Я провозился два часа. Накануне с Василием мы это сделали за полчаса. На ужин я опоздал, а Тихон с искренним возмущением сказал: «Мало того что ты работать не можешь, тебя еще ждать целый час надо». Я смолчал. Вообще надо побольше молчать. Но шутите, товарищ Долматов, через три-четыре месяца вы со мной так разговаривать не будете. Я еще себе десять шишек набью, двадцать, если будет нужно, но буду с вами разговаривать на равных.
1956-1960-1999
ПРОЩАЙ, ИНДОНЕЗИЯ!
По несчастью или к счастью
Истина проста:
Никогда не возвращайся
В прежние места.
Г. Шпаликов
1. Вначале было слово…
«Нельзя одинаково ставить Тургенева и Чехова, Шекспира и Бабаевского, хотя каждый из них по-своему хорош» (!?).
Моя индонезийская эпопея началась именно с этой фразы, произнесенной в аудитории ВГИКа, где шла консультация для покушающихся стать кинорежиссерами.
Мне еще не было девятнадцати, после смерти Сталина прошло пять лет, после XX съезда — неполных два. Фраза стояла колом. От меня лично она требовала немедленной реакции. Как сказано у любимого мною Маяковского: «Ни объехать, ни обойти, единственный выход — взорвать». Я встал и… вышел из аудитории, громко — но не вслух — заявив, что этому учиться я и во ВГИКе не стану, а если переступлю еще раз его порог, то только для того...
С сорока лет дистанции очевидно, что надо объясняться и объяснять, почему именно эта фраза сработала как поворотный рычаг. Ну, забавная, ну, дурацкая, но что в ней такого, чтобы судьбу менять?
И как это: «громко, но про себя»? Это свойство автора или черта времени? Особое искусство или моровое поветрие?
С фразой, как ни странно, проще: кто, даже не из самых молодых читателей, помнит фамилию Бабаевского? Так что во фразе и сейчас слышится какая-то бредовая несоразмерность, все равно что сказать: великие музыканты Бетховен, Моцарт и Петров. А в том, 1958 году любимый роман сталинской эпохи «Кавалер Золотой Звезды» Бабаевского был для меня хуже красной тряпки и «Кубанских казаков», Я его еще в школе презирал за бесталанное холуйство. Время подтвердило мою правоту. Разлив ностальгии по совковому прошлому даже «Кубанских казаков» отмыл, эмоционально реабилитировал, но «Кавалер» не всплыл даже при этом наводнении не лучших чувств.
Что же касается формулы «громко, но про себя», то она выражала суть нашего тогдашнего поведения: несогласных было много, протестующих — единицы. Мы так гордились своей смелостью не соглашаться, что порой забывали, что делаем это молча. Кое-кто предпочитает не вспоминать об этом до сих пор. А те, кто вспоминает этот способ самовыражения, ставят его в вину другим и очень редко себе.
Так что я облек свое несогласие в типичную для 1958 года форму — не более того.
Итак: ВГИК накрылся, в армию меня совсем не тянуло, а чему учиться, кроме кинорежиссуры, в принципе было все равно: хотелось бы чего-то нескучного, но и необременительного. Из четырехугольника филфак — журфак — иняз — литинститут возник выход по тем временам достаточно экзотический — то бишь нескучный: Институт восточных языков при МГУ (ИВЯ). А уже среди этой экзотики трезвая лень подсказала выбор: не забивать голову иероглифами, не писать справа налево, не терзать голосовые связки многотональным произношением, а идти на отделение индонезийского языка — единственного, где все как произносится, так и пишется, да еще латинскими буквами.
То, что это был брак не по любви, а по расчету, никого не касалось, и когда в приемной комиссии мне объяснили, что пожелания пожеланиями, но окончательное распределение по странам будет производить специальный совет и после экзаменов, меня это возмутило.
— А как у вас попадают именно на индонезийский? — спросил я и в ответ услышал сказанное не без язвительности:
— А вы сдайте все пять экзаменов на «пять», тогда и попадете.
Подробности дальнейшей эпопеи я опущу, скажу только, что в отличие от других абитуриентов, приходивших сдавать экзамены, я приходил воевать за «пятерку» и этот подход себя оправдал: в тот август двадцать пять из двадцати пяти выбил я один, и меня за меткость чуть сразу не включили в сборную ИВЯ по стрельбе — любимую игрушку военной кафедры. Правда, на совете они попытались запихнуть меня на отделение хинди, но тут уж я устроил бучу вслух: потребовал документы, чтобы в министерстве доказывать свои права. Словом, обретя репутацию способного, но самоуверенного скандалиста, я прорвался в мир трех тысяч островов и получил заслуженный отдых на ближайшие пять лет.
Нет, прошу понять меня правильно: я вовсе не собирался отдыхать эти пять лет, они были самыми насыщенными, самыми веселыми годами самопознания, испытания себя в самых различных профессиях и жанрах, увлечения общественной деятельностью и разочарования в ней, романами и женитьбами, — словом, чем я только не занимался и ни разу не пожалел о своем выборе: индонезийский язык не мешал мне делать то, что я в этот момент хотел делать. Но по справедливости — среди всех и всяческих увлечений было увлечение и самим индонезийским: на втором курсе я сделал первый поэтический перевод, съездил с первой своей делегацией и заложил тогда основу своей будущей твердой «четверки» по специальности. Поэтому будет уместно произнести здесь панегирик этому замечательному языку.
2. О языке
Большинство языков, которые мне довелось изучать (я надеюсь, все ощущают разницу между изучать и знать!?), были языки старые, устоявшиеся, с кристаллизованной грамматикой, железными правилами и не менее железными из них исключениями. Индонезийский — язык молодой, меняющийся, текучий, обретающий себя, сохраняющий какую-то первобытную образность.
Ну вот все помнят знаменитую индонезийку — шпионку первой мировой войны, но мало кто знает, что mata по-индонезийски — глаз, hari — день, а имя Матахари означает глаз дня, т. е. солнце. Или айр — вода, а в сочетании с тем же mata дает два дивных образа: mata air — глаз воды, родник, air mata — вода глаз — слезы. Или известный всем орангутан — это ведь по-индонезийски лесной человек: hutan — лес, orang — соответственно. А как вам понравится, что множественное число образуется в индонезийском языке повторением единственного?! Мне нравилось чрезвычайно. И когда популярный у нас в те годы президент Индонезии доктор Сукарно начинал свои речи: Saudara-saudara sekalian, т. е. дорогие соотечественники, это умиляло всех, не индонезистов в том числе, неожиданным созвучием «sudara» с полузабытым русским «сударь». Грамматическое русло еще не закостенело, и язык свободно, в соответствии с не устоявшимися пока правилами, то тек в эту сторону, а то не тек — что-то ему запрещало в ту сторону течь, и объяснения этому не было никакого, кроме: «так говорят, а так — не говорят».
А еще мне очень нравилась версия, что индонезийский, как и его отчая основа малайский, — это язык пиратов Больших и Малых Зондских островов и что в Сингапуре и на Филиппинах на этом языке можно объясниться. Зато в самой Индонезии язык еще не было един. Он был государственным, то есть вторым. А первыми для абсолютного большинства оставались языки местные, региональные — яванский, сунданский, батакский и т. д.
И это определяло свойства уже не столько индонезийского языка, сколько самих индонезийцев, похожих на азиатских итальянцев: склонные к юмору и к некоторой аффектации да к тому же не всегда твердые в своем собственном языке, они охотно дополняли, а то и заменяли часть слов жестами, что для меня — ученика Ильи Рутберга в занятиях пантомимой и артиста Эстрадной студии МГУ, знаменитого «Нашего дома», — было большим и радостным подспорьем.
Так и прошли эти замечательные пять лет с 58-го по 63-й, за которые я во многом преуспел: писал в газеты и журналы, играл в спектаклях и концертах, переводил стихи и прозу, руководил народной дружиной и художественной самодеятельностью. Не преуспел только в одном: не завоевал доверия партии. Когда понадобилась характеристика для поездки в Индонезию на языковую практику, мне решительно отказали, причем не раз и не два. А учить язык и не съездить в страну — это, извините, как всю жизнь ласкать любимую женщину, проводя пальцем по фотографии.
3. Морями теплыми омытая1
Поехал я туда дуриком. У одного нашего студента был отчим, и был он не то генерал, не то профессор, но по какому-то хитрому ведомству. Собирал он группу в Индонезию и искал переводчика. Приятель мой порекомендовал ему меня. Я ли ему так понравился (что менее вероятно), или ему лестно было облагодетельствовать и получить в переводчики сына Константина Симонова (что более похоже на правду), только после беседы со мной и рассказа о моем фиаско перед лицом парткома МГУ он сказал:
— Никому ничего не говори, ни у кого ничего не спрашивай, мы этих дураков обойдем.
Через две недели я был принят на работу в какой-то сверхзакрытый НИИ. Вводили меня туда два раза в месяц тетки-охранницы с пистолетом на боку, доводили до кассы, там я получал аванс или получку, и меня выводили на свежий воздух. Ни одной живой души, кроме этих теток и головы кассирши, я за два месяца службы не видел, а в самом конце мая генерал-профессор позвонил мне по телефону и сказал: вылетаем (не помню какого) июня. На мой вопрос, как быть с институтским начальством, он отрезал: «Скажешь им, что едешь на год, а с кем и как — ты не вправе разглашать!»
Боже, какое лицо было у нашего декана! За все парткомовские унижения я на нем отыгрался: дескать, прошу оформить годичную практику, а от кого и куда я еду, извините, не велено... Причем сам я был настолько наивен, что только сейчас, излагая эту историю, я осознал, что же именно он должен был подумать…
Группа была большая, человек около сорока. Все это были штатские люди из организаций, создававших военную технику. И задача у всех была простая: посмотреть и описать, как ведет себя наша техника в условиях тропиков: самолетчики, ракетчики, электронщики, катерщики, химики, связисты — самый, можно сказать, цвет технической интеллигенции, народ ушлый, рукастый, но — чуть л