У Адвани, как обычно, в рабочее время сидят человек десять совклиентов. Вдруг, бросив недопитое пиво и недокуренные сигареты, восемь сигают через черный ход, прервав торговые негоциации. Входит Раиса. Этой кликухой все звали жену посла Михайлова — истинную хозяйку советской колонии. С Раисой — начальник протокольного отдела посольства в качестве личного переводчика.
Лощеные Адвани (а их три брата) расплываются улыбками, как масло по горячей сковороде.
С торгашами первая леди строга, поэтому, не здороваясь, сразу:
— Скажите, Адвани, вот вы патриот своей родины, Индии?
Протокольный переводчик пулеметно переводит слово в слово.
Адвани кланяется, молитвенно сложив розовые ладошки домиком, подтверждает.
— Спроси, известно ли ему, что скончался вождь индийского народа большой друг Советского Союза Джавахарлал Неру?
Протокольно точная пулеметно-индонезийская очередь.
У растерявшихся Адвани никак не стирается привычная улыбка, мало подходящая к случаю. Адвани тоскуют. Адвани знают.
— Он чувствует, какое это горе для индийского народа?
Адвани пытается выдавить что-то приличествующее случаю, толком не понимая, чего от него хочет мадам посольша, а она без перехода выстреливает:
— И скажи ему, что если скидка на 10 грюндиков3 будет только 10 процентов, то мы примем меры, чтобы к нему больше советские не обращались.
И пулеметная очередь перевода.
5. Еще из дневника
В конечном счете неприлично, потому что так считает посол.
— Почему это ты в коротких штанах пошел в магазин? Посол запретил.
Значит, он дурак, если это запретил.
— Ты много о себе воображаешь… — Он всерьез не понимает, как это можно не бояться. (…) — А если я вправду не боюсь испорченной характеристики, если мне эту характеристику испортит дурак, а не я сам? Если напишут, что плохо работал, — ложь, а об остальном мне судить первому.
Нормы поведения? Что значат ваши нормы по сравнению со следующими китами:
Не предавать
Не угодничать
Не делать подлостей
Я себя сужу так и потому не боюсь. А ты боишься, потому что ты хоть и при деле, и при хорошем, но ты рассуждаешь: кому дело до дела, когда характеристика — швах? И тогда всё швах, даже дело. Оно становится меньше, чем характеристика. Чего боится Л. — он ведь — и это самое удивительное — чувствует себя на месте. И все равно боится. Посла, Богданова, Аванесова4, даже меня.
С одной стороны, понятно, почему меня с такими «закидонами» потом 18 лет не выпускали в загранку. Но какой пафос! Точно по Евтушенко:
Я был жесток. Я резво обличал,
О человечьих слабостях печалясь,
Казалось мне — людей я обучал,
Как нужно жить. И люди обучались.
А с другой стороны, приятно было это прочитать и убедиться, что хоть что-то в себе сохранил из заблуждений молодости. Я ведь и теперь так думаю.
***
Пасюта сказал мне:
— Тебе надо чаще ругать капиталистов вслух.
— Чего-чего?
— Ну я ведь не зря говорю, у меня есть основания…
***
Надо непременно хотя бы раз в неделю гасить во всем СССР электричество. Когда темно — люди начинают собираться в кучки и говорить откровенно и вслух. Как сегодня.
Спор о дубинке. Что такое дубинка — символ власти или пережиток капитализма? И метод ли это социалистического воспитания. Большинство все же за дубинку. (…) А потом свет загорелся, и все заговорили о футболе.
6. Портрет
В Джакарте наши строили в подарок индонезийцам госпиталь. Надзирать за строительством приехал автор проекта архитектор Г. Пока надзирал, рисовал картинки: пейзажи, уличные сценки, портреты. Из этого сделали выставку, открыли с помпой, приехал сам Сукарно — он был большой любитель собирать живопись. У деспотов, а Сукарно, несомненно, был деспот, всегда много подражателей. И вот на выставке командующий ВВС генерал Омар Дани заказал в свою живописную коллекцию собственный портрет работы архитектора Г. Поскольку Г. никакими языками не владел, меня попросили пару-тройку раз съездить с ним на сеансы в дом генерала, чтобы этот акт дружбы народов не проходил совсем уж молча.
Какой архитектор был Г. — не знаю, подарочному госпиталю, как известно, в зубы не смотрят. Рисовальщик он, на мой взгляд, был так себе. Но все это было не важно, а важно, что он этой своей миссией, обстановкой генеральского дома, а главное, сановной болтливостью генерала был перепуган до такой степени, что руки у него дрожали, а из слов как-то сами собой лепились лозунги, которыми он пресекал любую попытку генерала создать непринужденную обстановку.
Ну, скажем, генерал пускается в рассуждение о международном положении, которое вчера обсуждалось на совете министров. Я перевожу, ушки у меня на макушке, того и гляди, генерал и вправду расскажет что-то интересное, недоступное мне ни по связям, ни по положению.
На это наш Г., вобрав голову в плечи, отвечает что-то вроде:
— Советско-индонезийская дружба является важным фактором международной политики!
Генерал — про то, как он учился в академии в России, какие там еще были слушатели и преподаватели.
А архитектор-портретист:
— Военная помощь странам, пострадавшим от колониализма, священный долг Советского Союза. — Он не только говорить, он эти генеральские откровения и слушать-то робеет.
Тут я стал вынянчивать дерзкую мысль устроить двойную игру: говорить с генералом про то, что мне интересно, а архитектору сочинять что-нибудь типа политически-корректной манной кашки. И остановило меня только упоминание Омар Дани про московскую академию — вдруг он там более или менее по-русски стал понимать?! Рискованно. И хотя срок мой в Индонезии уже заканчивался и особенно бояться было нечего, духу на такую аферу у меня не хватило, отчего архитектора своего я запрезирал еще больше. Спасибо хоть за то, что он в три сеанса уложился, Денег ему генерал не предлагал, слава богу, а то бы его кондратий хватил, но предложение слетать на Сулавеси на личном самолете Омара Дани мы оба получили, Воспользоваться этим гонораром нам запретил посол.
А московская академия вышла генералу боком, Омар Дани после переворота 1965 года провел почти 30 лет в тюрьме, и я чуть-чуть не прорвался к нему в свой второй приезд в 1998-м, но кто-то с кем-то неточно сговорился — у индонезийцев это тоже часто бывает. Так мне и во второй раз не довелось узнать, что говорил Сукарно на совете министров. А ведь мог спросить и у самого…
7. Переводим президентам
В Индонезии довелось мне пообщаться и с тогдашним президентом — г-ном Сукарно, и с малоизвестным в тот год генералом Сухарто — будущим правителем республики.
Чтобы кое-какие нюансы этих встреч было легче разъяснить, сделаю одно, даже не лирическое, а скорее технологическое отступление: о профессии толмача.
У каждого человека, перетолковывающего смысл сочетания слов с одного языка на другой, могут быть три профессии: толмач, переводчик, синхронист. Переводчик по моей версии — человек, занимающийся переводом речей, статей, стихов, драмы, прозы, преимущественно письменным. Синхронист — перетолковывает устную речь говорящего на иной язык одновременно с ее произнесением. Толмач — человек, который устанавливает связь между людьми, не имеющими общего языка. Или, еще точнее, помогающий людям находить общий язык вопреки различиям в культуре, традициях, навыках речи.
Мне лично приходилось заниматься всеми тремя профессиями, причем в двух из них я достиг некоего профессионализма, и прошу поверить мне на слово, что профессии эти разные. В этом смысле знание языка или языков подобно общефизической подготовке для спортсменов — необходимое, но недостаточное условие; футболист и баскетболист могут одинаково бегать кроссы, но один, как известно, потом играет ногами, а другой — руками.
О профессии переводчика я когда-нибудь еще напишу. А толмач, особенно в те далекие годы, когда я эту профессию осваивал, была профессия редкая не столько по причине ее сложности, сколько потому, что она требует внутренней свободы, равного чувства достоинства у говорящего и переводящего, а главное, отсутствия страха у толмача и наличия доверия к нему у работодателя, нанимателя, специалиста — назовите как хотите.
Для этой профессии советский человек был плохо приспособлен именно по этим причинам. Могу и с примерами.
Президента Индонезии любящий народ, а за ним и мы, иностранцы, часто именовали Бапак — что-то вроде Батьки или Папаши.
Раз в год Бапак приезжал в советский посольский городок с неофициальным визитом, так сказать, продемонстрировать неформальную дружбу двух стран. Повод был славный: он приезжал полить дерево дружбы, посаженное им в городке несколькими годами раньше.
Ажиотаж, дамам выдают газетные кулечки с лепестками роз — восторженно посыпать высокопоставленного друга советского народа, сотрудники индонезийских спецслужб повсюду: в канавах возле городка, вдоль прилегающих улиц, на крышах и в других наблюдательных точках. В толпе совспециалистов снуют те же сотрудники, но в штатском. Тронувшая меня деталь: чтобы никто не усомнился, что они здесь не прохлаждаются, а пришли по делу, они время от времени выныривают из толпы на открытое пространство и, напружинив лицо, медленно обводят демонстративно тяжелым взглядом окружающую праздничную суету, а потом, стянув маску подозрительности, быстренько сливаются с толпой.
Сукарно просят сказать несколько слов собравшейся элите советской колонии. Он поднимается на сцену открытого летнего клуба и…
Надо сказать, что оратор он был гениальный. По три-четыре часа мог держать речь, не теряя контакта с аудиторией, владел высшим искусством популизма, заставляя аудиторию восторженно ахать от неожиданности преподносимых откровений, меняя темы и ритмы, как перчатки, — словом, мастер. Длина его речей измерялась количеством солнечных ударов, получаемых слушателями, особенно когда Бапак выступал перед военными. Так и говорили: «Вчера Бапак наговорил на шесть жмуриков!»