Главная неприятность была с высказываниями Василия Павловича в картине. Я стал его расспрашивать, как он выбирает тексты для песен, потому что это действительно невероятно, и чего только Василий Павлович не написал…
– У меня много друзей – песенников, но из всех я выделяю одного. И этот один – Фатьянов. Все они пишут вальсок или танго. А когда текст дает Фатьянов, у меня возникает шесть вариантов музыки, не один, а шесть вариантов. Все они песенники, а он поэт-песенник!!!
Случилось так. Жили мы в гостинице. Сплю. В номер ко мне вдруг внезапно постучали. Я открываю двери и не верю своим глазам. Оказалось, Алеша Фатьянов принес несколько текстов песен. Это были «Соловьи» и «Ничего не говорила». Эти песни я сочинил в одно утро!
«Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат…»
Ну, фильм выходит на экран. Все замечательно! Мне раздается звонок. И звонит мне человек, чья фамилия появилась в год моего рождения, 1939-й, на обложке книги. Они с отцом издали книгу «Луганчане». Это была их совместная первая книга Михаила Матусовского и Константина Симонова. И звонит мне Михаил Матусовский, которого я, естественно, знаю как приятеля моего отца.
– Как ты мог?
– Миша, в чем дело? В чем дело?
– Я посмотрел картину про Василия Павловича. Как ты мог?
– Что? Что я такого сделал?
– Как ты мог? Что ты там говоришь о том, что у него единственный песенный поэт Фатьянов. Это вообще прилично?
– Михаил Львович, это же не я говорю, а Василий Павлович Соловьев-Седой говорит.
– А зачем ты это оставил в картине?
– Потому что мне было интересно, что он по этому поводу думает.
– Ты всех обидел, а меня в первую очередь.
И три года он со мной больше не разговаривал. Ни под каким видом. Ни за что.
Все дело в том, что в Василии Павловиче очень интересно различать юмор и иронию. Он был человек с огромным чувством иронии, на все смотрел чуть вприщур и мог это показать, в том числе и собеседнику, и залу, и этого нисколько не стеснялся. А вот сказать, что он обладал чувством юмора, то есть заразительным смехом – нет, это было передано музыке. Заражала музыка, а не он сам своим поведением. И вот своеобразное качество и отличало, по-моему, Соловьева-Седого от очень многих, оно и позволило ему сочинить такое количество песен, которые вся страна пела много лет. И уже давным-давно никто не помнит, какие песни написал Соловьев-Седой, но когда ты начинаешь вспоминать старые песни, вдруг выясняется, что большую часть ты знаешь потому, что в них замечательная мелодия, и эту мелодию сочинил Василий Павлович…
Мы вставили в этот фильм несколько его песен. И тут я столкнулся в первый раз с песнями на экране и понял, что классический советский репертуар могут петь только драматические артисты. Оперные и эстрадные профессионалы, так сказать, «Песняры», поют написанные музыку и слова. А песню они не поют. Они не являются мостом между нынешним днем и временем, когда были написаны песни. Поэтому у меня пели драматические артисты. Они вживаются в музыку, которую поют. И потому первый раз «На солнечной поляночке» спел Валерий Золотухин. Потом он пел ее десятки раз. «Горит свечи огарочек» исполнил мой лучший друг Владимир Петрович Заманский. Он воевал последние полтора года. Он знал, о чем поет. Он пел негромко. Это негромкая песня. И совсем замечательно спел Валентин Никулин. Он пел «Услышь меня, хорошая…» Я получал колоссальное удовольствие от того, что работал с ними в этом фильме.
Василий Павлович был человек весьма и весьма исполненный самоуважения. Когда мы заканчивали картину, я обратился к Василию Павловичу с просьбой.
– Мы наснимали довольно много, шесть частей – полный метраж. Если будет принято, как в плане – пять частей, то намного меньше денег получит вся группа. А не можете ли Вы позвонить нашему начальству, чтобы фильм приняли как полнометражный? Вы – народный артист СССР. К Вам прислушаются…
– Не понял, зачем мне надо звонить. Сколько в плане, столько и делайте… Пять или шесть частей? А я тут причем? Ладно. Я запомнил. А тут юбилей Василия Павловича…
По случаю юбилея вторично показали фильм по телевидению. Все смотрели. Все умилялись. Василий Павлович позвонил мне, поблагодарил и сказал, что хотел бы иметь копию фильма. Я – человек не злой, но тогда я был очень обижен.
Я сказал: «Василий Павлович, а я тут причем? Хотите получить, получите ради бога! Это не дело группы. Группы, с которой Вы работали, давно нет. Она снимает другую картину».
А он между тем рассказал мне замечательную байку. К 70-летию, наконец, он стал Героем Социалистического Труда.
– Знаешь, как у меня теперь концерты начинаются? Выходит конферансье и объявляет: «Выступает народный артист Советского Союза, народный артист Кабардино-Балкарии, лауреат Государственной премии Чечено-Ингушетии, секретарь Союза композиторов СССР, секретарь Союза композиторов Санкт-Петербурга, лауреат Ленинской премии, лауреат четырех государственных премий, Герой Социалистического Труда. Василий Павлович Соловьев-Седой. АНТРАКТ!!!»
Я, конечно, должен был ему за этот подарок, но сволочизм меня сдержал. До сих пор стыдно, что я не помог ему получить копию.
Я уже уехал из Москвы в Петербург, где должен был снимать свой первый игровой фильм «Обыкновенная Арктика». А тем временем картина о Соловьеве-Седом была представлена на Тбилисском фестивале музыкальных фильмов. И ей была присуждена первая премия! Осталось заманить собственного отца, чтобы он посмотрел фильм. Он неприязненно отнесся к моему переходу на режиссерскую работу… Настолько неприязненно, что даже написал мне письмо, которое я получил в 1968 году, когда ушел из издательства художественной литературы и поступил на высшие режиссерские курсы.
– До меня дошли слухи, что ты решил переменить свою участь. Ты не хочешь быть вторым Симоновым. Никакого значения это не имеет. У тебя есть способности к литературе. Занимайся переводами, редактурой. Есть время выбрать.
Я мучительно и настойчиво показывал ему первые опыты пера. Они его не убеждали. Только в 1975 году после «Обыкновенной Арктики», первой нашей с отцом совместной работы, он признал меня режиссером. Уговорить его посмотреть фильм про Соловьева-Седого мне не удалось. По-моему, он его так и не посмотрел.
После этой картины у меня возникло ощущение, что я адекватен герою. Я его не боюсь, он меня не угнетает. Я чувствую себя свободным и равным, и это ощущение дала мне работа с Василием Павловичем Соловьевым-Седым.
2018
Юрий Никулин. КР
Вам когда-нибудь приходилось видеть режиссерский сценарий? В одной графе этого сценария имеются обозначения: «ОБЩ» «СР» и «КР», которые означают степень приближенности камеры к наблюдаемому объекту. «ОБЩ» – или общий план – вмещает в себя весь мир, видимый камерой. «СР» обозначает средний план – это изображение героя или героев, где рамкой кадра обрезана какая-нибудь часть тела (чаще всего ноги). И, наконец, «КР» – или крупный план – лицо героя, то есть возможность пристально взглянуть на проистекающую в нем жизнь человеческого духа, если таковой имеется, или просто портрет головы, если человеческий дух в этой голове не ночевал.
Кинорежиссеры воспринимают окружающий мир через эти «ОБЩ», «СР» или «КР». И я, увы, не исключение.
Поэтому о клоунах: есть клоуны общего плана – вписанные в цветной, переливающийся мир циркового манежа, они составляют яркую и неотъемлемую его часть. Они прыгают, как акробаты, дуют в трубу, как музыкальные эксцентрики, или подбрасывают шляпу, трость и сигару, как настоящие жонглеры. Но стоит вам мысленно приблизиться до среднего, как становится очевидно, что смешное в них – это просто особая ироническая пластика, костюмы, набор милых, но из века в век повторяемых трюков. Таких клоунов вы назавтра не вспомните. Они – всего лишь необходимая часть общего впечатления от цирка.
Есть клоуны среднего плана. Это короли манежа, премьеры, сами себя мгновенно выделяющие из радужной ткани циркового представления. Их маска индивидуальна, их костюм не подойдет никому другому, их способ смешить присущ только им, и потому их связь со зрителями – это всегда особая игра и особые, непохожие на других отношения. Память об этом клоуне вы уносите с собой, а поскольку в цирк нормальные люди больше всего ходят в детстве, то эти клоуны составляют в вашей жизни эпоху. И вы говорите: это было, когда я видел Карандаша или Костю Бермана (это я, как вы понимаете, исхожу из собственного опыта).
Но не старайтесь заглянуть им в глаза, иначе говоря, не дай вам бог приблизиться к ним на дистанцию крупного плана. Вас может ждать глубокое разочарование. Может оказаться, что этот ребенок, это дивное наивное существо на самом деле – работающий дядя, напряженно и выверенно идущий по тонкому канату своего искусства. Жизнь человеческого духа и бурлеск человеческого тела не совпадают. Лицо такого клоуна – продолжение пластики, а не зеркало души. И слово «маска», которое в нормальной цирковой лексике означает лишь сумму индивидуальных особенностей клоуна, вдруг обернется к вам своей первозданной сутью и означит способ спрятать от вас свое истинное душевное состояние. Они могут быть великими клоунами, но это не великие артисты. В частности: сниматься в кино они могут, только сохраняя цирковую маску.
Ну и, как вы понимаете, есть клоуны крупного плана. Кончили с классификацией – сразу о Никулине. К его Юрику можно было подойти вплотную, приблизиться не только до крупного, до сверхкрупного плана – одни глаза, – и вы понимали, что жить и быть клоуном для него одно и то же. Если хотите, я могу говорить о выражении его глаз в терминах пластики и о пластике его персонажа словами, которыми принято описывать только движения человеческой души. Скажем, у него наивно-простецкие руки, у него вечно неуверенно-удивленные ноги, и, наоборот: у него преувеличенные реакции, как башмаки, у него неуклюжая улыбка – словом, Юрик – это не сумма индивидуальных особенностей, а одно из состояний души Никулина, нашедшее себе полное выражение в пластике тела, в мире манежа и вообще в мире.