Осень, все на картошку! Школьники в восторге: не учимся! Выезжали классами, бегали по полю, кидались картошкой друг в друга, набегавшись, садились в кружок с бутербродами и термосами (Калининского завода) — закусывали, жмурясь на осеннее солнышко: «Феличита». У парней в термосах был вермут. Начиналась захватывающая игра в кошки-мышки с классной дамой.
Студенты-первокурсники выезжали в колхоз на месяц — была такая хорошая советская традиция, праздник поступления в вуз, праздник знакомства — медовый месяц на свежем воздухе. Деготь в бочку меда капали всякие командиры с их дурацкими сотками-сводками и еще — дожди: грязь, «копалки» не ходят, трактористы «пируют», ковыряешься вилами в грязи во имя страны, как Павка Корчагин, а девчонка-напарница, вся в полиэтилене, роет грязь руками и твои анекдоты про Андропова слышать больше не желает. Конец «феличите», распад и разложение в отряде, разговорчики в строю всякие антисоветские. На привале студенты поймали козу, привязали ей к хвосту банку из-под «Завтрака туриста», хлестнули. А она не побежала. И тут облом.
Все предприятия участвовали в ежегодной «битве за урожай», все учреждения (даже вредный обллит — их ждала морковка в районе Култаево). Городские «Икарусы» по утрам вывозили население на поля, вечером забирали обратно. Потери от тотальной мобилизации никто не считал, казалось, если горожане не помогут колхозникам — зимой наступит окончательный голод. Сейчас никто селянам не помогает — и что-то не померли, не знаю…
Чтобы не зацикливаться на бестолочи, горожане наловчились обращать насилие властей в развлечение — отвлекши внимание «стукачей» и парторгов, устраивали пикники в борозде.
А как выезжал трест ресторанов и кафе! Вместе со «стукачами» и парторгами в обнимку. У моего приятеля мать работала в смежном с рестораторами тресте завскладом-«тувароведом», она той осенью получила лестное приглашение поехать с ними «на картошку» и, не раздумывая, согласилась. «Уважаемые люди» выехали в поле со столами, понятное дело, с посудой, с баяном, с коробками «дефицита». Какая там, на фиг, картошка, какая такая «продовольственная программа»! Феличита!
Малиновки заслыша голосок,
Припомню я забытые свиданья,
В три жердочки березовый мосток
Над тихою речушкой без названья,
— струили беспричинную радость «Верасы» из магни-тофона, ресторанские тетки в золоте верещали про «час розовый», «дефицит» к ним в утробу уже не помещался, валился изо рта. А наутро приезжали трактора и закапывали неубранный урожай вместе с мусором в землю.
Рестораны днем кормили нас «комплексами» за 1–1,5 руб. Кафе ничем не отличались от столовых: и там, и там — самообслуживание, вместо столов — «стойла», окрики уборщиц: «А посуду кто уносить будет?!». Вонючая тряпка елозит перед носом, попрошайка ждет, когда ты ей оставишь кусок… В 83-м чаще всего попрошаек можно было видеть в кафе «Волга» на Компросе.
С ностальгией вспоминалась старая добрая рыба хек, в 83-м кормили нас минтаем и диковинной простипомой уже не только по четвергам — всю неделю. Куры запахли рыбой! Прошел слух: кур на птицефабрике кормят рыбьими головами! Мясные пельмени еще были кое-где, стоили 36 коп. порция — 8 штук. Молоко продавали в треугольных дырявых пакетах, чаще всего — «восстановленное» из сухого. Кефир в широкогорлых бутылках, запечатанных фольгой. Проволочная тара пришла на смену деревянным ящикам. Как на лошадках, на прово-лочной таре детвора зимой каталась с горок.
Пиво бутылочное было в «чебурашках» с наклейкой полумесяцем, 37 коп. с посудой. Розливное пиво таскали бидонами, канистрами, но чаще всего — стеклянными 3-литровыми банками под полиэтиленовой крышкой, 44 коп. за литр мутного суррогата без названия. Его еще надо было найти. По утрам встречные мужики с банками обменивались информацией о пройденных пивных «точках». Найдя источник, стояли в очереди и час, и два, и три. Очередь за пивом с утра, это вообще — русский «сюр»: что за рожи, что за одеяния! А что за концерты! Постой-ка с «люмпенами» два часа с похмелья да под палящим солнцем — фантастом станешь, третьим Стругацким, вторым Лемом, Лецем и Лехой Валенсой еще до кучи.
На работе в 83-м за дисциплину взялись: Андропов приказал. Завели журналы прихода-ухода, начальники встали у дверей — ловить опоздавших, вахтеры помолодели — пришло их время, настал их звездный час, они теперь главнее начальника — если что, напишут куда надо, что он попустительствует, и будет начальнику клизма. Никто не работал — все только соблюдали и отчитывались. Несколько месяцев по струнке ходили. Потом стали забывать журналы заполнять, потом и вовсе потеряли их нечаянно… Штраф за безбилетный проезд в том году нам увеличили втрое: три рубля стал — стократная стоимость проезда на трамвае. Работа контролеров была вредной — теперь стала опасной.
Новость: из Афганистана «дембеля» возвращаются с травмированной психикой. Ну, для пермяков это — пустяки. Вот, к примеру, у меня знакомый из тюрьмы вышел, так он как водки хлебнет — вообще дикий делается: глаза белые, фиксы вперед и вилкой машет: «Всех порешу, суки!». И таких в нашем арестантском городе бродили сотни. Так что психами нас не удивить, мы сами психи. Вот «груз 200» — это что-то новое…
1984. Последний год «застоя»
Долгая память хуже, чем сифилис,
Особенно в узком кругу.
Идет вакханалия воспоминаний —
Не пожелать и врагу.
И стареющий юноша в поисках мается,
Лелеет в зрачках своих вечный вопрос.
И поливает вином. И откуда-то сбоку
С прицельным вниманьем глядит
Электрический пёс. (БГ)
Последний год «застоя» — 1984. Все нарывы созрели. В моде словечки: «левак» — шабашник; «шабашка» — левая работа; «халтура» — плохо сделанная работа; «халтурка» — шабашка, которую можно сделать плохо.
Все мысли вокруг этого. Летучая фраза: «Где бы ни работать — лишь бы не работать».
Мы несем свою вахту в прокуренной кухне
В шляпах из перьев и в трусах из свинца.
И если кто-то издох от удушья, то —
Отряд не заметил потери бойца. (БГ)
Пьяные исповеди на кухне надоели до чертиков. Какой-то рокер по фамилии Цой выискался: «Перемен! Мы ждем перемен!». Чудак. Всем же ясно: никаких перемен не будет НИКОГДА.
Теперь-то мы знаем: то был последний год. Уже следующей осенью повеселеет центральное телевидение и оживут центральные газеты. Еще через год появятся умные и честные книги, одновременно повылазят откуда-то в невероятном количестве хитрые и жадные сволочи, и такая у нас начнется с ними интересная жизнь…
Все шло к тому давно и неотвратимо, властям ничего уже не оставалось, как разрешать, разрешать… Запретить они ничего больше не могли, пытались — не помогало. Система прогнила, народ распустился, техника и та работала против советской власти: сокращала расстояния, сближала континенты, выводила людей из-под контроля. В 1984 году появились в продаже первые отечественные видеомагнитофоны «Электроника ВМ-12» (а с ними — и первое порно), любители строили самодельные персональные компьютеры (из телевизора «Юность» и магнитофона «Ритм»), громоздили на балконах самодельные спутниковые антенны. В деревнях появились первые частные трактора! Горбачёв мог быть, мог и не быть, мог объявлять «перестройку», мог и не объявлять ее — все перемены состоялись явочным порядком, они не могли не состояться.
Но мы-то этого не знали. Мы чувствовали смрад. Вот похоронили Андропова. Новый генсек Черненко — тоже на ладан дышит. Вояка Устинов увяз в Афганистане… Стоп! В Афганистане увязли наши ребята, а министр обороны Устинов нежился в Москве, — люди роптали, уже не оглядываясь на «стукачей». Наш «ограниченный контингент», похоже, воевал сам за себя. Одна бессмыслица нагромождалась на другую: зачем-то ввели зенитно-ракетную бригаду. Опомнились, начали выводить — опять бестолковщина: в тоннеле 16 солдат задохнулись от выхлопных газов собственной техники. Скрыть это уже не удавалось.
Мне это напоминает сегодняшний[2] день, наших подводников. Тоже — «геройская» смерть по чьей-то глупости. Понятие «героизма» извратили при Брежневе — советском супергерое, образце для подражания. Неужели навсегда?
Все уже было. В 1984 году «Союзаттракцион» вовсю внедрял игровые автоматы — в фойе кинотеатров, клубов и ресторанов стояли хитроумные ящики с окошком и ручкой, за 15 копеек той ручкой можно было сбить самолет, потопить крейсер, настрелять дичи, насла-дившись при этом ее предсмертными криками. Дети могли покачаться на катере, тракторе. Уже тогда появились краны — хваталки игрушек — для особо жадненьких деток.
На ЦТ примета времени — шоумен Юра Николаев. В воскресной «Утренней почте» он кувыркался и переодевался, искренне, но бестолково стараясь сделать шоу из опостылевшего концерта по заявкам. Талантливые «веселые ребята» на советском телевидении не задерживались, а Юра держался годами.
Альтернативное — неофициальное искусство цвело фосфоресцирующим подвальным цветом. В прозе шизовал новый, «амбивалентный» герой. В поэзии заплетала извилины «метаметафористика». Больная, реактивная литература, она была сильна именно своей болью, страшна юмором висельника и притягательна подлинностью переживания почти документальной. Да без «почти» — ведь она существовала в рукописях, на листочках. И еще — в живом общении, бытовал такой жанр изолированного искусства. Адресов известно много. Самый замечательный в Перми — Народовольческая, 42.
Там, в подвале общежития было целое гнездо «эстетического разврата» — мастерская тогда еще не известного ни Европам, ни Америкам «Папы» Смирнова, слайд-студия Пашки Печенкина, клуб авторской песни Коли Шабунина, фотоателье Андрея Безукладникова. Хватило бы одной ручной гранаты в разгар пирушки, чтобы покончить разом со всем пермским андеграундом. А обком слиберальничал — и вот где он теперь, обком? А наши орлы вона где — в зарубежных каталогах и энциклопедиях.