рофессия — это и есть карабкаться по-своему.
Впрочем, вам это расскажет любой режиссер, которого работать с артистами толком не учили.
1999
Примечания
1. И.И. Соловьёв - замечательный актёр и режиссёр. О "системе" он написал в главе своих воспоминаний, посвящённой работе над ролью Хлудова в булгаковском "Беге".
2. Хорей - это не брат ямба, это палка такая, которой собачью упряжку погоняют.
БОЛШЕВСКИЕ БАЙКИ-2
Анекдот «Я сказал “раз!”» — не помните?
Жена с мужем прожили душа в душу. На золотой свадьбе ее спрашивают:
— Как вам это удалось?
— Он вез меня в церковь — венчаться. Лошадь споткнулась — он сказал: «раз!» Лошадь еще раз споткнулась, он сказал: «два!» А когда лошадь споткнулась в третий раз, он сказал: «три!», слез и выстрелил ей в ухо. Я закричала, и тогда он сказал: «раз!»
Так вот, вместо «раз!» у нас на съемках «Отряда» говорили: «ведро!» И вот почему. Нужно было, чтобы ребята мои входили в хату распаренные, после бани, для чего я попросил поставить в сенях ведро с кипятком, чтобы подышали над ним, и никакой бани не надо — морды красные.
Дошли до этого кадра. Входят мои два героя, физиономии мокрые, как будто умывались, но распаренности никакой, даже следа нет. «Вы что, — говорю, — кожу экономите?» А они: «Вода холодная, ну, чуть теплая». Я вышел, попробовал точно. «Так, говорю, — мы обедать поедем, а тот, кто это ведро грел, пусть тут сидит и готовит кипяток».
Приезжаем с обеда. Спрашиваю:
— Готово?
— Готово, — отвечают.
Расставили массовку, поправили свет, где там мои герои? А они из сеней:
— Алексей Кириллович, ничего не выйдет, вода теплая, а не горячая.
Тут я выскочил в сени, схватил это ведро и, как было, почти полное, закинул на машину, на которой осветительные приборы перевозят, — это метра на три вверх. Слова, которые я при этом произносил, они… ну, как бы это поделикатней… ну вроде: «Рядовой Иванов, вы, извините, мне опять за шиворот раскаленным оловом капнули». Словом, с тех пор в группе, когда режиссер начинал закипать, говорили: «Ведро!»
Вот про несколько таких «ведер» я и хочу вам рассказать.
Снимаем эпизод: немецкий мотоциклист гоняется за нашими растерявшимися и безоружными солдатами по сосновому лесу. Старается догнать и врезать кому-нибудь пониже спины. Как водится, в последний момент обнаруживается, что резина на старом немецком мотоцикле лысая, он скользит по сосновой хвойной подстилке и мизансцену надо строить так, чтобы это скрыть, а то мои быстроногие солдатики удерут от погони запросто. Получить хорошего «подэтосамое» должен был Сережа Гармаш, только что закончивший мхатовское училище и, естественно, считавший себя профессионалом надежной пробы. Когда догоняющий мотоцикл равнялся с деревом, где стоял Гармаш, прячась от камеры, он должен был сделать шаг вперед и, получив причитающегося леща сапогом, полететь на землю. Репетиция, вторая, третья, — по камере вроде все правильно, но ритмически Гармаш никак не может совпасть с мотоциклистом: то сделает шаг слишком рано, то слишком поздно, и мотоцикл то проскочит мимо, то вильнет, чтобы не врезаться в актера.
Сережа, как истый профессионал, считает в этом повинным кого угодно, только не себя. Он бурчит, что нет приличного мотоцикла, мотоциклиста, дерева, оператора… Чувствую, что сейчас дойдет до режиссера и посягнет на самое святое… Этого еще не хватало… и я включаю команду «ведро!»:
— Встань на мое место, перестань ворчать и смотри, как это делается! — ору я и становлюсь за дерево. — Пошли!
Вся моя молодежь, выбежав из поля зрения камеры, устремляется посмотреть, как опозорится лично пан режиссер. Краем глаза фиксирую приближающийся мотоцикл, делаю шаг из-за дерева, точно совпадаю с мотоциклистским сапогом и летучей рыбкой устремляюсь вверх. А дальше, черт побери, никто не верит, хотя это чистая правда. В воздухе я испытываю глубокое удовлетворение, что утер этим мальчишкам нос, что лечу красиво и жаль, что эта красота останется незапечатленной. Потом столь же отчетливо приходит мысль, что, все предусмотрев, я как-то не подумал о приземлении. И пока это светлое, но несколько запоздалое рассуждение перебегает в мозгу с одной извилины на другую, я прихожу на сосновые корни всею тяжестью грудной клетки. Кажется, треск слышен по всей площадке. Встаю с большим напряжением и, еле-еле выталкивая из себя слова, произношу назидательно:
— Как видишь… это… довольно… просто. Все по местам… Снимаем!
К врачу меня отвезли только к вечеру. По счастью, ребра оказались целы. У Гармаша тоже.
Массовку нам выделили по директиве. Генштаб дает директиву: такому-то округу выделить такую-то технику и столько-то человеко-часов солдат. Округ, в свою очередь, выделяет тот или иной полк, и так, спускаясь по ступенькам армейской иерархии, попадаешь к человеку, который либо станет тебе ангелом-хранителем, либо превратит твои съемки в кромешный ад. Называется он — рабочий консультант. У меня консультант был золото, но и он иногда оказывался бессилен.
Снимаем проход советских военнопленных в первые дни войны. Целая бригада гримеров и костюмеров коптит, пачкает, перевязывает и кропит кровью солдат. Бесконечная колонна, оборванные, раненые, пыльные гимнастерки, закопченные лица, как на подбор пустоглазые, отрешенные, — словом, порядок. Сняли.
Проходит недели три. Снимаем проезд немецкой колонны. Одеваем, раздаем оружие, проверяем нашивки, каски, ранцы, выстраиваем перед погрузкой на транспортеры и…
…и тут я вижу, что снимать нельзя. Потому что это получится вовсе не немецкое нашествие, а татаро-монгольское иго. То из-под немецкой каски — узбекская раскосость, то над ремешком горбится северо-кавказский нос, то… словом, зову я рабочего консультанта и говорю:
— Ты видишь?
— Что?
— Что это не армия, а орда?
— А где я тебе других возьму?
Тут подходит старшина, прислушивается к нашему разговору и, проявляя недюжинную осведомленность в технике съемки, спрашивает:
— Товарищ режиссер, вы их с одной стороны снимать будете или как?
— С одной, с одной, сынок, да что толку?
— А то. Разрешите, товарищ полковник?
И тут я, никогда не служивший в армии, понял: когда говорят про старшин, что они могут решить проблему единства пространства и времени, недоступную Эйнштейну, это чистая правда, что «от забора до обеда» — не анекдот, а мудрость. Ибо этот мальчишка выходит вперед и горласто командует:
— Снять каски! С белым волосом на месте, с черным — три шага вперед! Напра-во! Черные, грузись по скольку влезет! Белых я сам садить буду!
И посадил. И тоже, слава богу, сняли. И даже на немцев было похоже. Хотя изображать военнопленных нынешней армии, конечно, легче, это уж факт, ничего не поделаешь.
***
Самое последнее «ведро» на этой картине было уже в Минске, на Всесоюзном фестивале.
В том, 85-м, году было сорокалетие Победы, и был к этому событию сделан фильм «Победа» по Чаковскому, и был он обречем получить первое место. А Литовская киностудия наш «Отряд» выдвинула. Живем мы, выдвинутые, в гостинице, ни на что особо но рассчитывая, и вдруг начинается вокруг нас какое-то шебуршание. Это день на третий или четвертый. Девушки с нами фотографироваться хотят. Потом корреспонденты вдруг стали биографиями интересоваться. Словом, что-то не то. На пятый день вечером в номер приходит мой сосед, тогдашний директор Литовской киностудии Вилимас, и, прикрыв дверь, полушепотом сообщает:
— Новое руководство посмотрело «Победу» и не одобрило.
— Какое, — говорю, — новое руководство? Что, Ермаша сняли, пока он тут гулял?
— Горбачев, вот какое!
— Не понимаю, при чем тут мы.
— А при том, — говорит, — что «Победа» теперь не победит. А годовщина остается. И первый приз светит нам.
Тут слухи пошли гуще. Меня уже втихую даже поздравлять начали. Но я не поддаюсь:
— Вот вызовут на сцену, вазу дадут, тогда поверю.
Закрытие происходило во Дворце спорта. Большой такой дворец. Может, не спорта, а культуры. Народу тьма, а потенциальных призеров через кулисы проводят на сцену. Сидим. Все уже знают, что они призеры. Поэтому волнение какое-то радостное. Раз посадили на сцену, значит, не зря ездили. Расслабился и я. Поверил в удачу. Честное слово, впервые вот тут на сцене поверил. И когда вышел председатель жюри и сказал:
— Объявляем результаты Всесоюзного фестиваля… – я грудь расправил, мысленно перед большим зеркалом встал и себя со стороны стал оглядывать, хорош ли для победителя. А он тем временем продолжает:
— Специальный приз жюри присуждается фильму «Победа»!
Народ у нас простой. Ему кого первым назвали, тот, значит, и победил. И народ прав. А то, что специальный приз жюри — это так, частность, а победитель получает Главный приз, — это народу до фени. Встал народ, стоя встречал он Евгения Матвеева. А я сижу с расправленной грудью, чужой на этом празднике жизни. Потом, правда, и про Главный приз сказали, и поскольку Сергей Герасимов, с кем мы этот приз поделили, отсутствовал, аплодисменты достались мне. Правда, уже никто не вставал.
Штука, которую мне вручили, состояла из вазы-подставки и специально отлитой головки с вытравленным на ней знаком фестиваля. Я, когда ее на место нес, сразу почувствовал, что она разбирается. Сажусь, а мне Вилимас в спину шепчет:
— Мы этот приз на студии хранить будем.
— Как же, — говорю, — сейчас! У меня что, дома нет?
— Это, — шепчет, — литовский приз.
— Ах так! — говорю и у него на глазах разламываю приз надвое. — На, — говорю,— тебе половину и мне половину.
Он чуть в обморок не упал.
После премьеры, уже в Москве, мы с артистами из моей подставки шампанское пили. Оно тогда еще дешевое было. Потом жена, приходя со спектакля, стала цветы в нее ставить. Потом и ваза разбилась, осталось тоненькое металлическое колечко, где выгравирована память об «Отряде». А теперь и колечко куда-то запропастилось — осталась только память.