[95]. Почему-то стало жалко режиссера.
И себя тоже.
Ночами, глядя в потолок с тонкими трещинками, она подолгу думала о нем, вспоминая его, похожее на японское, лицо. Руки с аккуратно подстриженными, розовыми, как у ребенка, ногтями. Своих грубых от таскания тяжелых ящиков рук Нуржамал стеснялась. Как он очень просто, но элегантно одет: бежевых оттенков брюки, дорогой ремень, фирменные рубашки поло, всегда чистые. Пахло от него приятно – лимоном и свежестью. Из всех его фильмов Нуржамал посмотрела только одну картину – загадочную, таинственную. Называлась картина «Отчуждение». Ничего в ней не поняв, Нуржамал великодушно списала это на большой талант режиссера: снимает не для всех, а для таких же, как он, культурных, особенных. Какой приятный у него голос, как учтиво просит взвесить персики, спрашивает, можно ли пока оставить арбуз, а то покупок много, сразу не унести. Жена его при этом явно нервничает, а однажды, когда пара уже отходила от ларька, до Нуржамал донеслось:
– Тебе обязательно заигрывать с каждой продавщицей?
Жена режиссера обернулась, перехватила взгляд Нуржамал – и у той кровь бросилась в лицо. Иногда в сезон, когда сил не было перетаскивать гору арбузов в ларек, Нуржамал с разрешения Зарины ночевала в подсобке магазинчика. В душном закутке ночами шуршали в коробках мыши, а однажды кто-то пытался взломать дверь, и насмерть перепуганная Нуржамал кинулась звонить Зарине.
Два года изо дня в день в любую погоду поднималась, едва брезжил рассвет, наскоро умывалась, с двумя пересадками добиралась до места, отпирала ларек. К восьми утра приезжали поставщики на фырчащих микроавтобусах. Выгружали товар, получали расчет, уезжали. Нуржамал завтракала чаем с куском хлеба, иногда жарила на электроплитке глазунью из пары яиц. Овощи и фрукты со временем перестали казаться ей человеческой пищей. Спросила у Зарины, почему так. Та не удивилась:
– Тоже не ем ничего из своего товара. Не хочется. Хочется домашнего, кеспе[96], куырдака… Апам, маркум[97], такую лапшу из курицы готовила… А знаешь, кто на базаре сигаретами торгует, все некурящие. Орысша айтқанда[98] парадокс.
Зарина, закончившая торговое училище, знала умные слова.
Однажды пришел пожарный инспектор, обнаружил спрятанную за коробками электроплитку и стал угрожать:
– Создаешь пожароопасную обстановку!
Еле уговорила не составлять протокол, сунув двадцать тысяч. Потом выяснилось, что никакой это не пожарный инспектор, а мошенник, раз в полгода обходивший все здешние точки.
Нуржамал виновато разводила руками, пересказывая Зарине:
– Удостоверение показывал. Звонил куда-то…
– Туф-ф-ф… Да этих корочек на любом базаре!
Нуржамал старательно копила деньги на квартиру. Пусть самую плохонькую, с тараканами, однокомнатную, на окраине, без ремонта. А газета «Крыша» всякий раз сообщала, что купить жилье в южной столице ей удастся, если поторгует еще лет триста.
Съемную комнатку с отдельным входом рядом с давно закрытым кинотеатром «Экран» делила с молоденькой соседкой Маржан, санитаркой Центральной клинической больницы. Познакомились они на знаменитом пятачке на углу Макатаева – Кунаева. Пятачок назывался в народе «Жетімдер бұрышы» – «Сиротский угол».
Санитарочка оказалась донельзя хорошей компаньонкой. Простодушная, глуповатая, по-аульному воспитанная в уважении к старшим, называла Нуржамал «апще»[99], много не болтала и всякий раз после смены в больнице приносила то пирожки, то жареных сазанов в промасленной бумаге…
Большая разница в возрасте избавляла Нуржамал от необходимости вступать с девочкой в задушевные разговоры. Иногда Маржан робко предлагала:
– Апще, может, в парк сходим? Или в кино?
Нуржамал отнекивалась:
– Устала, сходи сама. Есть же у тебя подружки на работе?
Ночами, когда Маржан засыпала, Нуржамал плакала от сладкой тоски по уходящей жизни. «И это все? – думала она. – Все и навсегда? Хорошо тем, кто родился в благополучных семьях, где мать ласкова с дочерьми, где братья не обижают, где отец не пьяница». У Нуржамал было много покупательниц, даже не осознававших, как им повезло. Удачливые алматинки в модной одежде, с розовыми наманикюренными ноготками набирали себе в пакеты все, что душа пожелает, раскрывали кошельки, а в них виднелись пачки крупных купюр. Иногда им звонили на мобильный, и они делали небрежный жест, мол, накладывайте, накладывайте клубнику. По разговорам чувствовалось, что их где-то ждут, куда-то зовут. А она так и будет торчать на своем пыльном пятачке тротуара?!
Тоскливее всего было в праздничные дни, под быстро сгущавшийся вечер. Припозднившиеся покупатели наскоро хватали что-то из фруктов или пару головок чеснока к остывающему холодцу и торопливо уходили в недоступные, укрытые за золотистыми шторами квартиры. Там текла своя жизнь: звенели колокольчиками голоса детей, что-то бубнили их знаменитые ажеки, мурлыкал телевизор.
В один из сентябрьских дней Даметкен вскользь сообщила, что режиссер с женой продают квартиру, якобы переезжают в Москву. У соседки дочь работает медсестрой в клинике жены режиссера, там новость уже вовсю обсудили и кто-то сказал, что уезжают они вовсе не в Москву, а в Америку.
У Нуржамал упало сердце.
Помолчала, стянула с головы косынку, растрепала пятерней волосы. Попросила Даметкен посторожить товар. Не до конца осознавая зачем, сбегала в магазин «Хозяюшка». Купила краску для волос и специальную парикмахерскую щеточку. Прибежала обратно, запыхавшаяся, спросила у оторопевшей Даметкен:
– Әпке, сіз шаш бояй аласыз ба?[100]
Решение было принято мгновенно и бесповоротно. «Напишу ему письмо. Вручу незаметно. Придет же он еще, не сразу же квартиру продадут… Пропади все пропадом, он должен узнать, что я люблю его. Люблю сильнее всего на свете и всегда, до последнего вздоха любить буду».
Что будет делать режиссер с этим сокровенным знанием, она не знала. Главное – признаться. Иначе до конца жизни себе не простит.
Истерическое веселье напало на нее. Выдавленную из толстого тюбика коричнево-бурую змейку размешала палочкой, полила белой жидкостью из бутылочки, вручила Даметкен щетку. Вынесла из ларька крутящееся кресло, поставила под куст сирени. Кресло Нуржамал нашла на помойке и реставрировала, обмотав сидушку старым свитером. Все было готово для покраски – толстым столбом стоявшая Даметкен, пиалка с едко пахнущей смесью цвета фекалий, кресло, полотенце, чайник с подогретой водой.
Даметкен недоверчиво спросила:
– Прямо тут будем красить?
– Прямо тут! А кого мне стесняться? Меня тут и спящую возле арбузов видели… Ой, давайте уже, Даке, красьте! У корней тщательнее, там седина.
Стянула кофточку, оставшись в застиранной, с дырочками, отцовской майке и в сером от старости бюстгальтере. Села в кресло лицом к тротуару. «А пошли все к черту, пусть смотрят».
Даметкен при своей слоновьей неповоротливости удивительно ловко справилась с работой. Когда на дне пиалки остались только грязные коричневые разводы, щеточкой сформировала из прядей отдельно торчащие снопики. Отступила назад, любуясь проделанной работой. Теперь следовало надеть на волосы пакет и обмотать полотенцем.
За этим занятием их и застала Сауле.
– Здравствуйте, девушки.
Ехидная интонация не предвещала ничего хорошего. «Девушки» молча кивнули. Потек краски предательски скользнул по лбу Нуржамал и, прочертив коричневую извилистую линию вдоль носа и ниже, нарисовал на губах пиратский оскал.
Сауле решительно шагнула к Нуржамал:
– Извините, что отрываю вас от спа-процедур… Вы сегодня уже не в первый раз подсунули мне помятые помидоры. Показать их вам?
Нуржамал разинула было рот, чтобы ответить. По тротуару к ним приближался режиссер с супругой…
Голос Сауле зазвенел, наливаясь металлом:
– Моя тетя, народная артистка Казахстана – ваша постоянная покупательница! Как вам не стыдно? Вы думаете, что имеете право насаждать здесь свои шымкентские нравы? Вам это просто так с рук не сойдет! Я сейчас же вызову полицию и пусть проверит, имеете ли вы право вообще здесь торговать!
Нуржамал не слышала хлещущих по лицу обличающих слов. Душа ее будто грохнулась о землю и раскололась. Все звуки мира словно пропали, все двигалось медленно-медленно, как в замедленной киносъемке…
Врачи сказали бы, что внезапная потеря слуха вызвана тяжелой стрессовой ситуацией. Но рядом из врачей была только жена режиссера, изумленно рассматривающая «воронье гнездо» на голове Нуржамал, окаменевшее от стыда лицо в потеках краски, дырявую майку и заношенный бюстгальтер с перекрученными бретельками.
Нуржамал не замечала, как умоляюще потянулась к Сауле испуганная Даметкен, как замедлили шаг случайные прохожие, привлеченные скандалом. Она сидела, безвольно свесив руки, бессмысленно смотрела на движущийся, в обводке красной помады рот Сауле и будто не видела, как режиссер, приобняв Сауле за плечи, говорит ей что-то успокаивающее, а та вырывается из его рук, срываясь на безмолвный истеричный крик.
Маржан
Ночью Нуржамал казалось, что она не заснет. Будет гореть в огне стыда и позора. Но неожиданно заснула. И спала крепко-крепко, без сновидений.
Утром Маржан подошла к ней, спящей, наклонилась, тихо позвала:
– Апще, вы спите? На работу не опоздаете?
Нуржамал заворочалась, разлепила опухшие глаза, повернулась, слабо махнула рукой:
– Не пойду на работу. В аул поеду.
– А-а-а… Надолго?
– Не знаю, жаным. Бара бер жұмысыңа[101].
Маржан послушно кивнула:
– Ауылыңызға сәлем айтыңыз[102]