Я повернулся и пошел от стола, от палаток — подальше к подножию сопки.
***
Богданов смотрит на меня неожиданно добрыми глазами, смотрит на всех, на наши палатки, на свой зеленый биплан, как он его называет, и говорит хрипло:
— На вот, возьми фуражку на память. Ты не смотри, что я, — тут он хмыкнул, — маленький. У меня башка здоровая. Налезет. Эта-то старая. В Якутске у супруги новая в сундуке запрятана. Ну, ладно. В общем, как его, — обращается он вдруг к Николаю Александровичу. — Сфотографировали бы на прощание, что ли. Тогда уж за карточками, как пить дать, прилечу, а? Давай, ребята, становись к самолету.
Николай Александрович достает фотоаппарат.
— Стой, — кричит Богданов, — Алеха, дай-ка фуражку. Без нее несолидно. Во! Теперь порядок.
Он скрестил руки на груди и победоносно задрал свой нос-«пуговку». Бонапарт на фоне маршалов.
***
В горах уже выпал снег. Склоны близких, невысоких сопок разрисованы белыми елочками: белая полоска по ребру — ствол, а вправо и влево — тонкие, но частые белые полоски, словно малыш нарисовал их белым карандашом на черной бумаге. Дальние горы, освещенные луной, светятся серовато-голубым. Луна еще не взошла из-за нашей сопки, и вся наша долина, палатки, куча груза, закрытая брезентом, бочки с бензином — все погружено во тьму. Зато дальние, снеговые вершины возносятся в темно-темно-синее небо, словно заколдованный дворец. Кто сказал, что горы однообразны? Вот уже третью неделю я смотрю на них каждый вечер, как в первый раз. У нас уже тоже шел снег, но оба раза стаял. С ним таяла и надежда на скорый приход каюров и оленей из Томтора.
***
«Я старше вас!» — этот довод меня всегда бесит. Ну и что же с того, что старше? Что же, честность и другие всякие категории с возрастом меняются? Еще в школе, когда у нас возникал какой-нибудь спор с классной руководительницей — я был тогда комсоргом, — она вызывала меня и всегда начинала: «Алексей, мы же с вами взрослые люди!» — потом мы начинали спорить, и если она чувствовала, что ей меня не переубедить, то неправоты своей из педагогических соображений она не признавала никогда, Она просто говорила: «Я старше вас…» — отсюда следовало, что она опытнее, умнее, дальновиднее, ей известно все происходящее много лучше, понимает она это много глубже и т. д. и т. п. Это как если бы в боксе один из соперников стукнул вдруг другого утюгом по голове. Конечно, тут у любого череп треснет — но это же запрещенный прием. Он старше. Ну и что же?
***
Пока мы ровняли площадку, неумелость моя вредила только мне самому. Я сбивал руки, царапался и стукался о самые невинные предметы. Но поскольку я не обращал на это внимания или по крайней мере делал вид, что это так, никому не было дела, как я работаю. Работа сама по себе была тяжелая, но несложная, и ребята, посмеиваясь над моими неудачами, видели в то же время, что работаю я с ними вровень. Уставал я основательно, но главное было в порядке: делал столько же, сколько остальные.
Теперь мы начали строить дом. И «вдруг» все сразу заметили, что я ничего не умею. Заметили и удивились, как это до сих пор от них скрывалось. Все началось с валки леса. Начальство накануне держало большой совет: что строить, как строить и где строить. Во-первых, нам угрожает наледь. Метрах в четырехстах от нашей палатки находится большое, приблизительно километр на километр, ледяное поле. Оно летом стаивает, а зимой разрастается, потому что его, как говорит Корейша, подпитывают незамерзающие подземные источники. Поскольку никто не может сказать наверняка, каков ее зимний прирост, то не исключена возможность, что к середине февраля эта наледь до нас доберется. Во-вторых, те самые подземные воды, которые питают наледь, могут собраться под самым теплым местом — а это будет наш дом — и, сжатые со всех сторон массой промерзшего грунта, пробиться на поверхность. Тогда у нас будет наводнение. В-третьих, хорошего строительного леса здесь мало: мы живем почти на самой границе лесной полосы.
Около наледи наша сопка уже начинает оголяться, а дальше, на ее краю, где она поворачивает на юго-запад и, словно рука, обхватившая белую пиалу, окантовывает северо-восточный угол белого плато, лес исчезает, уступая место какому-то низкому колючему кустарнику вперемежку с кедровым стлаником. Да и лес, растущий на нашей сопке, для строительства почти непригоден: стараясь удержать равновесие на крутом склоне сопки, деревья причудливо изгибаются, их стволы порой закручены так, что кажется, будто Господь Бог хотел выжать из них все соки и, скрутив на манер полотенца, так и оставил стоять. В-четвертых, наконец, наша основная база должна находиться не здесь, около посадочной площадки, а тремя десятками километров выше, неподалеку от отца нашей реки — ледника, который будет одним из основных объектов наблюдения.
Разговоры были долгие. Решение простое: поскольку перебраться наверх мы сейчас не можем — строиться здесь, но от наледи подальше. Строить дом под самой сопкой, где вероятность прорыва грунтовых вод сравнительно мала. Дом строить в виде якутского загона для скота: два десятка столбов, скрепленных верхними поперечными балками, стены — из наклонно поставленных жердей, крыша тоже из жердей, все это обкладывается мхом как можно плотнее, а сверху кроется еще толью. Пол просто засыпается галькой, и сверху настил из досок — вот и вся постройка. Внутренних перегородок не делать, чтобы все тепло шло на общее благо. Поставить две печки: одну для кухни, другую для обогрева, сделать нары, столы и лавки, обшить стены шкурами, а потолок, кроме того, еще и брезентом, приступить немедленно и заканчивать поскорее, потому что по ночам температура уже опускается до 10 — 12 градусов мороза. Все, кроме самого начальника, поступают в распоряжение Федора — парадом командует он.
С утра начал валить лес. С этого все и началось. Первый день я работал с Васькой Исмаиловым. Мы взбирались по крутому склону с топорами и пилой.
Чтобы свалить дерево, нужно сперва сделать зарубку на противоположной склону стороне. У Василия уходит на это пять-шесть ударов топором. Сперва под углом сверху вниз, потом под углом снизу вверх или просто прямо — и от ствола отделяется блестящая гладкая щепка, а на стволе появляется белозубый рот, словно ствол заулыбался. Еще три-четыре удара, и рот этот растягивается до ушей, охватывая чуть не половину ствола, — можно пилтъ. Почти на уровне земли пила прикасается к коре. Василий обухом сбрасывает мелкий камень осыпи — чтобы не мешал ходу. Я не успеваю этого сделать или делаю не там — не могу сразу определить, какой из лежащих камней будет мне мешать. Наконец, начинаем пилить. Пилу тут же заклинивает: оказывается, я, боясь задеть пилой за камни, отгибаю ее вверх на себя, а она должна идти ровно, перпендикулярно стволу, точно напротив зарубки. Напарник мой клянет весь свет и меня в первую очередь. Потом мне кое-как удается справиться с пилой, и в этот самый момент она вцепляется острым зубом в мои ватные штаны — я слишком наклонился — и вырывает изрядный клок. Хорошо еще, что колено цело. Ведь мы стоим лицом к склону и пилим, почти уткнувшись носом в серые камни осыпи.
«Вятских у нас дразнили: на мя — на тя», — бормочет Василий по мере того, как тонкая щелка запила — вперед-назад, вперед-назад — приближается к уголкам улыбчатой зарубки. Вдруг стоп. С трудом разгибаю спину, и вдвоем мы наваливаемся на дерево, крепко упираясь ногами в крутой склон. Раз-два, раз-два. Слышится треск. Василий успевает выхватить пилу. И, медленно наклоняясь, а потом все быстрее и быстрее, сбрасывая желтые иголки с соседних лиственниц, наше дерево ныряет вниз, как пловец со стартовой тумбочки.
«Берегись!» — кричит Исмаилов, так как комель дерева в последний момент с треском делает толчок и, словно не решившись нырнуть вниз головой, лиственница соскакивает с желтого, окруженного шлейфом опилок пня и рушится на землю. Она некоторое время ползет еще по склону, таща за собой поломанные ветки, желтую чешую иголок и мелкий щебень. Потом раскинутые ветви ее упираются в стволы нижних лиственниц, и она останавливается. А щебень еще долго катится вниз, недовольно шурша.
Пока Василий делает зарубку на очередном дереве, я должен обрубить ветки на только что сваленном. Однако это не так просто. Топор то отскакивает, норовя расщепить мне ногу, то я промахиваюсь, и тогда раздается характерный скрежет железа о камень, на лезвии топора появляется желвак, а Василий прерывает свои разглагольствования и с искренним негодованием честит моих родственников. Уходит у меня на это времени раз в десять больше, чем у Василия. Впрочем, если мы меняемся и зарубку делаю я, то происходит то же самое. Топор, вместо того чтобы как по маслу входить в дерево, отскакивает, как резиновый, оставляя на стволе не широкую улыбку, а жалкое подобие — кривую усмешку. Я луплю топором что есть сил, скатываясь по склону, обдирая руки, снова лезу к дереву и в конце концов с двумя передышками добиваюсь своего: на стволе огромная зияющая рана, словно кто-то, издеваясь, кромсал и терзал его.
Вечером Василий отказывается работать со мной. Поэтому на следующий день меня дали в пару к Тихону Долматову. Долматов работал без исмаиловского блеска: осторожно, аккуратно и очень размеренно. Несмотря на свои сорок три года, он очень подвижен и даже как-то по-особенному ловок, а когда, фырча и отдуваясь, лезет от дерева к дереву, похож на хомяка.
Опыта одного дня оказалось совсем недостаточно, я работал даже хуже, чем накануне. Тихон не кричал, не ругался матом (кстати, он единственный в экспедиции, от кого я не слышал ни одного предпоследнего слова) — он заранее оговорил себе меньшую выработку: у него же напарник никудышный. Поскольку это так, то зарубки он делал только сам, меня же пичкал сентенциями. Самое обидное, что он во всем прав: кончающие школу ничего толком не умеют, все они с гонором, и каждый считает себя личностью, хотя не имеет на то достаточных оснований, большинство стремится в институты, куда попало, лишь бы поступить, и т. д. и т. п. Но во всем том, что он говорил, есть какая-то большая неправда. Стоит ему только, изобразив на лице улыбку, заговорить, как мне уже хочется спорить. А как мне с ним спорить, когда в большинстве все свои выводы он строит на том, что я обыкновенного дерева спилить не могу, а ведь это в самом деле так. За час до конца работы он ушел, сказав, чтобы я очистил от веток остаток спиленных лиственниц, спустил бревна вниз, к подножию, и сложил в штабель.