10. Послевкусие
Вернувшись в июне 1964 года, я быстро защитил диплом под скромным названием «Некоторые особенности индонезийского стихосложения» и как молодой специалист пошел отрабатывать свое бесплатное образование в издательство «Художественная литература» — заповедник выдающихся писателей, одиноких и прекрасных женщин и высоких умов, где провел почти счастливые три года.
А в 1968 году ушел-таки в кино, но не во ВГИК, а на Высшие режиссерские курсы, так что слово сдержал, хотя обошлась мне эта принципиальность ровно в десять лет.
Но всю оставшуюся жизнь я вспоминал свою «морями теплыми омытую» только по стечению обстоятельств, чаще всего при написании очередной автобиографии или заполнении пункта анкеты «Были ли вы за границей?» Бывали еще иногда случаи, когда две-три индонезийские фразы позволяли то самоутвердиться в чьих-то глазах (преимущественно женских), то кого-нибудь красиво срезать, как в тот вечер, когда я оказался непрошеным соседом, подсаженным за чужой столик знакомой официанткой Груней в лучшей московской шашлычной конца шестидесятых — под кинотеатром повторного фильма. Хозяевами столика оказались два молодых человека из школы КГБ, которые с упоением безнаказанности по-индонезийски излагали друг другу, сколь невысокого они мнения обо мне и о моих родителях. Когда «это бревно», то есть я, ответило им по-индонезийски, перепуг их был так велик и искренен, а желание предупредить утечку сведений об их профессиональном проколе так их расщедрило, что до сих пор приятно вспомнить.
Но эти тихие и редкие радости не мешали медленно, но верно языку забываться, а Индонезии — превращаться во все более глухую провинцию моей памяти.
И вдруг… 1998-й — экономический кризис — диктатор Сухарто в отставке — Индонезия просыпается для свободы слова, и один знакомый американец, читавший мою CV, предлагает поехать туда экспертом по законам о свободе самовыражения и способам отстаивания журналистских прав. И я поехал. Назад, в молодость.
Всё было другое: другая страна, другой я. Были недоступные тридцать пять лет назад гостиница, кондишн и отдельный сортир, карманные деньги и маленький бассейн на верхнем этаже отеля под черным звездным небом, была очаровательная юная австралийка, ровесница мне — тогдашнему, которая составляла деловое расписание моего визита так, что я ощущал себя переносным многоканальным радиоприемником, который должен был запускаться с любой кнопки и вещать на заданную, не всегда даже оговоренную заранее, тему.
Мой индонезийский напоминал археологические раскопки — черепки слов под слоем песка, которые с огромным трудом складывались в подобие смысла.
Всё было другое — пустое, словно вымершее российское посольство и возможность посетить забитое и активное, как муравейник, посольство США.
И каждый божий день, все двенадцать подряд, я мучительно пытался вспомнить что-то, что перебросило бы мостик от тогдашней Индонезии к сегодняшней, и не мог, потому что ничего собственно индонезийского в моих воспоминаниях просто не было, как будто тридцать пять лет назад я ездил в Петропавловск, встречался там с двумя секретарями обкома, бывшим и будущим, и говорил с ними на их петропавловском языке.
Какие же мы были обкраденные! Ведь у остальных моих сотоварищей по годичному пребыванию в Индонезии зарубок памяти было, наверное, еще вполовину меньше.
Если б кто знал, как мне было стыдно!
Ну я — ладно, это мой стыд, но ведь это был принцип поведения целой страны. Что она знала или хотела знать об окружающем мире при таких-то ею воспитанных гражданах!?
В оправдание себе тогдашнему могу сказать только одно: люди всегда интересовали меня больше, чем архитектурные памятники и музеи, они давали пищу воображению, служили объектом негласного соревнования, а потому и запоминались. Ведь всегда лучше помнишь, выиграл ты или проиграл, чем по каким улицам пролегала дистанция твоего марафона.
Прощай, Индонезия, страна, мимо которой я пробежал.
1963-1964, 1999
Примечания
1. Так начинается одна из самых популярных песен интернационального репертуара советских ресторанов 1956-1960 гг. - "Страна родная Индонезия".
2. Бечак - это велорикша. Два колеса и коляска с тентом впереди, ведущее - третье - сзади. Нам, советским, было запрещено на них ездить, чтобы не угнетать трудящихся. Ночью в притороченных к раме фонарях зажигался огонь. Я проехал на бечаке один раз: отошёл три квартала от нашей общаги, сел в коляску. Потный от страха, что меня кто-нибудь засечёт, проехал четыре или пять кварталов, заплатил какую-то несусветную цену - тоже от страха. Слез, оглядываясь, и снова пешком три квартала прошёл до советского посольского городка, сопровождаемый всё тем же недоумевающим бечаком, который никак не мог взять в толк, что за идиот пассажир ему попался.
3. "Грюндик" ("Gründig") - популярная в те годы фирма первых, ещё катушечных, но уже стереофонических магнитофонов.
4. Работники посольства.
НЕСТАНДАРТНЫЙ ХОД
Байка
Добывать деньги для общественной организации занятие творческое, и хотя не стало еще профессией в наших краях, но уже обросло ракушками стереотипов. Поэтому всякий нестандартный ход — на вес золота, и если я и решился свой обнародовать, то исключительно по причине его уникальности. Хорош он или плох — спорить можно, а вот тиражировать — извините!
Осенью 1993 года почему-то в Будапеште присутствовал я на презентации английской книги «Законы и практика СМИ в 11 демократиях мира». Книга показалась мне весьма полезной для отечественного самообразования, и я затеял издать ее перевод на русский, добавив главу о российских законах и практике СМИ для пользы сравнения.
Начальные деньги на перевод дал мне Володя Троепольский, директор телекомпании «2 х 2», а вот деньги на издание надо было искать. Часть средств пообещали в ЮНЕСКО, где был тогда послом автор русской, дополнительной главы Михаил Федотов. Но этого было, увы, недостаточно.
Следующий ход напрашивался сам: одиннадцать демократий представлены ведь не только в книге, но и в Москве. Почему бы им не принять участие в благом деле распространения своего передового опыта на российских просторах? И я написал десять писем на имя послов с просьбой поддержать инициативу, причем по возможности материально. К американцам мы не совались, они через свое USAID и так уже финансировали одну из программ Фонда защиты гласности.
Самыми чуткими оказались голландцы и великобританцы: берите говорят, деньги, ребята, и вперед — к цивилизованному будущему. Норвежцы и шведы — те по традиционному хладнокровию на письмо не ответили, немцы два раза подряд его демонстративно потеряли (сначала один посол, а потом и его сменщик), испанцы посоветовали обратиться к их прессе, а австрийцы - к их бизнесменам в Москве. Французы раза сказали «да», но в виду, видимо, имели что-то третье, поскольку до денег дело так и не дошло. Надежда оставалась только на посольство Канады, откуда пришел многообещающий ответ: «Получили — думаем».
Ну сколько они могут думать? Надо же этот процесс как-то подтолкнуть. Но, как назло, никаких неформальных связей с канадцами у нас не было. Помог, как водится, случай. Не зря мы все-таки в Фонде столько времени тратим на иностранных журналистов: консультируем, советуем, материалы даем, в интервью и комментариях никогда не отказываем.
Явился в Фонд один американец, по-моему, из Бостона. Он ехал в Таджикистан и пришел просить материалов и надежных контактов. Получил всё, расчувствовался, стал расспрашивать про Фонд, его работу, его планы, тут-то разговор и зашел про Канаду. Он как вскинется (по себе знаю, какая радость помочь человеку, когда тебе это ну ничего не стоит, а ты ему чем-то обязан):
— Я, — говорит, — вот уже пятый день живу у канадского посла, он мой приятель, мы с ним каждое утро джоггинг делаем по арбатским переулкам, так я во время завтрашнего джоггинга ему про тебя скажу, чтоб он тебя пригласил на какое-нибудь мероприятие, а там…
И только он это произнес, как во мне, вот только не знаю, как точнее — родился или очнулся, — тот самый нестандартный ход, о котором и речь.
Двух недель не прошло — приносят в Фонд письмо: большой такой прямоугольник на белом ватмане, а там тиснением: «Посол Канады г-н Кинсман с супругой приглашают г-на Симонова с супругой…» — а через два или три дня еще и звонок: соизволите ли? Соизволю, отвечаю, еще как соизволю!
Приезжал в Москву директор крупнейшей канадской телекорпорации, в его честь посол устраивал обед, как потом оказалось, всего на десять персон. Про десять персон почему-то в приглашении написано не было, а то я бы свой нестандартный ход применил не так резко: когда за столом десять человек, заставить кого-то обратить на себя внимание в общем-то просто, это тебе не серийный прием человек на двести. Там посол только и успевает, что ручку тебе пожать, и, чтобы запомниться, надо сильно постараться. Так что по неопытности рассчитывал я на худшее, что народу будет прорва и придется работать локтями, чтобы пробиться.
Жена у меня актриса, человек неформальный, протокол не любит, поэтому, когда мне приходит приглашение без упоминания супруги, она обижается и со мной не ходит. Когда пишут «г-ну Симонову с супругой», она не обижается, но тоже не ходит, отправляет меня, как правило, одного. А в канадское посольство — даже не колеблясь: идем, говорит, обязательно. У нее незадолго до того в Канаду подруга эмигрировала, и ей, видимо, посмотреть захотелось, как там подруга устроилась.
Вы знаете, где канадское посольство? Я знаю с самого детства: окна в окна напротив школы № 59. Школа эта знаменита тем, что была когда-то Медведковской гимназией и я в ней учился с первого по третий класс.
Здесь я впервые был избран старостой 2-го «В»; сюда впервые вызвали моих родителей после дуэли на струях, устроенной в туалете; здесь я потерпел первое в жизни фиаско — на общешкольном вечере забыл строчку в стихах о Родине. Короче говоря, я всю жизнь знал, что канадское посольство расположено в Староконюшенном переулке, почти у самого пересечения с Сивцевым Вражком, где в доме 14 и квартире опять же с номером 59 и прошло мое детство. Между прочим, сейчас, когда я решил, наконец, всё это записать, мне 59 лет, что-нибудь всё это да значит…