После того как известие о гибели Нельсона появилось в «Газетт экстродинари», а другие ежедневные издания поместили развернутые отчеты о происшедшем, Лондон погрузился в торжественное молчание. В тот вечер некоторые дома осветились снаружи фонарями. В театрах зрители пели «Правь, Британия». В Тауэре и королевских парках прозвучали орудийные салюты. Но, как писала «Нейвл кроникл», «повсюду ощущалась подавленность, какую не было сил превозмочь. Горечь утраты лорда Нельсона оказалась куда сильнее радости от одержанной победы». В другой газете — «Таймс» — говорилось о «всеобщей глубокой потрясенности»: «Не знаешь, то ли скорбеть, то ли радоваться. Страна одержала великолепную, решительную победу, равной которой не найти в морских анналах Англии. Но досталась она слишком дорогой ценой. У нас больше нет великого и отважного НЕЛЬСОНА». «Морнинг пост», оплакивая «судьбу любимца нации», утешала себя мыслью, что «конец его карьере положила война, обессмертившая его имя». Наконец, «Морнинг кроникл» утверждала: «По чистоте помыслов и добродетели не на одних лишь словах с лордом Нельсоном не сравнится ни один человек в мире».
Его памяти посвящались элегии, баллады, гимны. В книжных лавках вовсю торговали эстампами с различных портретов героя. Профиль Нельсона появился на сувенирных тарелках и графинах, крышках табакерок и банок под варенье, на кубках и чайных подносах, жестяных банках с чаем и изящно вышитых салфетках, в книжках для детей. В проповедях прославлялись христианские добродетели Нельсона. Ему возносились благодарственные молитвы. Стены домов пестрели плакатами с призывами во всем походить на храброго и добродетельного героя: «Бойтесь Бога, бойтесь греха и больше ничего не бойтесь». Иногда такие призывы подходили к опасной грани богохульства: Нельсон изображался в образе второго Христа, а «Общество братьев» — в виде его учеников. По всей стране толковали о том, какие ставить ему памятники, какие статуи воздвигать. Его именем называли корабли, улицы, площади, таверны, даже небольшие города[63]. «То в форме ягоды крыжовника его изобразят, — пишет автор заметки в «Морнинг пост», — то гвоздики; то придадут черты рысака, то призового барашка».
Живописцы без устали трудились над сценами из его жизни и картинами, изображающими последние часы жизни Нельсона, как, наверное, он и сам того бы пожелал. Несколько лет назад на одном из обедов ему случилось оказаться за столом соседом Бенджамена Уэста, сменившего незадолго до того сэра Джошуа Рейнольдса на посту президента Королевской академии живописи. В разговоре он заметил, что, к сожалению, в молодости не выработал в себе вкуса к живописи и слабо разбирается в этих делах. И все же, добавил Нельсон, есть одна картина, некогда сразу же произведшая на него глубокое впечатление, и с тех пор он, стоит увидеть репродукцию в витрине какой-нибудь книжной лавки, всегда останавливается посмотреть. Это «Смерть Вулфа» кисти Уэста. И он спросил автора, отчего у него нет больше ничего в том же роде. «Оттого, милорд, — ответил художник, — что нет больше таких персонажей».
— Действительно, — проговорил Нельсон, — об этом я как-то не подумал.
— Однако же, боюсь, милорд, — продолжал художник, — как бы ваша доблесть не подсказала мне новый сюжет, и коли так случится, я непременно воспользуюсь предоставившейся возможностью.
— Серьезно, мистер Уэст? — живо откликнулся Нельсон, подливая себе шампанского. — В таком случае надеюсь, в очередном сражении я найду свою смерть.
Нечто в том же роде сказал он и скульптору Джону Флаксману, когда его познакомил с ним сэр Уильям Гамильтон. «Секунду, милорд, не торопитесь, — остановил его Гамильтон, увидев, как Нельсон покидает компанию. — Позвольте представить вам мистера Флаксмана. В своем деле он человек такой же необыкновенный, как вы в своем. И поверьте, именно он — художник, достойный сделать ваш памятник.
— Правда? — И Нельсон, по словам присутствовавшего при этой сцене Уильяма Хейли, с живостью схватил за руку Флаксмана. — В таком случае я бы от души хотел, чтобы так и было»[64].
Настоятель Вестминстерского аббатства заказал лепщице Кэтрин Андрас восковую фигуру Нельсона для привлечения туристов. Впервые увидев изображение, необычайно похожее на оригинал, леди Гамильтон не смогла сдержать слез и всячески порывалась прижаться к нему губами. Остановило ее лишь предупреждение, что краска еще не просохла.
В тавернах, на постоялых дворах моряки, знавшие, по их словам, Нельсона или служившие под его началом, всячески восхваляли его мужество, добросердечие, легкий нрав, человечность. «Слава его, несомненно, достигла пика, — отмечал лорд Минто, — а ведь он мог дожить до этого момента». Сам лорд Минто при известии о смерти Нельсона «испытал настоящее потрясение и весь день пребывал в тоске и подавленности». Его охватило чувство «невосполнимой утраты».
Горечь потери заставила забыть пороки героя. Слава Трафальгара затмила неаполитанские грехи. Тщеславие, принимавшее порой абсурдные формы и явно заслуживающее порицания — и в прошлом ему подвергавшееся, — ныне выглядело невинным грешком. Приступы слабости и детские капризы, безусловно, перевешивались человечностью и душевной щедростью. Разлад в семье воспринимался как естественное следствие всепоглощающей любви к другой, неотразимой женщине. В общем, возникло всеобщее убеждение: при всех своих недостатках Нельсон — великий человек, первый подлинно национальный герой, признанный в качестве такового еще при жизни, а как морской офицер он в полной мере заслужил выпавшее на его долю поклонение, заработав репутацию величайшего английского флотоводца не только победами на море, но и стилем поведения с людьми, помогавшими ему эти победы одерживать.
Эти люди со временем привыкли не только уважать его и восхищаться, но и по-настоящему любить, что и побудило экипаж одного из кораблей преподнести Нельсону модель своего фрегата, сделанную из слоновой кости. Он потом поставил ее в своей каюте. Люди знали — Нельсон в лепешку разобьется, но сделает так, чтобы они были должным образом накормлены и одеты, сделает все от него зависящее, как отмечал служивший с ним на Балтике полковник Стюарт, чтобы каждому нашлось дело в чреде тягучих морских будней, и ни за что не забудет отметить примерное поведение; если с кем обошлись не по справедливости, непременно найдет способ ее загладить, как это произошло в случае с капитаном Уильямом Леменом, незаслуженно наказанным за потерю шлюпа. В то же время моряки мирились с тем, что дисциплина на судне может поддерживаться лишь самыми суровыми карательными мерами, ведь многие из них шли на службу против воли, а многие на берегу либо преступали закон, либо приближались к опасной грани правонарушения. Но они твердо знали: лорд Нельсон никогда не примирится с несправедливым или чрезмерно жестоким наказанием. Он и офицеры, ему подобные, заставляли матросов испытывать гордость за принадлежность к лучшему флоту в мире.
К мичманам, «детям своим», Нельсон проявлял особое внимание. «Робких он никогда не бранил, — отмечает леди Хьюз, шедшая много лет назад с Нельсоном в Вест-Индию на «Борее», — напротив, всегда стремился показать им, что не требует и не желает от них ничего большего, нежели он сам готов сделать в любой момент. Я своими ушами слышала, как он говорит одному юноше: «Ну что, сэр, вперед, не встретиться ли нам на топ-мачте?» На такой призыв нельзя было не откликнуться, и бедняга немедленно двинулся наверх. О том, насколько ловко у него это получилось, его светлость не обмолвился ни словом, но, дождавшись, пока молодой человек доберется до цели, приветливо заговорил с ним о том, что лишь сожаления заслуживает тот, кто ни в чем не видит опасности и даже малейшего риска… Точно так же, каждый день, наведывался он в классную комнату, где молодежь проходила уроки кораблевождения».
Не оставлял Нельсон своими заботами и обслуживающий персонал орудий. Один подносчик зарядов, достигнув преклонного возраста, любил рассказывать, как Нельсон, совершавший обычный обход орудийных палуб, как-то остановил его, когда он бежал по какому-то поручению. Адмирал похлопал его по плечу и, указывая на робу, которая могла загореться в приближающемся сражении от малейшей искры, мягко заметил: «Сними-ка лучше рубаху, мой мальчик, а то, глядишь, как бы тебе нынче не попасть в беду».
Нельсон пристально следил за продвижением своих «детей» по службе, используя любые имеющиеся в его распоряжении возможности способствовать их карьере. Порой — как в случае с его юными родичами, вроде Джошиа Нисбета или славного, но ветреного Уильяма Болтона, — это получалось у него не слишком удачно, а порой — как в случае с их сверстниками Питером Паркером или Уильямом Хостом — дело, как говорится, сладилось.
Что касается последнего, Нельсон стал ему просто «лучшим другом». Томасу Фримантлу в жизни не встречался человек, который бы «с такой же легкостью завладевал вашим сердцем». Герцог Кларенс говорил: «Никогда бы не подумал, что могу для кого-нибудь, даже для ближайшего родственника, столько сделать, и все еще делаю, как для бедного Нельсона». Даже Коллингвуд, при всей своей сдержанности, не мог вспоминать о смертельной ране Нельсона, «не испытывая такой боли, как если бы это происходило прямо сейчас». Имя «(его) дорогого друга всегда будет свято для британского флота». Сердце старого адмирала «разрывается от мучительной боли». Капитан Блэквуд говорил жене, что «на таких условиях» он ни за что бы не хотел быть свидетелем Трафальгарской победы, а Харди писал: «Она стоила стране жизни, которую не окупишь никакими деньгами, а я эту смерть буду оплакивать до конца дней своих».
Александр Скотт признавался одному из приятелей, что оплакивает «утрату самого удивительного собеседника, с кем (ему) приходилось общаться, — великого и очень простого человека, — такого славного и такого простодушного». До 21 октября Скотт «за последние годы не пролил и слезинки», но с тех пор, особенно «оставаясь наедине с самим собою», ведет себя «как ребенок». «Не говоря даже о героизме, — продолжает Скотт, — стоит вспомнить, каким удивительным, добрым малым он был, как скромно и в то же время достойно вел себя, прямо-таки глупею от горя утраты».