очень знакомым, на кого-то ужасно похожим лицом, так что я только к середине вечера понял, кто сидит за столом. И тут-то Леня, уловив во мне невольную перемену тона, и сказал про средний кинематограф, словно хотел защититься от могущей возникнуть реакции на знаменитость.
Актер, если он настоящий актер, а уж кто же был настоящий, если не Леонид Быков, вкладывает в роль всю душу. Но ни одна роль, даже Гамлет, не в состоянии вместить всей актерской души. И если роли, идущие одна за другой, вмещают в себя практически одну и ту же часть души актера – это превращается в амплуа.
Бывает, что другие части этой актерской души отмирают или впадают в глубокую спячку, и актер замыкается в своем амплуа. Оно становится формой его существования. У Быкова часть души, не вместившаяся в его роли конца 1950-х – начала 1960-х годов, не просто болела, свербила, мешала жить – она бунтовала. Этот тихий удачник ел себя поедом за каждое повторение. Наверное, он был эгоистом, но удача средней, по его внутренней оценке, картины, в которой он снимался, не приносила ему ничего, кроме разочарования. Зависимость актерской судьбы от чужой воли, чужого вкуса и пристрастий, которую большинство актеров считает неизбежным злом, оборотной стороной профессии, он не принимал, он бунтовал, и многим этот бунт на самой вершине успеха и известности казался этаким «с жиру бешенством», в том числе и тем, от кого зависела его дальнейшая судьба.
Все мы зрители. Профессионалы, дилетанты, любители. По членскому билету в Дом кино, за кровный полтинник или по должностной необходимости в кресле маленького зала. И у всех у нас свои пристрастия. И пристрастия эти консервативны по преимуществу. Не случайно новое кино – хочешь не хочешь – выдвигает нового актера. Старому мы бы этого не простили, не приняли. И поскольку зрителем каждый из нас ощущает себя в отдельности, мы слабо представляем себе, каким прокрустовым ложем для артиста является иногда наша совместная неизменная любовь к его уже сыгранным ролям.
Какой-нибудь Семен Семенович из дальнего Тьмутараканска пишет артисту возмущенное письмо, что он-де – артист – изменил себе и, сыграв что-то на себя, прошлого, непохожее, совершенно испортил его, Семен Семеновича, впечатление от искусства; и начисто не представляет, не может даже представить себе, что он вгоняет гвоздь этому артисту в гроб. Да что там Тьмутараканск – один известный артист рассказывал мне, как кто-то из руководителей кинематографа просто перестал с ним здороваться и даже замечать его после того, как он, вслед за несколькими положительными ролями, не менее удачно сыграл роль подлеца. Эти наши зрительские «прокрустовы объятья» загубили не одну актерскую попытку вырваться из плена амплуа и действительно во всем объеме использовать свое дарование. Нами покалеченным – нет им числа.
Давайте это помнить.
Быков себя покалечить не дал. Это обошлось ему в 10 лет простоя.
Наша с ним вторая запомнившаяся встреча – в Ленинграде примерно два года спустя после первой. У него родился третий ребенок. Детям не полезен климат Финского залива. Денег нет, потому что он отказывается от ролей. Если, как он того просит, ему не дадут самому поставить картину, ему надо возвращаться на Украину. Леня тих и мрачен. У меня возникает ощущение, что его раздражает и мое присутствие, и мой интерес к его делам. Не идем ни к нему домой, ни ко мне в гостиницу, ни на студию, встречаемся на улице, на улице расстаемся.
Потом Леня снимает «Зайчика».
У меня нет сейчас под рукой никакого справочного материала, и я боюсь наврать: память наша привязана к собственным датам, поэтому, возможно, что «Зайчик» снят до нашей встречи – но в моем изложении даты особого значения не имеют, просто я заранее прошу прощения за возможную ошибку у тех, кто лучше помнит хронологию Лениной жизни.
Многие актеры на каком-то этапе начинают тяготиться чужой волей и пробуют себя в режиссуре. Некоторые остаются в этой профессии, и ветер творческой удачи высоко поднимает их паруса. Но никто из них при этом не перестает быть актером. Они снимаются в своих и в чужих фильмах, и снимаются хорошо, хотя мне кажется, что в чужих фильмах их актерские достижения выше классом. Никто из них как актер сам себя заново не открыл, хотя у многих изначальным посылом к режиссуре была именно надежда на это.
Этот посыл и толкал в режиссуру Леонида Быкова. И он, наконец, поставил свою первую картину, сыграл в ней главную роль и потерпел тяжелое поражение, борьба с последствиями которого отняла у него целый десяток лет.
Никто уже толком не помнит «Зайчика». Я сам помню его смутно, хотя и случилось мне его видеть во второй раз лет десять назад. Помню только, что ничего дурного, безвкусного или непрофессионального в картине не было. Однако ей тогда не простили именно эту усредненность: требовал, бился, доказывал, чуть ли не шантажировал своим нежеланием сниматься – и что? Как у всех! Так для этого не надо было мучить ни себя, ни людей – такова была примерно реакция на эту картину в Ленинграде. Правда, оценщики, как всегда, не хотели принимать во внимание свою усредняющую роль на всех этапах создания картины, от заявки до перезаписи и сдачи. А ведь есть примеры…
Ролан Антонович Быков рассказывал мне, что, когда он снимал свою первую картину «Семь нянек» (которая тоже, как известно, не принесла ему громкой славы), делал он это в объединении Михаила Ильича Ромма, который немало ему помогал и снимать, и «строгать». Так вот, годы спустя, на премьере следующей картины Ролана («Доктор Айболит 86»), Ромм сказал, что только теперь он понял, какую картину хотел сделать Ролан из «Семи нянек» и какую картину он, Ромм, сделать Ролану не дал, помешал. Боюсь, что на «Ленфильме» после «В бой идут одни старики» «задним числом» не нашлось своего Михаила Ильича. Забылось. А не надо бы забывать. Я убежден, что, если мы сегодня посмотрим заинтересованными глазами этого неудачного «Зайчика», мы в нем увидим родовые черты будущих быковских фильмов.
Ну, во-первых, это была невеселая комедия. Тогда про нее говорили – несмешная. А мне кажется, она была сознательно невеселой, от внутренней полемики Быкова с неизбежным оптимизмом его тогдашних ролей. И сыграл он главного героя хорошо (я вообще не помню, чтоб даже в плохих картинах он играл плохо), только герою для непривычности, новизны, которую хотел в него вложить Быков, не хватило материала в сценарии. Он оказался как бы на полпути между тем, что от Быкова ждали, и тем, чего он хотел от себя. И, наконец, я совсем не уверен, что сам Леня твердо знал, чего он хочет, по крайней мере столь же твердо, как то, чего он не хочет. А это не одно и то же. Недаром поется: «Отречемся от старого мира», а потом добавляется «отряхнем его прах с наших ног» – так сказать, в два приема. Причем первое, как известно из истории, сделать легче, чем второе.