Потому что Сева устроен был крупнее, он относился к категории людей, получающих удовольствие от того, что соревнования организованы по справедливым и верным правилам, а не от того, что твоей команде удалось выиграть одну или две дистанции на этих соревнованиях. Или еще крупнее: Вильчек, прекрасно образованный человек, строил социализм в отдельно взятом телевизионном государстве, стараясь по возможности забыть об имеющемся историческом опыте. Как мало кому, Всеволоду Михайловичу Вильчеку подходят в это последнее десятилетие его жизни строки Слуцкого:
Я строю на песке. А тот песок
Еще недавно мне скалой казался.
Он был скалой. Для всех скалой остался,
А для меня распался и потек. <…>
Но верен я строительной программе,
Прижат к стене, вися на волоске,
Я строю на плывущем под ногами,
На уходящем из-под ног песке.
Его последние, грузинские годы, и усилия, в сущности, при всей экзотичности атмосферы и отношений повторили уже вылепленную жизнью формулу: приходишь к романтическим любителям с огнем знаний, уходишь от прожженных этим огнем профессионалов. Интересно бы узнать: это всеобщее проклятие телевидения или только наше российское?
Так что продавать свои мозги на интеллектуальном рынке Сева научился, причем чем дальше, тем дороже они стоили, а душа билась об острые углы обретенной свободы, в железной клетке изречения Черномырдина: «Хотели как лучше, а получилось как всегда».
Я думаю, что жизнь Вильчека – одна из неочевидных трагедий эпохи перемен: и то, как он умер, – частный случай общей драмы времени. Заложенная в нас с юности установка на успех страны разбилась о рифы успехов и неуспехов меньших и больших частных дел, проектов, организаций. Неслучайно главным для Севы делом в последние месяцы его жизни стало массовое издание его философской книги «Алгоритмы истории». Он издал ее за свой счет и хотел, чтобы экземпляр ее лежал бы в библиотеке каждого университета России. Вполне допускаю, что Вильчек был прав, но правоту эту оценить не в силах – у меня так и не хватило интеллекта дочитать эту книгу до конца.
2008
Соловьев-Седой
Ехал товарищ Буденный
Стороной родной.
Встретил в долине зеленой
Конный полк донской.
– Эй, здорово, казаки,
Молодые рубаки!
– Здрасьте, товарищ Буденный,
Наш отец родной!
Вы этой песни не помните. Она уже вышла из употребления. А я ее не просто помню. Я снимал фильм про человека, эту песню написавшего. И это была первая его песня, ставшая популярной. Другие вы наверняка знаете. Фамилия его Соловьев-Седой. «На солнечной поляночке…», «Первым делом, первым делом самолеты…», «На рейде большом легла тишина…», «Речка движется и не движется».
Василий Павлович Соловьев-Седой был человек забавный. Он был большой, крупный, человек, устроенный, как лилипут. У него было лицо большое, а не маленькое, и тело большое, а не маленькое. Он был крупный лилипут. И при этом совершенно замечательный человек.
Когда я снимал фильм про Соловьева-Седого, у меня было совершенно чудовищное ощущение, что все на свете песни, кроме тех, что написал Дунаевский, все остальное написал Соловьев-Седой, потому что за что бы ты ни брался, эти все песни принадлежали Соловьеву-Седому.
Ну, естественно, коль скоро я снимал этот фильм, то пришлось знакомиться и с его биографией. Как и во всякой биографии простого советского человека, в любой биографии большое количество лукавства. Потому что, когда я, скажем, интересовался социальным составом первого выпуска, открывшегося в 1934 году Литературного института, выяснилось, что все пришли туда, что называется, с производства. А пришли сыновья адвокатов, врачей, архитекторов, сыновья военных и так далее и тому подобное, т. е. чтобы поступить в институт, они все должны были приобщиться к пролетарской биографии. Но Василию Павловичу не было нужды идти через пролетариат, потому что он был сыном дворника, но, лукавство его биографии в том, что на самом деле он был сыном не просто дворника, а старшего дворника. А старший дворник – это была высокая честь! Он жил не в подвале, а в бельэтаже и отвечал за свой двор перед представителями охранного отделения, но с другой стороны Василий Павлович – официально – имел абсолютно пролетарское происхождение. Старший дворник – это производит впечатление, чистый пролетариат!
Когда мы в первый раз приехали на квартиру к Василию Павловичу, нас ввели в его кабинет. Мы чего-то обсуждали. А потом раскрылись двери кабинета – и на велосипеде въехал внук. И дальше за открытой дверью шел коридор. И внук развернулся в этом кабинете и поехал по коридору. У меня было ощущение, что он едет метров пятьдесят… Видимо, это отразилось у меня на физиономии. И Василий Павлович пояснил: «Это полквартиры. Тут купцы раньше жили. Мне полквартиры досталось».
Василий Павлович был величествен и демократичен. Это было какое-то такое совершенно неземное сочетание. Он был секретарем Союза композиторов Ленинграда. Он был секретарем Союза композиторов России, он был лауреат Государственной премии Чечено-Ингушетии, он был народный артист Кабардино-Балкарии. Он был напичкан всевозможными званиями до потери сознания. И при этом он был автором самых знаменитых советских песен…
И когда мы с ним первый раз познакомились, он спросил:
– Что тебе надо? Если ты хочешь, чтобы спели мои песни, то мы можем встречаться с тобой с любой аудиторией от пэтэушников до генералов. Ради бога! Они все знают мои две песни.
Это были «Вечер на рейде» и «Подмосковные вечера». Мы сняли восемь разных концертов Василия Павловича, которые сложились в общесоветский хор, который спел эти две песни. Выяснилось экспериментальным путем, что все они знают их от и до, и никаких сомнений не возникло ни разу… Он был король в этом смысле. Он выходил. Поднимал ручки…
И… «на рейде большом легла тишина»… И зал с огромным энтузиазмом подхватывал эту песню и допевал ее до конца под Васино дирижирование… – Василий Павлович, спойте «Подмосковные вечера». – С удовольствием! Только давайте вместе! «Если б знали Вы, как мне дороги подмосковные вечера…»
Василий Павлович был человек очень своеобразный, и у него установились очень своеобразные отношения с камерой. Для меня очень важен этот момент – установление взаимоотношений между персонажем и камерой. В игровом кино это не имеет такого значения. Почти все игровые фильмы устанавливают простые связи: камеры нет, актеры ее не должны замечать. Но в документальных – очень важно установить, чтобы было понятно:
Забыл герой про камеру… Вспомнил герой про камеру. Не обращает внимания герой на камеру… Нет камеры для героя.… Это все разные отношения.
И тут я столкнулся, что Василию Павловичу было совершенно безразлично, абсолютно все равно. Он ничего не делал для камеры. Он это все делал для себя. В крайнем случае, если очень постараться и очень попросить, для нас. Для камеры он не делал ничего. Он был абсолютно иронично безразличен по отношению к камере. Это было очень интересно, потому что на самом деле бывает: нутро из человека вытаскиваешь… стараешься отвлечь его внимание… А здесь ничего не надо было делать. Он делал только так, как он делает. И больше никак.
Василий Павлович когда-то видел в одной из посвященных ему передач молодежный ВИА из какого-то Магнитогорского техникума. И этот ВИА пел ту самую, первую его песню «Ехал товарищ Буденный». Между делом он обмолвился, что ему понравилось, как они поют, и очень бы хотел, чтобы этот ВИА был в нашем фильме.
– Молодые и поют мою молодую песню…
Наш редактор Жанна Турчина, разбившись в лепешку, добыла адрес этого ВИА.
И приехала группа из шести или семи пацанов, которая бодро спела: «Ехал товарищ Буденный»… Все замечательно. Как вы понимаете, если этот ВИА был внесен в режиссерский сценарий, я знал эту песню наизусть. Но недооценил степень осторожности, которую в нас закладывала советская жизнь…
Я вроде всю жизнь считал себя свободным человеком.
Тем не менее вот что случилось при съемке этой песни: их исполнение нельзя было снять синхронно – они ошибались в словах, в тональности, во владении инструментами. Для того чтобы с этими пацанами сладить, надо сначала записывать звук. А потом уже, под отработанную фонограмму, песню отснять. Чтобы синхронно снять это, можно с ума сойти, потому что они не профессионалы, и им это чрезвычайно трудно.
Так и сделали. Снимаем под фонограмму. Все замечательно. Доходим до куплета:
Чтобы очей не казали
В наш родимый край,
Чтобы в чем было ныряли
В Неман аль в Дунай.
Отомстим за колхозы,
За горючие слезы.
В наши казацкие руки
Саблю только дай!
Что такое? Отомстим, за какие колхозы? Что за текст? Редактор, неси из библиотеки текст. Это что? Я вдруг испугался, потому что речь-то шла о том, что отомстим за то, что они, негодяи, сделали с колхозами, а получается… И если у нас будут сабли, мы этих негодяев, создавших колхозы, в капусту порубаем…
Слова Беллы Давидович. Только после того, когда я прочел это черным по белому в официальной книжке текстов песен, только после этого я успокоился.
В принципе во всех картинах, при сдаче их руководству, всегда что-нибудь было не так. Причем за редким исключением. Нет. У меня исключений не было, всегда было что-то не так, вызывало какое-то недовольство начальства и попытки улучшить то, что ты сделал. В моем случае Василий Павлович садился за рояль и говорил мне, хотя меня в кадре не было.
– Только извините. Я играю, как сапожник. У меня сегодня настроение тяжелое, поэтому не обращайте внимания.
И дальше работал. Мне говорят: «Как это он играет, как сапожник?»
– Это же не я, – говорю, – а он говорит. Еле отбился, но отбился все-таки…