и не все подряд, как и я, первый раз за рубежом.
А советский человек первый раз за рубежом — это отдельная песня. К счастью, три тетрадочки моих индонезийских дневников сохранились и кое-что из незамысловатых ее куплетов о нашей тогдашней жизни можно прочитать. Во избежание недоразумений даю к записям 1963—1964 годов краткие пояснения — 1999 года.
Это впечатления о Сурабайе, втором по величине городе Индонезии. Маршрут от военно-морской базы, где находилось наше kapalu — общежитие, до советского консульства. Я даже удивился, перечитывая, надо же — предугадал: целый год за границей, по сути — мимо, мимо жизни, мимо страны, так и оставшейся чужой, заоконной экзотикой.
Шлагбаум отсекает нас от территории базы. Но автобус еще долго тащит за собой обрывки колючей проволоки. Они оседают на оградах домов и превращают их в казармы. Но вот они «отстают и остаются позади».
Гниловато-пряный запах моря уступает место запаху пыля, сладкому, как будто жарят клубнику. Блекло-желтые окна словно освещены не изнутри, а снаружи: луч уперся в стекло и растворился, оставив бледное пятно. Неживой свет.
Огонек. Еще один, еще, и вдруг вокруг начинают колесить, крутиться, исчезать и рождаться, двоиться и разлетаться искрами живые, глазастые, как мартовские коты, огоньки бечаков2. Их не просто много, их тьма. Тьма на тьму и, как колесо обозрения, свергнутое, опрокинутое, но все еще пляшущее кругами, все убыстряя и убыстряя бег, меняя цвета. Персональные кабинки отрываются от него и летят в сторону, исчезая из глаз, и снова цепляются, вынырнув из-за поворота.
— Хотите в кофейню, мистер?
— Хочу!
— Хотите девочку, мистер?
— Хочу!
— Хотите…?
Хочу, хочу, хочу, я готов захлебнуться от хотения. А автобус неумолимой болванкой прет нас сквозь тело города, раздирая его узкие бока.
Жизнь на колесах — это не шофер, это город Сурабайя. Велосипед — это не спорт, а транспорт. И священнодействующий папаша с двумя огольцами на багажнике дамского велосипеда понимает это лучше меня.
— Здравствуйте, дядя, пойдемте в кофейню. Я только не знаю, где она. Не беда? Но я этого и не узнаю. Я буду переезжать, перелетать, пере… пере… А я хочу в… Не через, не сквозь, не мимо. Я хочу в…
Пролетели. А где же были звуки? Человек создан для того, чтобы ходить пешком.
Ворота консульства. Стоп. Здесь сегодня показывают кинокартину.
— Товарищи, берите стулья сами, никто за вас ставить их не будет. И не забудьте их потом убрать. Ну, начали…
Когда тридцать пять лет спустя я снова оказался в Индонезии, новые мои знакомые (а за 10 дней я узнал больше индонезийцев, чем за 12 месяцев тридцатью пятью годами раньше) спрашивали меня, что я помню или узнаю в Джакарте, а потом и в Сурабайе, я отшучивался, говоря, что то ли у меня плохая память, то ли они тут построили новые города. Но на самом деле все, что я сумел вспомнить, это дворец президента и советский посольский городок — всё!
В той давней жизни мы были не просто «ленивы и нелюбопытны». Мы были советским народом. А эта общность — как остров, который, куда ни помести, живет по своим законам, тупо и наглухо задраивая окна в окружающую действительность. Вот уж воистину прав Ежи Лец: «Вчера мне приснилась действительность. Боже, с каким облегчением я проснулся». У нас не было друзей среди иностранцев, только контрпары. Да, да, они и у себя на родине оставались для нас иностранцами!
Когда в 65-м я попытался написать очерк о своей работе в Индонезии, я не смог продвинуться дальше первой страницы: все мои примеры были непроходимы, подрывали основы, казались даже мне самому жуткой пародией на советского человека, издевательством и очернительством.
В загородном бассейне.
Мы с девочками-переводчицами сталкиваем друг друга с бортика в воду. Подходит парень, улыбается, фотографирует.
Потемкин:
— А потом они наши фотографии в своих газетах напечатают?!
Пасюта:
— Сейчас я им сделаю… Правда, у меня пленка не заряжена, но нахальство же...
Берет аппарат. Идет. Возвращается:
— 0:0 в нашу пользу. Он, оказывается, нас тоже без пленки щелкал.
Потемкин:
— Правильно, расквитались. А то они бы о всей нашей группе плохо подумали. И потом, тут всякие русские… и невозвращенцы с женами, русскими и индонезийками… Правильно!
***
Мужики всего стесняются. Спрашивают шепотом: а кокос-то мы попробуем? Что ж, что мы в черных трусах! А разве нельзя пешком в посольство пройтись? А в ботанический сад нас не свозят?
***
На вечере дружбы.
Какой-то мальчик робко: где бы встретиться? Но я же не могу дать даже номер телефона — это категорически запрещено шефом, чтоб вам всем…
***
Если советский человек за рубежом был отдельной песней, то бдительность была постоянным припевом этой песни.
Мы просыпаемся. Собственно, просыпаюсь я, а начальство уже бдит. Пухлое, рыхлое его лицо, с прилипшими от пота соломенными волосами еще хранит след ночной сласти. Значит, воды опять нет. Солнце еще не добралось до нашего засетченного окна, так что пока сравнительно прохладно: каких-нибудь 26—27. (…)
Я встаю. Спать приходится вразборку, чтобы один член другого не касался, иначе в месте соприкосновения становится мокро. Поэтому кровать еще хранит мой мокрый силуэт в позе статуи бегуна.
— Сегодня поедешь со мной в контору, — говорит начальство.
— На Германе?
— Да. Знаешь, мне за него вчера была буча.
— За него?
— Зачем взяли на работу? Ну, я им ответил! Я говорю: у вас Лапин есть — отдел кадров, а они мне… так я им… В общем, как уедем, его уволят.
— За что?
— А он до нас, оказывается, работал знаешь у кого?
— Знаю. У американского атташе.
— Откуда ты знаешь?
— Из его анкеты, так же как и ты.
— Какой еще анкеты?
— Я ж тебе переводил.
— Ты мне ничего не переводил, — он трезвеет от сна.
— Ну хорошо, переводил, не переводил, а в чем дело-то?
— Нет, не переводил. И еще — они говорят, он понимает.
— По-русски?
— Ну… я вчера проверял — врут.
— Как же ты проверял?
— Он едет прямо, я ему: налево! А он все равно прямо едет — улыбается.
— Но он же лучший наш шофер.
— Вот я и сказал, чтоб хоть пока оставили. Они тоже говорят, пусть. А то еще эти подумают, что мы боимся.
— Кто говорит-то ?
— Кадры. В общем, Герману ничего. И смотри!..
— Ты что, в самом деле думаешь, что он шпион?
— Я ничего не думаю. (…)
— А зачем я в конторе?
— Перевести анкету.
— Какую анкету?
— Германа.
— Так ее же перевели, если кадры…
— Ничего ее не перевели. Там штамп стоит — атташе. А перевести надо. Пошли на первый — может, там вода есть. Только трусики свои белые переодень, сколько раз говорил — черт-те что. Наших, штоль, нормальных нет?..
***
С носа как две толстые ветки — брови. Лицо треугольное книзу, интересное. Низкий, чуть всхлюпывающий баритон. Он входит и останавливается против лощено-черного владельца индийской лавки.
— Хаудуюду, — а!?
Это «а» — Райкин, с прихохатыванием, с выражением опереточной простаковщины на лице.
— Ай эм вери глед ту си ю, — а!?
Еще опереточнее, еще более по-идиотски.
— И еще — ай лав ю!!! а? а? а — ха-ха — как вам нравятся мои успехи в английском? Чего это у вас не угощают сигаретами? Обеднели, Адвани? а? Давай — давай сигарет…
Он — военный атташе.
4. О, память сердца
Здесь, пожалуй, нужно кое-что прокомментировать. Две или три индийские лавки в Джакарте были Меккой советской колонии. Советским людям деньги (даже как бы их собственные) доверять было не положено. Поэтому получаемая в валюте часть зарплаты автоматически переводилась на ваш текущий счет в бухгалтерии посольства, где ее можно было накапливать или переводом оплачивать выписку товаров из третьих стран по каталогам. Поэтому, скажем, маленькая японская кинокамера проделывала такой путь: Япония — Quelle или Neckermann (до сих пор помню названия этих компаний в ФРГ), оттуда — посылкой в Индонезию, оттуда со счастливым владельцем — в СССР. Накладно? Зато удобно… для контроля расходов. А вот те самые индийские лавки позволяли делать заказы в Сингапуре или Малайе по образцам, т. е. хотя бы пощупать и рассмотреть товар, как теперь принято выражаться, «в натуре», а не на глянцевом листе каталога.
С точки зрения надзора это давало еще одно преимущество: наличных индонезийских денег у совработников практически не было. Точнее, не должно было быть. Потому что 10 процентов нашей валютной зарплаты нам все-таки выдавали в индонезийских рупиях, но — по официальному курсу рубля, что в условиях чудовищной индонезийской инфляции давало тебе возможность за одну десятую своей зарплаты купить до трех бутылок местного пива. Всё!
Впрочем, как вы понимаете, голь на выдумки хитра. И, выписав через того же Адвани пару блоков дешевых американских сигарет, можно было загнать их (конечно же, по дешевке, но по курсу черного рынка) и обеспечить себе хоть какие-то карманные деньги на месяц.
Впрочем, эти индийские «отдушины» были тоже строго регламентированы, — подозреваю, что с дозволением иметь клиентами советских специалистов была связана обязанность постукивать на них в соответствующую службу.
И тем не менее это были вожделенные заповедники капитализма, где тебе подносили пива или минералки, заглядывали в глаза, советовали и обольщали.
Там же я был свидетелем еще одной милой беседы, следов которой не нашел в дневнике, так что излагаю по памяти — очень уж врезалось.