Мать переспросила:
– А фартуки зачем?
Старухи назидательно пояснили:
– Есік алдында келіндер әппақ фартуктармен жүгіріп жүрсе күшті болад![127]
Крутя в соседней комнате ручку «Зингера», Нуржамал прислушивалась через приоткрытую дверь. Какой еще заң[128] выдумают старые грымзы…
В общаге училища тем временем царил предотъездный переполох. Выпускники сдавали кастелянше матрацы с убитыми подушками.
Кайрат взволнованно бегал в почтовое отделение, звонил в сельсовет, где работал отец одноклассника, спрашивал, как идет подготовка. Ему со смехом отвечали: «Эй, ты что, первый в ауле женишься? Қорықпа, у твоих навес ставят, мал союға дайын, бауырсақтар жарятся. Әкеле бер қызыңды![129]»
Суюнбике собрала в сумку все необходимое: белое платье в мелкий цветочек, пару белья. Оставшиеся вещи сложила в чемодан и задумалась, куда его девать. Там зимнее пальто, плащ, кофты, полусапожки, туфли… Везти с собой неудобно.
И тут в комнату влетела подруга: «Приехал твой брат с женой!»
Суюнбике в ужасе заметалась по комнате. Всего час оставался до назначенного побега. Где Кайрат, где его носит?
Прятаться было бесполезно. На ватных ногах она спустилась вниз, где брат с женой вели с комендантшей светский разговор.
Неловко обнявшись сначала с братом, потом со снохой, Суюнбике улучила момент и, утащив сноху в коридор, призналась насчет своих планов.
Случившееся далее стало для Кайрата незаживающей раной на долгие годы. Брат и слушать ничего не захотел. Всю дорогу до дома распекал рыдающую сестренку. «Отца полтора года как похоронили, сама только диплом получила! Что ты там, замужем, не видела, чтобы так торопиться? Нормальный жених не ворует невесту, как барана. Сватов присылает!» И еще долго-долго ругался…
В пустых коридорах общаги ветер из распахнутых дверей и окон гонял по убитому линолеуму бумажки, обрывки веревочек и прочий мелкий мусор. Почти все разъехались.
Что он скажет родителям, с какими глазами явится в аул? Баранов уже потрошат, наверное. Навес ставят, бауырсаки[130] жарят. Аул его на смех поднимет. Будут показывать пальцем: «Караңдар, пәленшенің баласы[131], который невесту не смог украсть!»
В дальнем конце коридора отворилась дверь душевой комнаты. Вышла девушка в домашнем халатике. С головой, обернутой полотенцем, в руках таз с бельем… Кайрат вглядывался в приближавшуюся неспешно фигурку. Ерке, однокурсница с бухгалтерского отделения.
За годы учебы Кайрат трех слов ей не сказал. Знал, что она городская, из Шымкента, школу русскую окончила.
Судьба ее была решена в этот миг.
Училась Ерке в школе, получившей в народе название «турецкая». Школа была самой обыкновенной, общеобразовательной, а название получила по району, где проживала турецкая община. Немало головной боли доставляло это обстоятельство районному отделу образования. Мальчики-турки ходили в школу без портфелей, заправив за ремень одну-единственную для всех предметов потрепанную общую тетрадь. На переменах ватагой выходили на школьный двор, вылавливали зазевавшихся щеглов-младшеклассников и вытряхивали у них из карманов мелочь. Так они избывали врожденные комплексы.
Про турков русские и казахи говорили: «То ли турок, то ли бык». Советский интернационализм на турков не распространялся. Турки отвечали взаимностью. За смрадным туалетом мальчики запросто курили травку, наполняя воздух школьных рекреаций и классов терпким запахом жженой конопли. Затравленные учителя старательно делали вид, что ничего не чувствуют. Девочки-турчанки выходили замуж сразу после восьмого класса и, пока их бывшие одноклассницы еще только обдумывали наряды для выпускного бала, уже успевали обзавестись кучерявым глазастым малышом, а то и двумя.
Половина одноклассников Ерке носили звучные фамилии с окончанием «-оглы».
Сущим наказанием для учительского коллектива школы был Джоха Гасаноглы. Развалясь на задней парте, он пулял в классную доску жеваные бумажные шарики, хамил педагогам, передразнивал заикание учителя химии по прозвищу Менделеев, другими словами, не отказывал себе в удовольствиях. Или просто ложился лицом на парту – спал. Учителя осмеливались подойти, заискивающе трясли за плечо. Джоха разлеплял глаза, отмахивался: «Отстаньте, надоели».
После восьмого класса, когда Джоха наконец покинул школу, в учительской откупорили по этому радостному случаю бутылку шампанского.
Ерке перешла в девятый, заметно обмелевший класс. На ноябрьские праздники в доме у Ирки Трушевой затеяли вечеринку. Девочки налепили манты, приготовили по заказу мальчишек таз оливье, те принесли вино и колу.
Когда напитки было выпиты, а манты съедены, явился без приглашения Джоха. Выгнать его никто не осмелился. В полночь Ерке засобиралась домой. Ее уговаривали: «Останься, еще потанцуем, в бутылочку еще не играли…»
В прихожую за ней вышел Джоха. Снял с вешалки ее плащ и галантно распахнул его в растопыренных руках. Смотрел насмешливо. Ерке мотнула головой – скажите, пожалуйста, какой кавалер.
Шли по улице Ленина, молча. Джоха вдруг взял ее за локоть и резко завернул в темный переулок. Она попыталась высвободить руку. Его пальцы сжались как железные клешни. В темноте он прижал ее к стволу дерева, стал впечатывать свои губы в ее…
Ерке пришла домой в три ночи. Неслышно прошла к бане, не включая свет, нашарила в темноте таз, нацедила теплой воды из бака. Баню топили накануне, и вода еще оставалась тепленькой. Сняла плащ, разулась, стянула колготки в пятнах крови, присела на пол и, не снимая платья, стала тереть подол в тазу. Распахнулась дверь, мать шагнула внутрь, нашарила выключатель, вскрикнула, как ужаленная, увидев в тазу розоватую воду…
Когда невозможно стало скрывать, что Ерке беременна, мать вызвала из южной столицы давнюю, еще с медучилища, подругу, тетю Катю. Перед тетей Катей мать всю жизнь трепетала, превознося до небес ее могучий ум, деловую хватку и еще с десяток несуществующих тети-Катиных душевных качеств, среди которых значились человеколюбие, доброта и щедрость. Вот уж чего у тети Кати не было и в помине, так это человеколюбия.
Тетя Катя, выслушав сбивчивый рассказ матери, достала из кармана пачку сигарет, зажигалку. Не спрашивая разрешения, закурила. Мать услужливо подвинула к ней блюдце, смотрела умоляюще:
– Что делать, подскажи? Заставить турка жениться? Так он безработный, хулиган, готовый бандит, и семья у них плохая, старший сын из тюрем не вылезает. В школу Ерке не ходит, не пускаем. В полицию не заявляли, позора не оберешься. Иттін қызы[132] даже не призналась, что месячных нет, недавно только догадались, что беременна. Катя-жан, на тебя вся надежда! Помоги, что делать?
Мать заплакала, размазывая по лицу слезы грязным кухонным полотенцем. Ерке сидела, замерев под ледяным взглядом тети Кати.
Тетя Катя затушила сигарету, достала еще одну.
– Что делать? А что тут сделаешь… С турками родниться, конечно, не нужно. Да и отмажутся они, скажут, а как она с одного раза залетела? Значит, не один раз было… Один ведь раз было, а, Ерке? Чего молчишь? Ладно, теперь уже неважно. – Повернулась к матери, вздохнула: – В школу сходи, пусть выдадут аттестат об окончании восьмилетки. С ним потом можно в училище поступить. В Луговом директор училища – однокурсник мужа. Туда и устроим. А пока пусть на базаре мне помогает.
Тетя Катя
Тетю Катю опасались даже базарные воры. Обходили ее бутики стороной. Бутиков было пять. Когда сын уезжал за товаром в Китай, тетя Катя сама вставала к прилавку.
Она отработала медсестрой в родильном отделении двадцать пять лет, когда знакомая торговка с рынка предложила съездить с ней в Бишкек за товаром. Купили по три баула легких женских танкеток. Танкетки разлетелись за день. Тетя Катя тут же уволилась из роддома и впряглась в торговлю. Ругала себя: «Сколько возможностей упустила, пока возилась с орущими роженицами, в слизи и сукровице, за гроши…»
Она быстро сориентировалась, что выгоднее торговать верхней кожаной и меховой одеждой. Потребовались немалые вложения. Тетя Катя взяла кредит в банке, а за ним и второй, и третий… Через три года челночного снования в Бишкек и обратно стало понятно, что надо расширяться, нанять продавцов за прилавок, а самой только ездить за товаром.
Тем временем ушлые челноки уже протоптали дорожку в шоп-туры в Хоргос – туда даже виза не требовалась, лишь бы загранпаспорт был. Самые шустрые челночницы выучили китайский, оставили торговлю и занялись тем, что консультировали других челноков, не таких шустрых. Помогали выбрать выгодных оптовых поставщиков, заключать договоры, выстраивать маршруты, состыковывать рейсы. Подсказывали, в какой гостинице выгоднее поселиться, с кем из перевозчиков безопаснее работать.
Тетя Катя даже во сне пересчитывала купюры, выстраивая цифры в стройные ряды. Ее и без того жесткий характер только закалился в разборках на границе, когда в автобус входили рэкетиры, требуя положенную мзду. В азарте зарабатывания денег как-то потерялся смысл: а чего ради вся эта гонка?
Дома на кухне у тети Кати уже давно не готовили, завалив все проходы в комнатах коробками с товаром. Между схватками с конкурентами на базаре и руганью со сборщиками платы за место она мимоходом похоронила мужа, умершего от скоротечного рака. Его родственникам, спросившим, где она собирается отмечать сороковой день, отрезала: «Что его отмечать, у нас на базаре кафе сниму, туда придете».
Золовка жаловалась родным: «Перед людьми стыдно, совсем женгешка[133] от жадности берега попутала. Немудрено, что брат заболел раком желудка, – все всухомятку, никакого нормального питания, сама с детьми ест базарную стряпню».