Как обычно, Нельсон сам оповестил город и мир о своих достижениях. Он написал довольно тенденциозный отчет о морском сражении, как оно виделось ему лично, и заставил подписать его Берри и Миллера, внесших, правда, некоторые поправки, добыв тем самым и себе частичку славы (в первоначальном варианте Нельсон забрал ее себе целиком). Затем Нельсон отправил отчет капитану Локеру в Гринвич с просьбой передать его в газеты, заменив в нем личное местоимение «я» на «коммодор».
Публикация вызвала решительный протест со стороны вице-адмирала Паркера, командовавшего в сражении авангардом: ему показались оскорбительными замечания, касавшиеся корабля, на котором он шел, — «Принца Джорджа», чьи орудия, по его словам, нанесли серьезный ущерб «Сан-Хосе» еще до того, как его захватил Нельсон. Последний отвечал: «Подтверждая получение Вашего письма от 26 июля, имею честь заявить следующее: поскольку мне ничего не известно о судьбе «Принца Джорджа», после того как обстрел с полубака «Святого Николая» заставил его замолчать, я не имею возможности входить в обсуждение затронутого Вами предмета».
ГЛАВА 12
Кадис и Тенерифе
Оставьте меня в покое! У меня целы обе ноги и одна рука
В Англии семья Нельсона с нетерпением ожидала новостей. 22 февраля 1797 года некий морской офицер, просматривая газеты в одной из кофеен Бата, прочитал: «Коммодору Горацио Нельсону присвоено очередное воинское звание контрадмирала». Он помчался на Беннет-стрит поделиться радостью с миссис Нельсон и ее свекром. По словам Фанни, она никогда не видела старого настоятеля в таком возбуждении. Он немедленно принялся за письмо к «дорогому контр-адмиралу». Затем пришло известие о большой победе, столь необходимой стране и на некоторое время поумерившей страх чужеземного вторжения. Мистер Нельсон с трудом скрывал слезы радости: пришлось даже на время запереть дверь и никого не пускать в дом. «Имя Нельсона звучало на каждом перекрестке в Бате, о заслугах его толковали повсюду и все, от исполнителей уличных песенок до театральных актеров, — изъяснялся он впоследствии сыну в письме, отличавшемся весьма характерными для бывшего пастора торжественной лексикой и возвышенным тоном. — У всех в глазах светится радость. Англия, вчера еще такая подавленная, снимает черную вуаль и улыбается… Тех вершин славы, на которые вознесли тебя, с Божьей помощью, профессиональные знания вкупе с изрядной долею мужества, достигают, мое дорогое дитя, немногие сыновья, и уж совсем мало отцов имеют счастье быть тому свидетелями».
Когда старый Нельсон вновь вышел в свет, на улицах его останавливали, поздравляя с триумфом сына, самые разные люди, многих из которых он даже не знал. Бат и Бристоль, а следом за ними Норвич и Лондон предоставили ему почетное гражданство. Праздновать действительно было что: Горацио Нельсон сделался не только адмиралом, но, как он и рассчитывал, рыцарем ордена Бани.
Нельсон упивался всеми знаками признания, так долго им ожидаемыми, и даже убедил себя (во всяком случае, именно так он говорил жене), что «полученных цепей, медалей и лент» достанет ему на всю оставшуюся жизнь. Таких почестей, уверял он брата, не способны принести никакие удача и связи в английском обществе. Он гордится ими больше, чем любыми титулами, которые мог бы ему даровать король.
Когда-нибудь, продолжал Нельсон, он вернется из странствий домой, и они с женой осядут в уютном коттедже неподалеку от Норвича или где-нибудь еще, в местечке, приглянувшемся Фанни. А пока он попросил ее организовать покупку пятидесяти больших добротных одеял, в центре которых следовало вышить букву «Н», — зимний подарок отца прихожанам Бёрнем-Торпа. Одновременно Нельсон обдумывал эскиз герба для представления в Геральдическую палату.
«По одну сторону — изображение бедно одетого моряка, держащего в руке жезл с вымпелом и попирающего испанский флаг. По другую — британский лев, рвущий в клочья испанский флаг, чьи полоски бессильно свисают вниз… Поверху — многоцветная гирлянда, корма испанского военного корабля с четкой надписью «Святой Иосиф»… Девиз предложен моим братом Уильямом, и по-английски он звучит так: «Вера и Труды»»[16].
Нельсон также послал Фанни экземпляр баллады, написанной каким-то «старым моряком». В ней прославлялись подвиги Нельсона, совершенные в Валентинов день.
Герой, Британский лев, Ахилл,
Врага сломив сопротивленье,
Его ты бегство обратил
И заслужил благословенье.
И в память о великом дне,
О Дне святого Валентина,
«О Нельсон мой! приди ко мне!»
Несется зов ко всем любимым.
Кроме того, в Норфолк были отправлены пять зарисовок сражения и экземпляр принадлежащих Нельсону «Некоторых замечаний касательно моей службы на «Капитане», где в славный День святого Валентина развевался мой вымпел». К ним прилагалась заметка, описывающая «Патентованный мост Нельсона для абордажа крупных судов». В конверт другого письма, рассказывающего, как любят и уважают Нельсона на флоте, оказался вложен пространный комический рецепт «поджарки из испанцев» повара Горацио Нельсона. «По-моему, все эти почести мною заслужены, — комментировал он, обращаясь к жене. — Ты наверняка порадуешься, ведь не в последнюю очередь благодаря мне День святого Валентина стал самым славным в истории Англии».
Нельсон, как и обычно, явно стремился поразить воображение Фанни доблестными деяниями во славу отчизны, хотел убедить в своей славе и заставить ее хоть как-то выразить гордость за мужа, а не просто жаловаться на невзгоды, что повторялось из письма в письмо и изрядно его раздражало. ««Агамемнон», — писал он Фанни, будучи еще командиром этого корабля, «одного из лучших шестидесятичетырехпушечников во флоте», — известен всей Европе». И хоть «все это суета», не упускает возможности сообщить — письмо, посланное «Горацио Нельсону, в Геную», нашло адресата. Когда же Нельсона в большой компании спросили, неужели отправитель рассчитывал, что письмо попадет к кому нужно, тот ответил: «В мире есть только один Горацио Нельсон! В Италии меня знают повсюду: нет ни одного государства или города, где не звучало бы мое имя. Италия — мой личный «Правительственный бюллетень»».
Но в ответных письмах Фанни Нельсон нет и намека на восхищение известностью мужа. Гораздо больше ее волнует его долгое отсутствие. «Я места себе не нахожу, пока не получу от тебя очередной весточки, — говорится в одном из них. — Поверь, дорогой мой муж, мне очень, плохо». В другом она пишет, как ей «не хватает слов», дабы выразить тревогу за него, и вся жизнь ее проходит «как на дыбе». В третьем умоляет никогда более не брать вражеских судов на абордаж: «Ты слишком много рискуешь. Должно быть, сам Бог хранит тебя… Умоляю, не надо самому лезть в пекло. Оставь это на долю своих лейтенантов: пусть отчаянные дела, вроде абордажа, вершат другие. С Божьей помощью ты выковал себе характер и сделал имя, уважаемое всеми, так отчего бы теперь не успокоиться?» Уподобляя леди Нельсон «нетерпеливой школьнице, считающей дни, когда наконец кончатся опостылевшие занятия», ее свекор вспоминает, как напугана и подавлена она была, получив в ответ на одно из своих писем короткую записку, отправленную непосредственно перед столкновением с вражеским судном: «О своем характере и добром имени я позабочусь сам. Жить опозоренным — невыносимо. Славная смерть — завидная судьба».
«Его бедная жена и впрямь места себе не находит в тревогах о нем, — пишет Нельсон-старший. — В таких условиях брак из благословления превращается в муку: и здоровье уходит, и нервы безнадежно расшатываются». Правда, постоянные призывы жены не рисковать жизнью, больше думать о здоровье, сетования на то, как она вся извелась в страхах за него, отнюдь не улучшали и душевного состояния самого Нельсона. Порой он откликался успокоительно: «Ну зачем ты в самом деле себя изводишь? Не думай ни о чем, все будет хорошо, вернусь целым и невредимым… Ты моя единственная радость… Куда бы ни забросила меня судьба, только о тебе и думаю». Но чаще оставлял ее «причитания» без внимания, а порой огрызался: «Не понимаю, отчего ты так себя мучаешь? Я чувствую себя хорошо, твой сын здоров, у нас все в порядке, насколько позволяет служба». Но письма продолжали идти, и тон их не менялся. Кое-что ему, положим, в них нравилось… Например, когда жена писала о том, как в Бате «о нем толкуют на каждом углу». Но дальше, вместо того чтобы развить эту тему и самой присоединиться к славословиям, чего он так жаждал, Фанни переходила к светским сплетням, рассказам о курортниках на водах в Бате и так далее.
Нельсон не хранил верность жене — да от морских офицеров, подолгу находящихся в походах, трудно и ожидать супружеской верности. В написанной им биографии Нельсона, просмотренной и одобренной леди Гамильтон, Джеймс Харрисон признает: «отнюдь не будучи беспринципным соблазнителем жен и дочерей своих товарищей», Нельсон в то же время «завоевал репутацию куда большего почитателя прекрасного пола, нежели того требуют высшие нормы христианской нравственности. Его непохвальное влечение вкупе с некоторой склонностью к давно уже вошедшей в жизненный обиход английских моряков невоздержанностью в речи — единственное, что бросает тень на безупречный во всем остальном моральный облик великого человека». В Ливорно Нельсон познакомился, скорее всего через британского консула Джона Адни, с оперной певицей Аделаидой Коррелья, уже давно привыкшей к вниманию со стороны морских офицеров. Синьора Коррелья славилась свободным поведением, и открытый роман Нельсона с ней вызвал известное удивление и порицание иных сослуживцев: он заказал для певицы местному художнику свой портрет в миниатюре и посылал ей деньги через английского негоцианта и уполномоченного адмиралтейства в Ливорно. «Обедал с Нельсоном и его куколкой», — записывает капитан Томас Фримантл, тогда еще неженатый и монашеским нравом отнюдь не отличавшийся. «Заглянул к старине Адни, пошли с ним в оперу. Он представил меня на редкость привлекательной гречанке», — гласит другая дневниковая запись. И еще, несколько позже: «Обедал с Нельсоном. На борту — Куколка, у нее боли в боку. Нельсон делает из себя посмешище… Обедал с Нельсоном и Куколкой. Обед прошел поистине ужасно»