На базаре тетя Катя вписалась в местную элиту – торговцев золотом и кожаными изделиями. Некоторые торговые семейства даже породнились, переженив детей. Устраивая свадьбы и празднуя дни рождения, приглашали на них равных «по весу». Справлять юбилей владелец обменника звал торговок золотом, кожаными изделиями, базарную администрацию. Все как везде – тең-теңи менен, тезек – кабы менен[134].
Ерке поставили в одном из пяти бутиков. То были обыкновенные, крытые кривыми железными листами вереницы железных прилавков. Стой и торгуй – наука невеликая.
Утром тетя Катя открывала склад. Ерке и пять других продавцов разбирали коробки, грузили на тачки. Следовало развесить и разложить товар. Товар тяжелый – кожаные куртки и плащи, дубленки, пальто. Пока все развесишь, расправишь, руки-ноги загудят от напряжения.
У Ерке с самого утра подкатывал комок тошноты, когда вдоль рядов начинали разносить завтрак: в больших термосах жидкий кофе и едва сладкий чай, пирожки и коржики, каши и оладьи в пластиковых судочках. Напарница Света, толстая, румяная, с аппетитом жуя чебурек, удивленно переспрашивала Ерке:
– Не хочешь? А чего? Тошнит? А я бы только жрала и жрала. Дочку носила, никакого токсикоза не было.
Продолжая жевать, с полным ртом плотоядно окликала разносчицу блюд:
– А на обед что? Котлеты? С гарниром? С подливой?
Ерке отворачивалась: любое упоминание еды превращалось в пытку.
Даже в туалет не отлучишься. Да и тот платный, несмотря на смрад и гадкие, липкие от нечистот стены. Ерке мутило непрестанно. Пустой желудок ныл. О том, кто внутри нее уже настойчиво сучит ножками, она думала отстраненно, как о ком-то уже не имеющем к ней никакого отношения. Вечером, когда надо было все опять собрать и уложить в коробки, голова совсем не соображала. От несмолкаемого гула базара, от перепалок между соседями, от переполненного мочевого пузыря.
Изо дня в день тетя Катя внушала ей, что ребенка придется отдать.
– В приличную семью, к богачам каким-нибудь, я все устрою. Сама подумай: что ты ему можешь дать? И подумай о матери, о братьях. Никто за них своих дочерей не выдаст. Молодая, выучишься, профессию получишь, встретишь нормального казаха. А с прицепом кто тебя возьмет? Устрою тебя в колледж, а потом возьму к себе главбухом. Открою торговый центр, будешь всеми командовать, – тетя Катя врала вдохновенно, и сама уже верила, что так все и будет.
Ерке слушала, потупив глаза.
В один из майских дней тетя Катя против обыкновения не поехала за товаром, а встала поторговать рядом с Ерке. Комментировала проходящих покупательниц.
– О, каншаимки явились…
Каншаимками на базаре называли приехавших из аулов женщин, задававших один и тот же вопрос – Қанша[135]? – и ничего не покупавших.
Тетя Катя громко продолжала:
– Дуры косоротые, сейчас рассады накупят помидорной, отвезут в аул и так и не высадят. Знаю я их…
Одна из каншаимок подошла к прилавку, потянулась потрогать подол бархатной юбки клеш. Тетя Катя схватила пустую вешалку, лежащую на прилавке, и изо всей силы огрела покупательницу по руке:
– Куда лезешь? Тут для тебя ничего нет!
В молодости, выйдя замуж, тетя Катя отработала в ауле мужа обязательный двухлетний келинский срок и с тех пор ненавидела и презирала все, связанное с сельской жизнью.
Подошла к прилавку приличная русская женщина, вежливо попросила показать кардиган, висевший под потолком. Ерке дернулась, чтобы взять стул, но тетя Катя ее отстранила:
– Постой, я сама, сверзишься еще с пузом с высоты…
Разулась, забралась на стул, шагнула – и встала босыми, в грязных разводах, ногами на прилавок. Ерке отвела взгляд в замешательстве.
Ногти тети Кати, отросшие на три сантиметра, загнулись на пальцах грязными серыми скобами. Русская охнула, отшатнулась:
– Не надо, не беспокойтесь… – И быстро скрылась в толпе.
Тетя Катя до самого вечера посмеивалась над собой, притворно щипала себя за щеку – ұятай! – немало удивив этим Ерке. «Эта тетка тоже может смущаться, надо же, никогда бы не подумала…»
В роддоме, куда Ерке, уже истекшую околоплодными водами, доставили прямо с базара, тетя Катя развела все в своей жесткой деловой манере. Когда измученная долгими родами Ерке еще только приходила в себя, младенца унесли. Позже, уже в палате, к ней подошла врач Мадина Ертаевна, протянула длинный, полуметровой ширины лоскут сатина, велела туго забинтовать грудь и стараться не пить много жидкости. Ерке отвернулась к стенке и накрылась с головой пахнущим хлоркой одеялом…
Прима
Отец Айлин был сиротой; вырастил трех дочерей и очень переживал, что на нем род и прервется. У старших рождались одни девочки, а младшая, Айлин, была слишком занята карьерой примы-балерины в театре оперы и балета. Возрастом она подходила к той черте, когда мечтать о наследнике было уже затруднительно.
Бывшие ее высокопоставленные любовники были готовы помогать дорогой Айлин в получении званий, ролей, зарубежных гастролей, а вот жениться – нет. Вслух не говорили, но и без того было понятно. Разве может быть хорошей женой казаху сидящая на жесточайшей диете балерина, пусть она хоть трижды прима? Большому человеку, думающему о репутации, нужна супруга, способная одним мановением руки накрыть богатый казахский дастархан на пятьдесят – не меньше! – гостей.
Один из ее недолгих спонсоров, Икрам Байрамович, натягивая штаны, дал сочувственный совет:
– Айлин, деточка, найди себе мужа-француза. Или британца. Они не все жадные, как принято думать. Ездишь же на гастроли, так не зевай. Пока не сошла мода на азиаток. Не смотри на казакбаев, для балерины они не мужья. Будут попрекать в блядстве, издеваться. Торопись, пока сравнительно молода. А я за тебя радоваться буду. Ты же мне почти как дочь.
Айлин непроизвольно поежилась: «Какая гадость, какая я тебе дочь? Как тебе самому не мерзко…»
Икрам Байрамович подошел к гостиничному шкафу, заговорщицки скалясь искусственными зубами, достал большой глянцевый кофр, выудил из него нечто сияющее и пушистое и бросил сидящей на разоренной кровати обнаженной Айлин:
– Держи! Алуа заключила контракт с новой итальянской компанией, я для тебя выцепил лучший экземпляр. Нравится?
Шуба оказалась такой мягкой, такой невесомой, так ласково щекотала голую грудь… Глупо было обижаться. Пусть Икрам Байрамович и вахлак, и подлец редкостный, и сплетничают, что он жену лупит как грушу…
Она и сама понимала, что нужно устраивать жизнь с иностранцем, но как это сделать? Холостые иностранные богачи по астанинским улицам не разгуливают. Мечтала еще об удочерении девочки, но врач-гинеколог и с недавнего времени почти подруга Мадина убедила, что мальчик лучше. Вырастет, женится, заведет детей, продолжит фамильную линию.
С Мадиной Айлин была шапочно знакома через общих центровых приятельниц, а близко сошлись они, когда муж Мадины, режиссер, пригласил балерину на небольшую роль в фильме. Его слава уже вышла на ровное плато, когда есть и знакомства в московских продюсерских кругах, и покровители, поклонники его таланта из своих вельможных агашек. Главную роль в картине играла вся будто изломанная, жеманная московская фифа, и Айлин было приятно и престижное соседство в кадре с москвичкой, и то, что режиссер пригласил в балетный и по сценарию небольшой эпизод ее, Айлин. Свою, землячку, казашку.
На премьере картины за банкетным столом Айлин и жена режиссера оказались рядом. Продолжили они разговор на заросшей даче отца Мадины в Бутаковке, куда нескольких избранных пригласили продолжить празднование. Узким кругом, с шашлыком, бешбармаком и морем алкоголя.
На даче, когда обеим стало тошно смотреть, как мужчины наперебой лезут чокаться с блядовитой москвичкой, они взяли бутылку вина, букет из палочек шашлыка и ушли пировать вдвоем в беседку, укрытую от посторонних глаз завесой из буйно разросшегося дикого винограда. Там Айлин между вторым и третьим бокалом прямо спросила у Мадины:
– Можешь добыть мне здорового младенца? Только так, будто это я его родила. Оставляют же детей в роддомах…
Мадина пристально посмотрела на Айлин:
– Это не бесплатно, как ты понимаешь. Человек пять так или иначе будут вовлечены. Акушерки, врачи, свой человек в загсе, свидетельство выписывать.
К служебному входу роддома Айлин подрулила в темных очках и в плаще с поднятым воротником. «Как в кино про шпионов», – подумала она мельком, дрожа от волнения, когда проходившая мимо санитарка – судя по швабре в руке – подозрительно заглянула в салон авто. Через томительных полчаса Мадина в наспех наброшенном плаще вынесла заветный сверток.
Айлин взяла легкое тугое поленце и кивнула Мадине:
– Иди, иди, потом созвонимся, – Отогнула край тонкого казенного одеяльца и, увидев крошечное красное личико, прошептала сама себе: – Айлин, это не кино…
– Нурсик, завтракать! – Айлин вошла в комнату сына. Мальчишка спал, с головой укрывшись одеялом, только розовые ступни торчали наружу. Из-под подушки виднелись наушники. Опять допоздна слушал музыку.
Айлин пощекотала ступни:
– Вставайте, граф, вас ждут великие дела!
Сын захныкал протестующе, заворочался, подтянул ноги и завернулся в одеяло поплотнее. Была у них такая игра: она его будит, а он сопротивляется, выгадывая еще минут пять сладкой дремы.
Айлин неспешно спустилась на первый этаж, в ярко освещенное пространство кухни-столовой. Как хорошо, что выбрали дом не в самом Гонконге, а в пригороде Сайкун, где властями не разрешено строить выше третьего этажа. Небоскребы не закрывают лазурное небо, и Айлин иногда, просыпаясь, чувствовала себя как в родном Горном Гиганте[136].
Горничная Жилан[137], тайшанька из Южного Китая, уже накрыла на стол: апельсиновый сок, яйца бенедикт, панкейки, любимые мужем бутерброды с лососем. В кофемашине булькал свежий кофе.