Долгое время спасало меня еще одно в принципе прискорбное обстоятельство. Главных героев было девять, и все они по сценарию постоянно находились в одном маленьком — семь на семь метров — помещении кают-компании. Но, по счастью, всех артистов одновременно собрать я не мог и вынужден был снимать монтажно, кусками, группируя их по два-три человека, с чем все-таки справиться было легче. Но вот однажды (я до сих пор вспоминаю этот день с ужасом) все девять моих героев сошлись вместе, девять индивидуальностей, девять самолюбий, девять разных способов работы над ролью. И надо было снять большую и психологически сложную сцену: неумение начальника считаться с чем бы то ни было, кроме непосредственного дела, и нежелание принимать во внимание ни северные традиции, ни исключительные обстоятельства превращают кают-компанию в жилой дом девяти одиночеств. Наверное, снял бы я ее в конце концов, эту сцену, но травмы вполне вероятной неудачи, горечи от неумения объединить актеров единым замыслом и единой мизансценой я бы не избежал, если бы не Олег.
Понятно, его авторитет среди актеров был выше моего, но ведь и одолеть амбицию коллег — дело трудное. И тут сказалось еще одно превосходное качество Даля-актера: он был великолепным партнером, подвижным, готовым всегда пойти навстречу. Удивительно чутким к чужой импровизации, а главное — не жадным, уверенным в том, что, уступая партнеру, он выигрывает как соучастник общего дела. Сцена-то была его, и если бы он, что называется, потянул одеяло на себя, это не вызвало бы у партнеров нареканий. А он всем выстраивал линии общения и будто и не думал о себе. Через внутреннюю верность поведения каждого персонажа родилась простая и удобная для всех, в том числе и для оператора, мизансцена, родилась как бы сама собой и, не будучи ни новаторской, ни изысканной, все же верно выражала суть происходящего. Когда мы отрепетировали, Олег справился у меня, сколько времени сцена идет, а потом сказал:
— Господа артисты (любимое его обращение), если мы с вами сыграем ее всю на минуту короче — мы будем гении, если на полминуты — только таланты.
И они сыграли сцену быстрее на сорок две секунды. Помню эту цифру.
Поэтому меня нисколько не удивило, когда спустя какое-то время после окончания картины я узнал, что Даль уходит в кинорежиссуру. Это было закономерно. Как закономерно и то, что он в нее в итоге не ушел, ибо режиссура — это терпение, а Олег слишком большую часть своего терпения вынужден был истощать на себя самого. Да и не наигрался Даль даже после Шута в «Короле Лире», даже после Печорина, слишком многое оставалось по внутреннему актерскому счету несыгранным. Впрочем, как говорил наш великий поэт, «что ж мечтанья — спиритизма вроде». Как знать: он ведь ушел от нас накануне своего сорокалетия.
Картину нашу мало кто видел. «Зачем нам разрушать романтический стереотип, сложившийся в представлении советского зрителя об Арктике 30-х годов?» — эта фраза одного из принимающих прозвучала как комплимент, но одновременно и как некролог. Премьеру в Доме кино не разрешили. Не дали копии. Нет, картину по телевидению все-таки показали. В пору летних отпусков, днем, по тогдашней четвертой программе, спустя полтора года.
Хорошая она была или не удалась? Не знаю, я ее люблю. А как одну из самых больших похвал ей вспоминаю слова Олега, которого — одного из немногих — я ухитрился застать по телефону в Москве и предупредить о показе.
— Получилось, Ляксей, — сказал Олег. — Серьезно, получилось
Комментарий экскурсовода
Помимо уроков Даля, «Арктика» дала мне целую школу, ту самую, насчет безвыходных положений: меня закрывали, отстраняли, не пускали в одну экспедицию и посылали в другую, на картине менялись оператор, художник, три директора и т. д. и т. п. В довершение (а если по хронологии, то, считай, с этого началось) у Влада Заманского, на которого была написана одна из главных ролей, после двух съемочных дней обнаружили открытую форму туберкулеза, и он слег, надолго — для такой картины, как эта, — навсегда. Месяц я искал ему замену, а съемки шли, а Заманского подменял дублер, я его сажал спиной, а сам никак не мог внутренне «отстроиться» от Влада, всё искал ему подобного. Но у всех подобных был один очевидный недостаток: они были похожи, отчего становилось особенно неприемлемо, что это — не Заманский. Это, знаете, как после смерти отца я стал особенно на него похож — так все говорят. А на самом деле я остался памятью о нем и, глядя на меня, люди видят не меня, а его. Но с ним уже не сравнишь, вот и возникает ощущение жуткой похожести — одно лицо, хотя на самом деле это вовсе не так.
Так вот, пока я не понял, что в кино подобное подобным не лечится, что клин надо выбивать клином, я мучился этот месяц, пока, наконец, не появился Олег Анофриев, под которого пришлось менять всю концепцию его роли, все мотивировки конфликтов. Вот уж кто на Заманского был непохож ничем, кроме — вот тут мне, наконец, повезло — габаритов, ему костюмы оказались впору, а значит, кое-что из снятого с дублером удалось потом использовать. Размеры-то те же, а картина в результате этой замены получилась более жесткая, но менее отчаянная, может, потому она все-таки один раз по ЦТ прошла, прежде чем на полку лечь. И еще из-за Симонова-старшего, хотя руки у него были связаны: не хотел и не мог делать лишние телодвижения, защищая картину сына, считал это неэтичным. Хотя меня как режиссера только на этой картине и признал.
СЧАСТЛИВЧИК ЛЕНЯ БЫКОВ
Не могу толком объяснить, почему, но вот уже несколько лет преследует меня чувство, что я перед ним в долгу. Мы не были друзьями, даже особо близкими знакомыми. В памяти — всего несколько встреч, в архиве — два коротких письма, оба с отказом сниматься в фильмах, куда я его приглашал, а вот поди ж ты — невыполненность долга перед его памятью постоянно напоминает о себе. (Приглашал я его сниматься и в следующую свою игровую, тоже на «Ленфильме», картину «Вернемся осенью».)
Может быть, кто-то уже сказал о нем то, что болит во мне, но я этого не читал, и «энергия заблуждения» толкает меня сказать о том. что кажется мне самым важным, самым главным — его невольным, невысказанным завещанием, уроком, который он выстрадал всей своей жизнью.
Жизнь Леонида Быкова в кино — это высокая трагедия, понимаемая в классическом значении этого слова: поле жизни, где на наших глазах шла борьба между героем и судьбой. Борьба с переменным успехом и трагическим исходом, о котором позаботился наш техницизированный век.
Мне сразу слышатся голоса недоумевающие, вопрошающие, сомневающиеся: Леонид Быков — и борьба с судьбой? Удачник, жизнелюб, любимец зрителей — и трагедия? Эко вы хватили!
Нет, я твердо знаю, что это именно так — иначе не взялся бы за перо. Я услышал от Быкова в первый день нашего знакомства в самом начале 60-х годов: «На мне весь средний советский кинематограф держится». И сказано это было грустно и просто, без бравады или иронии. Кинематограф наш совершал открытия, бурно возрождался после периода малокартинья, а на периферии главных направлений снимались симпатичные, славные, милые картины — безбрежное поле деятельности для симпатичного, славного и милого артиста Лени Быкова. Сколько было у артиста Быкова ролей? Пятьдесят? Семьдесят? А сколько фильмов с его участием можно назвать шедеврами? Ну, не шедеврами, но — важными, определяющими, содержащими открытие героя, идеи, новой художественной тропки в кинематографе? «В бой идут одни “старики”»? Так ведь это уже режиссер Леонид Быков — и об этом совсем другой разговор. А Леня знал эту арифметику и мучился ею в самый разгар, в самый пик своей популярности, своей первой всесоюзной славы.
Он пришел к нам в дом со съемок фильма «На семи ветрах» пришел вместе с Владом Заманским, с которым они, видимо, не могли не подружиться по врожденной неактерской застенчивости натур. Пришел тихий человек с очень знакомым, на кого-то ужасно похожим лицом, так что я только к середине вечера понял, кто сидит за столом. И тут-то Леня, уловив во мне невольную перемену тона, и сказал про средний кинематограф, словно хотел защититься от могущей возникнуть реакции на знаменитость.
Актер, если он настоящий актер, а уж кто же был настоящий, если не Леонид Быков, вкладывает в роль всю душу. Но ни одна роль, даже Гамлет, не в состоянии вместить всей актерской души. И если роли, идущие одна за другой, вмещают в себя практически одну и ту же часть души актера, — это превращается в амплуа. Бывает, что другие части этой актерской души отмирают или впадают в глубокую спячку, и актер замыкается в своем амплуа. Оно становится формой его существования. У Быкова часть души, не вместившаяся в его роли конца 50-х — начала 60-х годов, не просто болела, свербила, мешала жить — она бунтовала. Этот тихий удачник ел себя поедом за каждое повторение. Наверное, он был эгоистом, но удача средней, по его внутренней оценке, картины, в которой он снимался, не приносила ему ничего, кроме разочарования. Зависимость актерской судьбы от чужой воли, чужого вкуса и пристрастий, которую большинство актеров считают неизбежным злом, оборотной стороной профессии, он отвергал, и этот бунт на самой вершине успеха и известности казался многим эдаким «с жиру бешенством», в том числе и тем, от кого зависела его дальнейшая судьба.
Все мы зрители. Профессионалы, дилетанты, любители. И у всех у нас свои пристрастия. И пристрастия эти консервативны по преимуществу. Не случайно новое кино — хочешь, не хочешь — выдвигает нового актера. Старому мы бы этого не простили, не приняли. И мы слабо представляем себе, каким прокрустовым ложем для артиста является иногда наша совместная неизменная любовь к его уже сыгранным ролям. Какой-нибудь Семен Семенович из дальнего Тьмутараканска пишет артисту возмущенное письмо, что он-де — артист — изменил себе и, сыграв что-то на себя, прошлого, непохожее, совершенно испортил его, Семен Семеновича, впечатление от искусства. Да что там Тьмутараканск — один известный артист рассказывал мне, как кто-то из руководителей кинематографа просто перестал с ним здороваться после того, как он вслед за несколькими положительными ролями не менее удачно сыграл роль подлеца. Эти наши зрительские «прокрустовы объятия» загубили не одну актерскую попытку вырваться из плена амплуа и действительно во всем объеме использовать свое дарование. Нами покалеченным — нет им числа. Давайте это помнить.