Маржан еле дождалась конца смены. Дважды бегала в гардеробную, заглядывала в шкафчик – все на месте. Под вечер, когда содержимое из кастрюль слили в бак для свиней Тани-апке, переоделась, не дыша прошла мимо охранников на входе и понеслась к воротам. Казалось, вот-вот догонят и отберут сумку, заваленную сверху сегодняшней добычей – десятком яблок и двумя подсохшими лепешками.
«Как удачно сложилось, что Нуржамал-апще уехала», – думала Маржан, трясясь в раздолбанном автобусе. Дома, не разуваясь, протопала к столу и выгребла из сумки содержимое. Развернула полотенце. Гладкий серебристый ноутбук приятно холодил ладони.
В пятницу после смены, упаковав ноутбук в три целлофановых пакета и обвязав старой косынкой, она отправилась на автовокзал. Самое надежное место во всем мире – отцовский сеновал. Главное – засунуть сверток подальше, в самый низ, где прошлогодние тюки осыпались сухой трухой. Туда, куда никому в голову не пришло бы совать любопытный нос.
На автовокзале ее взяли попутчицей три аульские келiнки, возвращающиеся с базара. Маржан не вслушивалась в их веселую болтовню с таксистом. Сидела на заднем сиденье, прижатая мощным бедром односельчанки к двери, и, уткнувшись носом в оконное стекло, под мерный шорох шин, шевеля губами, шептала:
– Я умненькая, умненькая девочка…
Ерке
Нуржамал ехала в родное село, выглядывая среди пассажиров хоть одно знакомое лицо. Знакомых лиц не было. Отец философски говаривал, когда не был пьян:
– Елу жылда ел жаңа, жүз жылда – қазан[110].
Въехали в село, прогрохотали мимо шеренги пыльных тополей, мимо школы с растянутым во всю ширь матерчатым призывом «Кел, балалар, оқылық»[111], мимо давно заколоченного досками сельпо, где хозяйничал когда-то дальний их родич Шадман-ага. Чем он только не торговал: липкими мучнистыми конфетами парварда[112], конской сбруей, высокими рыбацкими сапогами, соломенными шляпами грибком, которые никто не покупал. Женщины села носили только косынки, а мужчины, кто постарше, – тюбетейки. А рыбаков у них сроду не водилось: рыбачить негде. И никогда не было в сельпо действительно нужного – чайников, кастрюль, ситца, ниток, детских носочков и колготок.
Когда Нуржамал было лет семь, отец купил ей там алую бархатную шубку с капюшоном и двумя мягкими помпонами на веревочках. Шубка, за свою нестерпимую красоту вывешенная на самом видном месте, была всего одна. Отец только что получил зарплату и пришел прикупить кое-чего себе, да и дочку с собой взял. Важно махнул Шадману-ага: «Ну-ка, дай нам примерить».
У Нуржамал сердце зашлось от сладкого восторга. Шубка пришлась ей не вполне впору, размера на два больше. «В самый раз, на вырост, – одобрил Шадман-ага. – Зато потянешь за веревочки, капюшон плотно обнимет голову…»
Домой возвращались – отец довольный, Нуржамал, вне себя от счастья, вышагивала в заскорузлых сандалиях по пыльной дороге.
Дома мать подняла крик: «Куда ей такое носить, испачкает в первый же день!» – и сдала шубку обратно, сломив сопротивление Шадмана-ага… Тот выругался, швырнув рубли на прилавок: «Титтай қызыңа отыз сомды аяп қалдың ба, жынды қатын?»[113]
Едва Нуржамал переступила порог родительского дома, мать завела всегдашнюю волынку. Не спросив, как дочке живется-можется в городе, начала жаловаться на сыновей, на снох, на внуков. Особенно на старшую внучку. В школе был выпускной бал, так та месяц до него ныла, что девочкам и платья дорогие купили, и «басаношки», и золотые украшения, а у нее одной ничего нет…
– Ты забрала бы ее к себе в город… Пусть бы помогала. Что тут болтаться по аулу?
– Мам, куда я ее заберу? У меня что, квартира своя есть или дом? Сама в чужом углу, как собака. Есть же у нее родители, пусть устраивают в колледж.
– Разве это родители… – мать всхлипнула. – Растила вас, сама недоедала, недосыпала. Мәсі[114] привезла мне?
– В следующий раз привезу, не до того было…
– Тебе всегда не до матери!
– Пойду самовар поставлю. А где все? – поднялась Нуржамал с места.
Редко, раз в год приедешь, даже чаю не догадаются предложить.
Мать заохала:
– Братья твои подрядились канал чистить от камыша. Может, и заработают чего-нибудь… Младшая келiн повезла сына в поликлинику, в район. Как весной отравился, с тех пор и лечат, горло обожгло, пищевод дей-ма, білмеймін[115]…
Как было Нуржамал не помнить происшествие с бутылочкой из-под кока-колы! Сноха налила туда моющее средство, а ребенок по этикетке решил, что это напиток. Тогда у Нуржамал выпросили деньги на лечение, она немедленно отправила.
Не семья, а тридцать три несчастья…
– Старшая третий день пропадает у подружки своей, негодницы Бекзат, чтоб им пусто было. Бекзат, как мужа посадили, словно с цепи сорвалась. Каждый вечер у нее бабский маслихат[116]. То в карты играют, ұятсыздар[117], то еще что-нибудь, – продолжала жаловаться мать.
– Жанибека посадили? Когда, за что?
– Да ни за что! Карсакбая сыновья десять баранов у кого-то украли и привезли к нему, попросили подержать у себя пару дней. Он, тентек[118], согласился. А дошло дело до суда, самым виноватым выставили. Укрыбательства, дейма, орысшасын тусымбеймын…[119] Сидит теперь, дурак, а ведь ему ни один жилик от тех баранов не достался! Бекзат слезинки даже не проронила. Теперь вот какую-то каракалпачку приветила у себя, говорят, что гадалка и лечить умеет. Ауылдын келиндеры[120] как с ума посходили, передают ее из дома в дом. Кормят, поят, подарки дарят и в рот смотрят, будто там все сокровища мира…
Нуржамал вышла во двор. На крыльце как попало были свалены калоши с засохшей грязью, на заборе проветривался корпе. Судя по пыли на нем, висел не первый день. Нуржамал вздохнула – никакой радости приезжать в этот дом, вечно здесь бардак.
Самовар почти закипал, когда явилась сноха, Ерке[121]. Вот уж кому имя подобрали под стать характеру.
Ерке радостно распахнула объятия:
– Нурка, жаным, приехала!
У Нуржамал защипало в носу – никто уже сто лет не звал ее этим детским именем Нурка.
Договорились, что после чая Ерке поведет ее к Бекзат.
– Там такая келiншек гостит, упадешь.
Нуржамал усмехнулась горько: «Куда уж мне ниже падать…»
Ерке вошла в их дом самым что ни на есть трагикомическим образом. Брат Нуржамал Кайрат учился в Луговском сельхозучилище, дружил с первой красавицей курса Суюнбике. Дело шло к диплому, когда он объявил родителям, что привезет невесту.
Было договорено, что сразу после получения диплома друг подгонит машину и поедут компанией в аул.
Там уже вовсю готовились. Закупили на базаре три мешка муки, сахар, рис, флягу хлопкового масла для праздничного плова, завезли во двор арендованные столы со скамейками и набором казанов и посуды.
Ничье имя в ауле так не склоняли, как Ермекбая, хозяина тойского инвентаря. Выкупив у закрывшейся столовой десяток длинных деревянных столов, скамьи, пару больших казанов, три столитровых титана для кипячения воды и несколько сотен пиал с рюмками, он назначил цену за прокат. Готовишься праздновать той – пожалуйста, подгоняй грузовик, бери оборудование в аренду. Плата – вперед. Ермекбая полоскали всем селом – своим же сородичам за деньги сдает дармовое барахло! Аульная сплетница Турсун пустила слух, что Ермекбаю все досталось даром, брешет он, что заплатил двумя коровами. Особенно обижались родственники. Понятно, когда за деньги сдает чужакам, но брать деньги у своих родных, где такое видано? В конце концов все смирились с его званием предпринимателя, но всякий раз то старались зажилить пару легенов[122], то отказывались платить штраф за побитые пиалки и утерянные стопки. Приходила разбираться с отказниками жена Ермекбая. «Родство родством, но надо же и совесть иметь. А ну, покажите мне все легены, я наши опознаю!»
Разборки не утихали после каждого аульного тоя. В конце концов Ермекбай на каждом блюде с обратной стороны красной масляной краской намалевал опознавательный крестик. Селяне возмутились пуще прежнего: «Почему крестик, мы что, кяпыры[123]?»
Пришлось Ермекбаю замазать крестики красным кружочком и объявить, что на поминки по усопшему, чей возраст перевалил за восемьдесят, будет выдавать инвентарь бесплатно. Старики мрачно шутили: «Надо прожить подольше, чтобы детей не вводить в лишние расходы».
Нуржамал посадили шить шымылдык[124] из снятого с окна тюля. Старухи, приглашенные посоветоваться, с важным видом загибали пальцы.
– За девушкой приедут қуғыншылар[125], нужны подарки для них. На дастархан обязательно выставить сливочное масло. Не нами придумано, не нам и отменять! Чтобы жизнь у молодых была мягкая, жирная. Ауылдын кемпирлерине[126] подарите по платку.
Мать нахмурилась: «С чего бы это. Они, что ли, замуж выходят». Но промолчала. Старухи продолжали загибать пальцы:
– Следите, чтоб келiн первая порог не переступила. Плохая примета – будет вашим Кайратом всю жизнь командовать! Келiнкам-помощницам выдать каждой по свежесшитому фартуку.