А мы, подлецы, принципиально не желали ничего доставать — ни косметику нормальную, ни сапоги румынские, ни электрические самовары — последний писк. В 1981 году в моде были полотняные платья — «сафари». Форсированный вариант — платья «милитари»: погончики, нашивки, шевроны. Ансамбль дополняла модная прическа — хвост над ухом. Деловые мужчины в 1981 году носили дутую золотую печатку на жирном волосатом пальце и мужскую сумочку, называемую почему-то — «визитка». Мы их не любили, деловых. Кстати, ОБХСС — тоже.
Зато они были хорошими отцами (не то что мы), и именно им, как выяснилось, светило будущее. Своих детей они называли по моде — Дима, Денис, Маша, Оксана. Из моды незаметно выпали Миши и Бори, почти не стало маленьких Люд. Одни только большие Люды сидели с нами на кухнях и слушали наши стихи — кодированные исповеди. Курили кишиневское «Мальборо» — до полуночи, а после — «кизяк» и что закатилось под холодильник с прошлого раза. Слали гонца за винцом, он возвращался не один — проплывали какие-то воры, журналисты, балерины, хирурги, окулисты-гинекологи, десантники и просто забияки — хоровод собутыльников. Эстафета диванов, кушеток, козеток, соф, раскладушек и просто матрасиков на полу. Дух бродяжий, ты всё еле-еле.
Как мы чокались? Часто. Фигурно: «камушками», «по-водолазному», под речевки типа: «Не желаем жить — ЭХ! — по-другому!». Или под выдох скорби: «Ну, давай». Пили стоя, сидя, лежа, с кулака, с локтя, с мостика, перекатом «по орденам», с переворотом и подскоком. Пили спирт гидролизный («галошу») неразведенный — почему-то. Почему было не развести? — непонятно. Сами были неразведеные потому что. Ну, то есть, действительность не устраивала — улетали таким образом, от спирта ведь разгон знаешь какой — как будто под зад пнул слон. Да и как иначе, если стакан по-турецки — «бардак»… Стоп, дальше ни слова, секса при советской власти, будем считать, не было. А была всякий раз литература: романтическое грехопадение с последующими терзаниями себя и жертвы. Ну, ты в курсе.
Кодировать свои исповеди — единственное, что мы хотели и умели делать хорошо. Все остальное не имело смысла, а особенно — «служение обществу». Просто «общества» уже не было — были пальцы крестиком у вождей и фиги в кармане у «масс». А нам это зачем? Мы уже летали (во сне и наяву — помнишь?), видели какое-то сияние на горизонте — Бог его знает, что там было, может — Истина? Ходили на работу, прикидывались полезными и скромными, смывались оттуда пораньше и расслаблялись на конспиративных квартирах.
Самая экзотическая из них была, конечно, на улице Матросова — избушка на курьих ножках, полная чертей и гениев. Один из чертей на четвертые сутки белогвардейского кутежа кинул-таки в хозяйку круглый тяжеленный стол и сломал ей ногу. Говорят, это был я. Ну конечно, «я», условно конкретный персонаж этой драматичнейшей из хроник. Смерть моя, я знаю, будет страшна. Худой и немощный, я буду лежать на раскаленной постели, глядеть с тоской на облака и молить о минуте покоя — а стадо чертей будет с хохотом бить в барабаны, орать под гитару «Колыбельную» Гершвина и читать мне последние известия через мегафон прямо в ухо. Люди! Все, кому я докучал в 1981 году своими ночными оргиями и кухонными бреднями о благоустройстве Советского Союза, — если вы живы, — простите меня. Я больше не буду.
Избушку на Матросова уже снесли, место продезинфицировали и застроили. Но доску мемориальную мы все равно там приколотим. Памятный знак установим в виде багрового кукиша на все четыре стороны.
…На прощанье ты подарила мне деревянного истуканчика с улыбкой олигофрена — подставку для карандашей. У него в голове было двенадцать дырок. Вот мой образ той эпохи: двенадцать дырок в голове и улыбка олигофрена. Кто не помер, тот выжил. Вместо дарственной надписи ты начертала одно слово у истукана на пятке: «Забудешь?» — Забыл.
1982. К червякову в гости!
Кто-то из пермского андеграунда довольствовался своим частным кайфом, а кто-то пытался легализоваться. В 1982 году компания молодых поэтов и художников сумела столковаться с комсомолом, получила у него «добро» и стала называться — клуб творческой молодежи «Эскиз». Через своих людей в газете «Молодая гвардия» клуб пробил для себя постоянную рубрику. И стала «Молодуха», оплодотворенная клубом, очень даже ничего. Отыскивала и публиковала хорошие стихи и прозу, в стенах редакции проводила выставки авангардистов и концерты бардов. В 1982 году открыла первую в области брачную контору — «Служба содействия браку».
Так что застой застоем, а жизнь, если вспомнить получше, кипела. Дыбился (анти)советский рок, впервые в жизни я записал русскоязычных исполнителей: Майка Науменко, БГ и паренька этого, с гнусавинкой, ну как его — Андрея Макаревича: «И когда мне тесно в старом доме, я сажусь у третьего окна».
Глаголом жгла сердца «лейтенантская правда о войне» Бондарева, Быкова, Бакланова, Адамовича. «Иностранка» поднимала и предъявляла нам пласты культуры «антиподов» — латиноамериканцев — то самое «зеркало» (одно из), которого нам так недоставало, чтобы увидеть себя со стороны.
В книжном у ЦУМа появились репродукции Босха (шизик, наш в доску). На дому кое-у-кого можно было посмотреть самодельные диапозитивы Сальвадора Дали, к 1982 году он стал самым модным художником в Перми. К тому времени наша сказочная жизнь уже полностью совпала с бредом Дали, и любимое словечко стало у нас — «сюр».
К слову — анекдот. Таксист ночью пристает к пассажирке, лезет к ней под подол, а она ему: «Мущина, предупреждаю: я — натурщица Сальвадора Дали», — «Ну и что?» — «А то. То, что вы ищете, находится у меня за ухом».
У народа в 1982 году «поехала крыша» — новая идиома. Актуальная тема. Вариации: «Ждите. Еду. Ваша крыша», «Серым шифером шурша, крыша едет, не спеша». Любимая песня — «Под крышей дома — никого». Через 10 лет «крыша» к нам вернется на бандитском джипе.
А тогда на сцене телестудии Останкино злобствовал пародист Александр Иванов, тоже примета времени. В его эстрадных концертах «Вокруг смеха» обнаружил себя Жванецкий, он читал монологи с листа: «Нормально, Григорий? — Отлично, Константин!». Валялись от хохота.
Да конечно, отлично, чего там. Это «у них» был застой. А «у нас» множились театральные студии. Новинка — «комнатные театры»: без сцены, актеры смешаны со зрителями — хэппенинг, по сути. Пермские киноклубы размывали пошлость настоящим искусством, в клубе работников госторговли шли шедевры Феллини, Антониони, Вайды. Низкий поклон тем подвижникам, что добывали их для нас.
Так что в 82-ом в Перми уже все можно было найти — и Кортасара, и Филонова, и Юнга — только захоти. И даже игрушечные железные дороги — немецкие, «PIKO»: рельсы, вагончики, пакгаузы, тоннели, стрелки, переезды, домики с цветниками — и все вот такусенькое, невиданной красы, и все работает. У «Детского мира» стояли взрослые дяди коллекционеры, менялись деталями.
Мужская мода-82: сабо — туфли без пятки на деревянной платформе. Престиж-82: кожаный «кейс» с кодовым замочком и еще — сауна. Это такая финская баня, там сухой жар до 120 градусов! Если кольцо не снял — ожог. На выходе из сауны — купальня и «послебанник» с суксунским самоваром, грузинским чаем, «Жигулевским» пивом, «Русской» водкой и римским развратом. В банные номера записывались за месяц, «уважаемые люди» проходили без очереди. «Шишки» строили свои сауны.
Модницы к зиме вязали «шапку-ворот» — трубу, ниспадающую с головы на плечи. Дети просили «кубик Рубика», позже — одноименную «пирамидку», «змейку».
«Адидас» путали с «Жальгирисом». Пели: «Адидас — три полоски» на мотив ВИА «Ялла» «Учкудук — три колодца». (На тот же мотив: «В кучку дуй — и колоться» — песня наркоманов, приближающихся).
Светская новость: Алла Пугачева рассталась со своим пожилым «маэстро» Раймондом Паулсом. Прима обнаружила неиссякаемую любовь к молодым дарованиям, рядом с ней взошли и прославились доселе никому не известные: Игорь Николаев, Владимир Кузьмин…
Две звезды, две светлых повести,
В своей любви — как в невесомости…
А невозмутимый Паулс нашел свое счастье с «Кукушечкой»: «Бабушка рядышком с дедушкoй». Говорят, потом его кинуло в министры — такая импровизация, зашибись. Латвийский рэгтайм.
В 82-м народ дивился на «Сан-Ремо»: Тото Кутуньо, Рикардо Фольи, «Рики э Повери», кхм — Пупо… Другая планета. Другой язык, иная манера держаться, костюмы, стили — все другое, Европа. Благополучие. Нега так и лилась с экрана в наши истерзанные сердца.
Нам зачитали Продовольственную программу в 82-м. И мы в сотый раз поняли, что на наше государство надежды никакой: программы не было. Была отписка — длинная, правильная и бесполезная — таких вокруг море, мы сами их сочиняли каждый день. А что будем кушать?
Придумали «подсобные хозяйства» — везде: на предприятиях, при школах, больницах, воинских частях. Газеты с восторгом рассказывали об овощных грядках в детсадах, о свинских сарайках позади столовых, о дачных обильных урожаях. Завод Орджоникидзе выращивал 2 сотни свиней у себя прямо на территории, под кислотным дождем. Привлечения горожан на сельхозработы приобрели зверский характер. Почитает доцент лекции студентам и — на совхозную борозду. А потом еще на собственном участке картошку копает. Остряки прозвали свои огородики — «дураково поле». Юмор горчит. «Куда собрался?» — «К Червякову в гости». Дача перестала быть символом успеха, теперь она — надежда семьи и ее проклятие.
1983. Феличита!
Это Аль Бано и Роминочка Пауэр нам пели, жмурясь от колючего невского ветра, как будто от счастья. В 1983 году по телевизору крутили их «фильм-концерт», записанный в Ленинграде с намеками на Венецию. Гранит теплел на глазах под ладошкой Роминочки, балтийские чайки перекрикивали Аль Бано, — дуэт работал — влюбленной пары не было. А так хотелось, надоели уже имитации, жизнь наша буквально состояла из имитаций, симуляций, туфты и лажи.