Шли долго, молча, под ногами шуршала выгоревшая трава. Кто-то спохватился:
– Мы же пакеты не взяли. И ножи!
Гульжа буркнула сердито:
– Городских дур сразу видно. Кукурузу выламывают! За пазуху напихаем.
Где-то ухнула ночная птица. Девочки замерли. Над кукурузной делянкой всходила зловещая бледная луна. Вступать в густые заросли было страшно. Жанка Бектурганова, большая мастерица выуживать к месту казахские пословицы, разрядила обстановку:
– Осы мен ұрлық жасағанда ай жарық болады…[61]
Все прыснули и тут же зажали рты руками.
Гульжа скомандовала:
– Да тихо вы! Ладно, не ссым. Далеко не заходите. Штук по пятнадцать набираем и уходим.
Прохладные, тяжеленькие початки выламывались с аппетитным хрустом. Нагима складывала их в подол футболки, когда кто-то вскрикнул громко и пронзительно… Девчонки ринулись прочь из зарослей, роняя на бегу добычу. Их застукали те самые турко-чеченцы. Еще издали заметили подходившую ватагу девчонок и ждали, затаившись, чтобы схватить с поличным.
Нагима растерялась, завертела головой: зашла слишком далеко и не знала, куда бежать. К ней кто-то ломился через заросли, тяжело дыша и надвигаясь неотвратимо, точно смерть… Она вытряхнула початки, кинулась прочь, не разбирая пути. Лишь бы оторваться от преследователя… Кукурузные листья, острые как лезвия, хлестали по горячему лицу, оставляя красные полосы.
Она упала, споткнувшись, и покатилась кувырком, и планета будто перевернулась вместе с ней. Часа два лежала, скрючившись на земле, обманчиво заслоненная высокими стеблями кукурузы. Сердце бухало так, что казалось, его слышно до самого горизонта.
Уже сторожа, никого не догнав, спали по домам, уже Гульжа с девчонками повинились начальнику штаба, что потеряли Нагиму, и бедняга не знал, то ли бежать в сельсовет, то ли загнать всех в барак и молиться богу, чтобы никто из начальства не узнал.
Под утро в отряд добрела, еле волоча ноги, оглушенная страхом, подавленная Нагима. Ее трясли и брызгали в лицо водой. Она молчала. ЧП замяли, отправив Гульжу, как нарушительницу правил стройотряда, домой. За распитие спиртных напитков.
Через годы уже замужняя преподавательница французского, без пяти минут кандидат филологических наук Нагима Избасаровна, получив в роддоме скрюченный уродливый комочек, смысл ее существования, была уверена, что дитя изуродовал тот поселившийся в крови запредельный смертный ужас, пережитый ночью, когда они ходили воровать кукурузу…
В час дня пришел муж.
– Я же просила пораньше прийти! У нас заседание кафедры, Крыса и так меня еле терпит.
Муж виновато развел руками, и Нагима смягчилась. Тоже измучился, полегче с ним надо. Мужчины слабее женщин, а он все-таки не бросил их с сыном, как делают другие отцы. Сколько она повидала таких же несчастных, как сама, матерей. В прошлом году возили сына в санаторий, где придумали для особенных детей отдельную смену, с врачами и педагогами, узкими специалистами. Замужней среди них была она одна, у остальных мужья сбежали от такого семейного счастья.
Крыса – заведующая кафедрой, доктор наук Багила Даулетовна. Жена крутого бизнесмена. В универе все знали, что докторство ее дутое, в науке она полный ноль. Все было куплено – и диссертация, и научные статьи в престижных журналах. Свой – только апломб, ни на чем не основанный.
На заседание кафедры Нагима опоздала, из-за чего удостоилась гневного взгляда заведующей. Виновато прошмыгнула на задний ряд.
Багила Даулетовна постучала ручкой по столу:
– Итак, продолжим. Кто еще хочет высказаться? Только строго по повестке заседания, без лирических отступлений. Нагиму Избасаровну не просим, она не в курсе, о чем мы тут болтали… Элеонора Борисовна, может быть, вы?
Нагима до побелевших пальцев сжала ручку сумки: «Спокойно, спокойно, держи лицо. Крыса она и есть крыса, не может не цапнуть. Сама виновата, надо было такси взять, а не телепаться в автобусе».
Элеонора Борисовна, могучая, как степной балбал[62], неохотно поднялась, откашлялась:
– Товарищи, надо искать компромиссы. Здесь многие стараются что-то перевернуть, изменить радикально. Каждый из нас, дай ему волю, таких бы дров наломал! Не надо, будучи преподавателем вуза, пытаться решать государственные вопросы. У каждого своя работа…
Когда заседание наконец закончилось и все поднялись, заговорили, задвигали стульями, Нагима, втянув голову в плечи, хотела выскользнуть за дверь незамеченной, но Крыса окликнула:
– Нагима Избасаровна! Останьтесь, пожалуйста…
У Нагимы мгновенно взмокли подмышки – предстоял разговор об аспиранте Хасбулатове.
Хасбулатов был подающим надежды молодым магистрантом, готовящим под руководством Крысы диссертационную работу на соискание кандидатской степени по теме «Семантика глаголов ориентированного положения в пространстве французского языка».
Нагиме и еще двум коллегам надлежало написать на диссертацию рецензию. Работа Хасбулатова заслуживала безусловного одобрения, но Нагима тянула, надеясь, что молодой человек сообразит, что нужно сделать, чтобы она поставила нужную закорючку. Несколько раз назначала встречи, чтобы он рассказал о некоторых положениях работы пошире. Хасбулатов являлся – высокий, свежевыбритый, хорошо одетый, непростительно здоровый… Вид этого пышущего здоровьем, терпко пахнущего молодого человека был как ножом по сердцу Нагимы Избасаровны. Она раскрывала скрепленные листы машинописного текста где-нибудь на середине, тыкала пальцем:
– Вот здесь, коллега, вы несколько туманно формулируете…
Он не понимал, этот розовый благополучный кабанчик искренне не понимал, чего она от него ждет. «Да черт бы тебя побрал, догадайся уже, Хасбулат удалой!»
Кабанчиком Хасбулатов представлялся исключительно ей. На кафедре его уважали за почтительные манеры, работа его была сделана безукоризненно аккуратно, выводы содержали четко сформулированные итоги, разработки – конструктивные методические указания… Багила Даулетовна, благоволившая Хасбулатову, давно раскусила маневр подчиненной. Вызвала его к себе и, задумчиво помешивая ложкой в чашке, сказала:
– У нас тут много говорят про академическую честность, коллега… Оставьте ее до лучших времен. Сделайте Нагиме Избасаровне подарок. Да, я вам это рекомендую! В нарушение всех норм – этических и профессиональных. Поймите меня правильно. Конечно, можно было устроить коллективное обсуждение вашей диссертации, и я уверена, что коллеги не нашли бы в ней грубых изъянов. Но тогда все поймут очевидное – Нагима Избасаровна намеренно тянет, вымогая с вас некое поощрение… И придется делать выводы о ее служебном и профессиональном несоответствии. А если отбросить наши интеллигентские заморочки, взглянуть на все с человеческих позиций? У них с мужем очень больной ребенок, безнадежный. Ему будут пересаживать стволовые клетки. Операция стоит безумных денег. Мы-то с вами понимаем, что это обычное медицинское шарлатанство. Но говорить об этом несчастным родителям слишком жестоко. Давайте будем снисходительными. Сделайте ей подарок. Вы молодой, сильный, здоровый. Будьте великодушны! Вам зачтется, я уверена. И поспешите, пора заканчивать с этой бодягой…
Разговор с Багилой Даулетовной длился две минуты. Нагима Избасаровна вышла с кафедры с пылающим от стыда и унижения лицом.
Она шла по улицам, не вытирая слез, не замечая удивленных взглядов прохожих, не различая, куда ступает, и промочила ноги по щиколотку. В городе ночью прошел дождь, и ливневка опять захлебнулась, не справившись с потоками воды. Небо оставалось угрюмым и было похоже на старое грязное ватное одеяло – тяжелое и плохо греющее. Пожилой мужчина, идущий навстречу, остановился, тронул за рукав:
– Қалқам[63], что случилось? Все в порядке?
Она растерянно улыбнулась, но не остановилась, даже не поняла, не расслышала вопроса. Ничего больше не оставалось – только плакать.
В общежитии было тихо. Комендантша дремала в кресле в фойе. Нагима поднялась на свой этаж. В одной из дальних комнат фальшиво выдували, вымучивали фаготом музыкальную пьесу. Кто-то из преподавателей университета искусств давал урок. Нагима вошла в свою комнату. На столике стояла кружка с подтеками кефира, лежали ломти хлеба и записка. На полу валялись колготки сына с такими же, как у сына, безвольно согнутыми в коленях и раскинутыми в стороны трикотажными конечностями. Она прочла записку:
«Мы прогуляемся на ЭКСПО. Вернемся к шести».
Нагима села на продавленную кровать – сетка жалобно всхлипнула. Посидела, поднялась, вымыла липкую от кефира кружку, взяла чайник, наполнила до половины. Все, все бессмысленно, нет смысла пить чай, нет смысла в выманенных у Хасбулатова пяти сотнях долларов. Какой позор, до чего я дошла… Теперь все, все узнают, какая я позорница, жалкая вымогательница и взяточница.
Как хорошо было бы заснуть летаргическим сном, чтобы ничего не видеть и не слышать…
В дверь осторожно постучали. Чингиз в спортивном костюме мял в руках шапочку:
– Здравствуйте, Нагима. Я тут побегать собрался, подумал, может, вы погулять захотите, сразу и помог бы с коляской… Что с вами? Что такое?
Она зарыдала, закрыв лицо ладонями. Он обнял ее, крепко прижал к себе и стал молча гладить по волосам, утешая, как утешают маленьких, родных, любимых, целуя мокрые искривленные губы и тонкие, мелко дрожащие пальцы.
Багила Даулетовна
Багила Даулетовна торопилась свернуть пару, хотя до окончания оставалось еще десять минут. Не обращая внимания на пчелиный гул голосов, стоявший на всех ее лекциях, велела старосте группы, плотно сбитой Сае Ахметжановой, подать список отсутствующих. Студентов и особенно студенток Багила Даулетовна терпеть не могла, особенно эту угодливую старосту. Французский язык тоже не особенно любила. В свое время он дался ей с трудом, особенно грассирование, так изящно получавшееся у Нагимы Избасаровны.