.
– Рақмет, жаным, айтам[103].
Свое школьное прозвище Ботка Маржан вполне оправдывала. Было в ней что-то от каши – рыхлой, теплой, беззлобной. Прозвище придумала одноклассница, вредина Забира Калиева, дочка самого зажиточного в ауле скотопромышленника – у Калиевых было стадо аж из двадцати коров. Надоенное доильным аппаратом и прокипяченное молоко келiнки Калиевых сливали в советскую стиральную машинку с центрифугой. Ни одна кастрюля не вмещала дневной удой. За ночь сливки застывали на поверхности толстым-претолстым масляным слоем. Аульчане завистливо цокали языками: «Живут же люди…» Масляный блеск невольно ложился и на Забиру. Когда из районо пришло распоряжение создать в школе «Кыздар комитетi»[104], то председательницей назначили ее.
Инициатива районных инспекторш нашла в сердцах школьниц самый горячий отклик. После уроков девочки выпихивали мальчишек из класса, вставляли в ручку двери швабру, чтоб никто не мешал, и сладострастно разбирали поведение самых безответных и робких одноклассниц.
Забира с садистским упоением назначила главной жертвой толстую, медлительную Маржан. Слово «буллинг» еще не добралось до их маленького аула, затерянного у самого края полупустыни Кызылкум.
Маржан заставляли выйти к доске. Она с трудом выходила из-за парты, вставала перед одноклассницами – широкие бедра на коротких ногах, круглое лицо. И начиналась пытка словами…
Самый ужасный разбор ее поведения случился, когда она стащила у снохи пузырек с лаком и вкривь и вкось накрасила ногти. Голос Забиры срывался от возмущения. Подлизы поддакивали, доведя Маржан до горьких покаянных слез.
Ни один заключенный самой страшной тюрьмы в мире не покидал место заточения с таким облегчением, с каким Маржан вышла из школы после окончания восьмого класса.
Больница медицинского центра Управления делами Президента, куда ее устроила родственница матери, показалась Маржан лучшим местом на земле. Ей нравилось здесь все: высокие потолки, ковровые дорожки, растения в горшках. Нравилось, как почтительно модные молодые люди выводили солидных, опирающихся на палочки отцов из сверкающих лаком машин. Нравилось, что доктора ласковы и помнят всех больных по имени-отчеству. Нравилось даже, как пахнет бледный больничный суп, который варили в огромном количестве. Пренебрежительный тон медсестер-задавак она принимала со смирением.
Командовала на кухне грубоватая тетка Татьяна Терентьевна. У нее в подчинении работали две поварихи и Маржан со сменщицами.
Маржан отчество «Терентьевна» выговорить не могла: губы не слушались. Та разрешила называть себя Таня-апке. Между мытьем полов и чисткой унитазов следовало разносить по палатам еду. Кастрюли грузили на алюминиевую тачку, какие бывают на вокзалах. В одной кастрюле суп, в другой – жидкая каша на воде, в эмалированной фляге компот.
Кардиологическое отделение, куда Маржан приняли санитаркой, называлось хозрасчетным. В двадцати двух комфортабельных палатах, оснащенных отдельным санузлом с душевой кабиной, сменялись солидные дяденьки возраста ее отца и старше. Правда, отцу-трактористу и не мечталось носить шелковые пижамы и очки в дорогой оправе. Агашки к больничной еде не притрагивались, все сливалось в отходы. Совсем не похожие на страдавших недугами мужчины много курили, подолгу разговаривали по мобильному или что-то читали в похожих на большую книжку устройствах. Так Маржан впервые увидела ноутбук. Сделай она хоть небольшое умственное усилие, то поняла бы, что мырзалар[105] здесь отлеживаются, пережидая, пока разойдутся над их головами тучи: аудит, выявивший финансовые нарушения, необходимость давать свидетельские показания по уголовному делу и прочие неприятности, которые могут случиться с любым крупным чиновником. Но даже небольшое умственное усилие Маржан было недоступно, она и читала-то по слогам.
В анамнезах, которые тщательно заполняли врачи отделения, значилось, что пациенты страдают тяжелейшими сердечно-сосудистыми заболеваниями: ишемической болезнью сердца, артериальной гипертензией, инфекционным эндокардитом, кардиомиопатией. По историям болезней получалось, что беспокоить и утомлять дяденек никак нельзя, иначе скоропостижная смерть. Врачи выписывали больным назначения, медсестры прикатывали в палаты штативы для внутривенного вливания, вставляли перевернутые бутылочки с раствором, присоединяли системы, раскладывали шприцы, тампоны, судочки с россыпью разноцветных таблеток. Возвращались через час, забирали таблетки, выдавливали из шприцев содержимое, выкатывали штативы… Спектакль с лечением повторялся с неукоснительной прилежностью.
Многочисленные посетители приносили больным обильные угощения, от которых реально больного человека хватил бы удар. Чего только не было в свертках! В коробках – сладко пахнущие конфеты, в бутылках – жидкость, похожая на крепкий чай. В прозрачных баночках – что-то черное, маслянисто-зернистое, похожее на блестящий бисер. На тщательно завернутых в скатерти подносах – казы, жал-жая[106], нарын[107], куырдак, в термосах – бешбармак. Еще узбекские лепешки, салаты, затейливо свернутые манты и крохотные пирожки, отварные тушки курицы, утки, а то и целый гусь! У Маржан рот наполнялся слюной. Больше всего на свете девочка любила покушать.
Приносили тяжелые пакеты то пара-тройка серьезных мужчин, то ухоженные женщины в скромных бриллиантах и с дорогими сумочками. Если Маржан заставала в палате гостей, те мгновенно умолкали, а «больной» делал жест, означавший «айта беріңдер» – «при ней можно».
После визитов часто оставались порожние бутылки и полные пепельницы.
Напарница Улбике рассказывала про больных всякое непонятное. Будто однажды вошла к одному, а он это самое с тетенькой делает… Маржан вытаращила глаза:
– Что делает?
Улбике отмахнулась:
– Кетші[108], совсем дура, что ли? Это самое…
Зато врожденное ее тугодумство устраивало врачей и Таню-апке. Ее даже ставили в пример хохотушке Улбике. Уж если Маржан чистит унитаз в служебном туалете, то так тщательно, что небольшая очередь выстраивается!
Часто ағалар[109] просили навести порядок в холодильнике – вынуть лишнее и поставить свежие подношения. Еды из одного холодильника хватило бы семье Маржан на месяц. На кухне Таня-апке отбирала самое лучшее и складывала в шкафчик под замок. Остальное разрешала разбирать работницам. После смены Маржан иногда выходила с сумкой, набитой фруктами и лепешками. Перепадала, бывало, и коробка мармелада, но редко. Благодарная за то, что ей выдали белый халат, кожаные тапочки и разрешили толкать тележку по красным ковровым дорожкам, Маржан старательно делала все, что велено. Мать с отцом нарадоваться не могли: за такую работу еще и деньги платят.
Маржан привычно разносила подносы по палатам. Зашла в шестую и застала агашку стоящим у окна. Тот резко развернулся, и ей показалось, что он чем-то сильно встревожен. Агай, силясь припомнить имя санитарки, пошевелил пальцами:
– Забыл, как тебя зовут… Маржан? А ты откуда, Маржан, сама будешь? Где твой аул?
Девочка разинула рот. Еще ни один агай не интересовался, откуда Маржан родом. Невнимательно слушая ответ, он еще раз подбежал к окну и, прячась за шторой, осмотрел двор. С опаской выглянул в коридор, закрыл дверь и повернул ручку.
– Да поставь свой поднос. Из Аккуля? Отца как зовут? Толентай? Очень хорошо. Маржан, у меня к тебе важное поручение. Вижу, ты умненькая девочка. Смотри мне в глаза! Я дам тебе одну вещь…
Он выдернул из-под подушки ноутбук, завернул трясущимися руками в полотенце.
– Слушай меня внимательно. Положи это на тележку между кастрюлями. Чтоб никто не видел! Поняла? Где твои вещи хранятся? Сумка у тебя есть? Положи это в сумку. Незаметно, слышишь? Чтобы ни один человек не увидел. Вынеси эту вещь из больницы…
Маржан закивала головой, преданно тараща на взволнованного агая обычно сонные глаза.
– Не сейчас, после работы! Спрячь там, где никто не найдет. Поняла? Отдашь эту вещь только мне. Я сам за ней приду, и ты мне ее отдашь. Поняла?
Маржан задохнулась от волнения. Сердце билось где-то у горла. Такой красивый серьезный агай просит ее о помощи… Конечно, она спрячет! Да так, что ни одна собака не найдет!
Математичка Балсайра-апке говорила во всеуслышание, что Маржан самая тупая в школе. Все ржали, как ишаки, а громче всех противная Забира.
А вот и неправда! Никакая Маржан не тупая!
Агай еще раз выглянул в коридор.
– Выходи, никого нет.
Она вышла, поместила сверток между флягой и кастрюлей. Прикрыла для надежности фартуком и с самым беспечным видом, на какой только была способна, развернула тележку. Возле служебного гардероба посмотрела, нет ли кого рядом, занесла сверток и дрожащими руками запихнула в сумку.
Вынося из десятой палаты нагруженный поднос, в обоих концах коридора увидела молодых крепких мужчин. Они стояли, расставив ноги, как в детской игре, когда важно не выпустить пронырливого игрока. Дверь палаты агая открылась, и оттуда вышли четверо. Впереди старший, бритый наголо дяденька в тесном костюме, за ним агай, державший руки с перекинутым через них халатом перед собой. За ним двое, помоложе, в одинаковых костюмах. Маржан посторонилась, пропуская шествие. Старший скользнул взглядом по подносу. От мужчины терпко пахнýло одеколоном и опасностью.
Замыкающий оглянулся, цыкнул:
– Чего стоишь, иди, куда шла!
На кухне Таня-апке тоже набросилась:
– Где ходишь, велели же никому не выходить!
Маржан обиженно засопела…
Вскоре зашла заведующая отделением Бакытжан Жандильдаевна и, пряча глаза, велела продолжать работу и не разводить сплетни.