По телевизору в тот год шел 4-серийный фильм «Люди и манекены» с Райкиным: сцены в интерьере, монологи. Крылатая фраза оттуда: «Дифсит — вкус спицифитский». Веселили народ: Студент «калинарного техникума» (Геннадий Хазанов), Вероника Маврикиевна (Вадим Тонков) и Авдотья Никитишна (Борис Владимиров). Все у нас смотрели фестиваль болгарской песни «Золотой Орфей», там Гран-При дали песне «Арлекино», ее новенькая певичка пела — ну как ее, ну, у которой еще щель была между передними зубами… Шедевр «производственной драмы» пьеса Гельмана «Протокол одного заседания» — про то, как бригадир от премии отказался. Любимая эксцентрическая телекомедия «Здравствуйте, я ваша тетя!» тоже вышла в 75-ом. Набрала популярность передача «Что, где, когда» — интеллектуальная викторина с совой и книжками в подарок победителям.
В 1975 году впервые крутанули по телеку «Иронию судьбы или С легким паром!» в новогоднюю ночь. И с тех пор — каждый год, как пластинку заело. Символ той нашей жизни: пластинку заело — по «Иронии судьбы».
1976. Подпольный клип
У Брежнева — юбилей, в декабре будет 70! Страна очумела от счастья, ликованье прибывало с каждым днем, мы все умрем от счастья в декабре! По телевизору показывали: простая женщина у себя на грядке вырастила розу и дала ей имя — «Борец за мир Леонид Ильич Брежнев» — розе! Салтыков-Щедрин встал из гроба, глянул на этот шизняк — плюнул и помер снова, отныне навсегда — кому он здесь нужен.
Дак ить все нормальные люди в подполье жили, как их увидишь? Писали книги «в стол», картины «в чулан», фильмы снимали «для полки». Я, кстати, тогда на кино запал — любительской камерой снял в 1976 году нечто невероятное под названием «Novy Horizont» — свои ассоциации на музыку польской джаз-рок-группы «SBB» (4 мин, ч/б, 8 мм), смонтированные как коллаж. Через пять лет этот жанр пришел на советское телевидение с Запада под названием — клип. Еще через десять лет стартовала клип-индустрия, и к концу века уже сложилось клип-мышление — люди и не заметили, как стали мыслить иначе… А тогда кино мое выглядело до крайности странным, ко мне домой стали приходить такие же странные люди, чтобы посмотреть. Мы были молодые и нескучные, сидели до утра — острили в клиповой манере, пили, пели. Строили безумные планы, с безумной надеждой принимались их воплощать… Кто-то воплотил и прославился, кто-то помер… В 76-ом еще все были живы.
Новый комсомольский почин — возрождение агитбригад. Это была такая форма самодеятельности — театрализованная якобы сатира. На всех предприятиях новые «синеблузники» высмеивали местные недостатки: пьяниц, прогульщиков, несунов. Ерничали на тему загнивающих бедолаг-империалистов и блудных сыновей советской страны — диссидентов. Это называлось — политическая сатира, очень поощрялось сверху. В рамках смотров агитбригад пели «Белфаст» — песню протеста малоизвестной пока группы «Boney M», этакая суровая отповедь экстремизму в стиле диско. То и дело врубали рок — потом вешали лапшу кураторам, что рок — негритянская народная музыка. Вообще, сплошь и рядом держали пальцы крестиком и протаскивали под шумок всякие «вредные» идеи.
Студенты оттягивались на своих смотрах. Самые популярные концерты в ту пору были у филфака ПГУ: в переполненный зал не попасть, духоту взрывали бури аплодисментов. На «Студенческой весне-76» филологи разыгрались не в меру — устроили капустник из пьесы Горького «На дне», наговорили двусмысленностей про нашу жизнь. Дух захватывало от намеков: Актер читал стихи про уточек, коих поднимает упадничество на эпической волне; Клещ дразнил жюри красной рубахой; а Настенка-проститутка звала всех на БАМ. Ребята просто пошутили, но органы рассвирепели всерьез — всем влетело по первое число, а педагогам — по сто тридцать первое. Один из них вместо степени доктора получил инфаркт.
Закат живой музыки на танцплощадках. Гитарное десятилетие кончилось, началась эпоха дискотек. Помню первую дискотеку в ППИ: гремит музыка из магнитофона, мигает цветной фонарь, двадцать человек стоят в пустом зале и смотрят с недоумением на сцену — там пляшет ведущий, или как он велит себя называть — «диск-жокей». Сбоку поднос с сушками. На экране — мультфильм про Парасольку. Задание публике: грызть сушки, смотреть мульт и танцевать — все одновременно. Впечатление ужасное. Ведущий остался публикой недоволен: дураки какие-то, в Москве давно уже дискотеки, а у нас всё какое-то болото…
Но скоро, в считанные месяцы, и у нас завертелись дискотеки не хуже столичных. Живые гитаристы разбрелись по кабакам. Электрогитара из культового объекта превратилась просто в музыкальный инструмент. Случайные люди схлынули, а самые преданные «рыцари медиатора» стали сочинять свою музыку, строить свой гордый антимир. Поднялась волна советского рока — мощная не-музыка: истовая, искренняя, мусорная, злая. В жестком ритме хрипели придушенно:
Пробирался я куда-то,
Что-то локтем задевал,
Чьи-то скорбные надежды
Мимоходом разбивал.
Подпольная запись, не знаю чья. Моя. Следующие 15 трагических и прекрасных лет советского рока вылились на турбину шоу-бизнеса, вся их энергия благополучно ушла в баксы…
Мощная не-поэзия Высоцкого, тоже из подполья:
Грязью чавкая, жирной да ржавою,
Вязнут лошади по стремена.
Но влечет меня сонной державою,
Что раскисла, опухла от сна.
Немытые стаканы, пивные лужи, рыбья чешуя на газетке. Скупые мужские сопли.
Пришествие в Пермь Иисуса Христа — в качестве суперзвезды от Уэббера и Райса. Наше атеистическое сознание было взволновано незнакомым образом Спасителя — во-первых, и незнакомой формой мюзикла — во-вторых. И вообще, в моду входила сложная сюжетная музыка: «Пинк Флойд» — «Обратная сторона Луны»; Эмерсон — «Картинки с выставки»; Уэйкман — «Легенды и мифы короля Артура»; чуть позже: «Куин» — «Ночь в опере». Бетховена протащили по шпалам диско, Баха. Пошла вширь психоделия «Дорз», медитация Махавишну, стало модно «балдеть», сидя на полу. Или лежа на диване, упаднически уставя очи в потолок. Вот откуда мой фильм — с потолка. С потолка нашего подполья.
1977. «Шанхай» на Крохалевке
К 60-летию Великого Октября по ЦТ прошел документальный телесериал «Наша биография». Привет из советского далека:
Мне не думать об этом нельзя,
И не помнить об этом не вправе я —
Это наша с тобою земля,
Это наша с тобой биография.
В 1977 году частную жизнь пермяков украсил великий эксперимент по продаже книг повышенного спроса в обмен на сданную макулатуру. Государство-монстр со свойственной ему неуклюжестью решило сыграть на увлечении своих граждан хорошими книжками. Принесешь 20 кг старых газет на приемный пункт — если приемщик на месте, получишь талон. С талоном подежуришь у магазина недельку — если не обманут, получишь книжку. Все просто. Особо ценились: Ильф и Петров, А. Толстой, А. Конан-Дойль, Войнич, Дюма, Коллинз, Андерсен. Недостижимая «Женщина в белом», так и не прочту я Вас никогда, и не надо, пусть Вы останетесь загадкой… А их и не надо было читать, их надо было «доставать» — как дымчатые очки, как замшевый пиджак.
В 1977 году в Перми начали возводить «башни» — жилые дома «московской серии»: 16 этажей, просторная кухня и прихожая, изолированные комнаты и санузлы, два лифта, пожарозащищенная лестница. Вошло в обиход новое слово — «лоджия».
В обычные крупнопанельные 5-этажки расселяют барачный поселок Крохалева — пермские трущобы. Их стоит помянуть: в них выросло целое поколение пермяков. Ряды полуразвалившихся, заросших грязью одноэтажных строений, все удобства — во дворе: на два барака один сортир о тридцати дырках — «мадамам» и «жентельменам» напополам. Это не при царе Горохе, это каких-то 24 года назад. Воду брали из колонок, носили ведрами издалека по дощатым тротуарам — летом и по обледенелым тропкам — зимой. Печурка была в каждой комнате своя. Дровяники во дворе рядами. Само собой — помойки, вонь, хлорка, мухи — миллионами, на чердаке блохи — туда пойдешь белье вешать, без ног вернешься — обгрызут. В комнатенках клопы, тараканы — кровати стоят ножками в баночках с керосином. Экзотика.
Старожилы вспоминают бараки тепло: здесь жили по-особому. Дружно! Окна и двери не запирали. Крикнешь в коридор: «Девки, луку надо!» — сейчас кто-нибудь и принесет. До позднего вечера играли в карты, спали летом между бараками — на травке под кустами, семьями и поодиночке. Бегали за вином. «Вермут», «Солнцедар», «Волжское» — «чайка набок» на этикетке. Пьянка — каждый день. Драки за ссоры не считали. А рядом был «пьяный барак» — так там пили еще суровее, и все население без вычетов. Спьяну порубить шифоньер, грохнуть телевизор — обнакновенное дело. Но среди соседей были и усердные хозяева — отделывали комнатенку паркетом. Были воры. Воров уважали: «они где живут, не крадут». К ним шли за защитой.
В 70-х кончилась в бараках дружная жизнь. Повырастали детки, начали шариться у соседей, красть с окон, пакостить, задирать прохожих. «Сявки», вооруженные «хеврами», стали налетать на авторитетов. Не стало житья на Крохалях. Очень вовремя Крохаля расселили в 77-м. А Владимирский «шанхай» гнил еще года три. Двухэтажные бараки гниют до сих пор. Только называют их не бараки — «ветхое жилье».
Для новоселов пермская мебельная фабрика «Дружба» заваливала магазины книжными полками с раздвижными стеклами, «полумягкими» креслами на ножках, раскладными, нарочно для малогабаритных квартир, диванами: двуспальными — 180 руб. и полуторными — 157 руб. Шифоньеры двух- и трехстворчатые, с антресолями и без; в моде темная полировка.
Молодожены охотились за столом-«книжкой» и лысьвенскими утюгами с регулятором и паром (10 руб.). По пригласительному билету в салоне для новобрачных вылавливали разный дефицит. Обручальные кольца в моде были — широкие. В день свадьбы полагалось объехать на такси городские памятники, возложить цветы и сфотографироваться у каждого. О венчании не было и мысли. Справляли: в пятницу в ресторане; в субботу — у ее родителей; в воскресенье — у его. Водку покупали только на первые тосты, после пили спирт и брагу из экономии — и крылья эту свадьбу вдаль несли… И заносили, конечно: гости блевали, падали. Как правило — дрались, тут же братались — а какая свадьба без буяна? Трезвые гости на свадьбе — позор хозяевам. Любой ценой гостей полагалось повалить.