ской традиционной культуры, сложившейся задолго до петровских реформ, характерно было сохранение крепких родственных связей между представителями (и представительницами!) разных поколений, в том числе между матерями и выросшими детьми, сыновьями. В крестьянском быту дети обязаны были быть кормильцами («пропитателями») состарившихся матерей. Частная переписка XVIII — начала XIX в. свидетельствует о сохранении этой черты традиционной культуры. «Почитайте свою родительницу, — поучал крестьянин Иван Худяков взрослых женатых сыновей. — Имейте во всем к ней повиновение и послушание и без благословения ея ничего не начинайте». Письма взрослых сыновей матерям, которые, по удачному выражению С. Н. Глинки, писались «не пером, а душой»,[371] отличает почтительность и уважение к тем, кого их родил и воспитал.
Став императором, Петр I посылал матери смиренные записки («паче живота моего телесного вселюбезной матушке моей…»), называя ее «радость моя», «вселюбезная». Смерть Натальи Кирилловны он пережил мучительно тяжело: «Беду свою и последнюю печаль глухо объявляю, о которой подробно писать рука моя не может, купно же и сердце…»[372] Под стать этому письму и письма младших современников Петра I. «За великие несчастие для себя приемлю, что при отъезде своем не отдал тебе, матушка, должного поклона», — сокрушался, например, в письме к родительнице сын Петра царевич Алексей. Взрослые сыновья старались не только регулярно писать матерям, но и приезжать к ним, как бы далеко они ни жили. Г. И. Добрынин, описав один из таких приездов (а для них он должен был отпрашиваться со службы, получать специальный отпуск!), резюмировал: «Любовь родительская к детям имеет большой перевес в рассуждении детской любви к родителям».[373]
И действительно, внутренне осознаваемая обязанность «поднять» детей, ответственность за них, даже когда они станут взрослыми, заставляли многих матерей забывать о собственном душевном и физическом состоянии. Так, вдова молдавского господаря Д. К. Кантемира Настасья Ивановна, мать 16-летнего Антиоха, впоследствии ставшего известным поэтом, приобрела нервное расстройство в судебной тяжбе с пасынком — К. Д. Кантемиром, завладевшим в силу закона о майорате всем отцовским наследством. Вдова выдержала три судебные тяжбы, пока не добилась решения в свою пользу — во имя своего дражайшего Антиоха, взыскав с ответчика (пасынка) штраф за противозаконное пользование ее «частью» в течение 1723–1729 гг.[374]
«Мне стоило больших усилий поехать, но чего не вынесет материнская любовь!» — признавалась на страницах своих «Записок» Е. Р. Дашкова, рассказывая, как в период тяжелой болезни, изнемогая от жара и физической боли, тем не менее поехала к государыне и князю Г. А. Потемкину, дабы обеспечить благополучное будущее сына. «Сама я испытывала всевозможные лишения, но они были мне безразличны, ибо меня полностью захватили материнская любовь и родительские обязанности», — признавалась мемуаристка. По столь понятным ей самой мотивам Е. Р. Дашкова помогла позже вдове Я. Б. Княжнина опубликовать посмертно одну из его трагедий «в пользу ее детей» и «сделать так, чтобы вдова несла по возможности меньшие расходы». Другим убедительным примером материнской самоотдачи является Н. Б. Долгорукова, мужественно переносившая и трудности сибирской ссылки, и безденежье во имя двух сыновей. Об умениях матерей «устраивать свои дела», управлять имениями, «соблюдая порядок и экономию», «справляться с домашними расходами» и к тому же получать немалый доход — и все во имя детей — говорят многие воспоминания русских дворянок XVIII — начала XIX в.[375]
Своеобразно понятая материнская «любовь» и «обязанности» простирались и на выросших детей (Е. Р. Дашкова, в частности, понимала, что ее взрослая замужняя дочь — мотовка, но неоднократно выплачивала все ее долги и долги ее мужа),[376] в том числе сыновей, довольно активно стремившихся в самостоятельности. К. Вильмот вообще сделала вывод о том, что в России «дряхлые старухи всемогущи, так как у них больше наград и знаков отличия, чем у молодежи». Заезжая англичанка не поняла, однако, что у «дряхлых старух» было больше не только «наград и знаков отличия», но и жизненного опыта, в том числе опыта управления и распоряжения земельной собственностью.[377] Мемуары позволяют привести немало случаев, когда матери оставляли в своих руках все управление поместьями («Владея большим имением мужа (6000 душ), неустроенным и, следственно, малодоходным, она… употребляла все средства, чтобы дать хорошее образование своим четырем сыновьям…»),[378] выделяя детям (в том числе взрослым сыновьям!) лишь определенную сумму «на прожиток»[379] и поручая лишь выполнение разовых покупок недвижимости.[380]
Весьма часто подобное отношение к сыновьям со стороны матерей диктовалось вполне осознаваемым (или подспудно ощущаемым) желанием «направить» их в жизни, добиться «приличного места», обещающего служебный успех. «Когда-нибудь мой сын станет фаворитом (он в это время продолжал усердно ухаживать за госпожой N, и их связь не была тайной), мне понадобится его влияние, чтобы получить отпуск на несколько лет и паспорт для поездки за границу», — мечтала Е. Р. Дашкова, не подозревая, что сын вскоре решится на мезальянс: женится — не из карьерных побуждений, а по любви — на купеческой дочери. Впрочем, М. И. Дашков — стараниями матери — все-таки стал приближенным государя.[381]
В одном из воспоминаний приведен удивительный казус наказания матерью взрослого («под двадцать лет») сына-офицера (!), которого мать собственноручно высекла («вошла с лакеями… заставила их сына держать, а сама выпорола, так что он день от стыда и боли пролежал не вставая») за то, что он «замотался, возвратился домой, выпив, распроигрался…». Любопытно, что сам «пострадавший» оправдывал мать в этом поступке. Что же говорить о чувствах благодарности, которую испытывали сыновья-кутежники к своим матерям, которые подчас принуждены были «не только все скопленное издержать, но многое продать или заложить», лишь бы спасти от долговой ямы любимое чадо.[382]
В описанном «самовластье» матери проявилась стойкая российская традиция приоритета материнского слова и поступка по отношению к ребенку, каким бы взрослым он ни был. При всей исключительности описанных эпизодов они отразили особый консерватизм семейно-бытовых отношений, в том числе в среде дворянства. Личностно-эмоциональные отношения матерей и детей, как то замечали сами авторы мемуаров XVIII — начала XIX в., претерпев за более чем вековой период заметную эволюцию, остались важнейшими в цементировании «семейной связки», «силы объединения».
Повзрослевшие сыновья, чувствуя ответственность за тех, кто дал им жизнь, воспитание и образование, став самостоятельными, старались отличиться по службе и тем самым обеспечить старость своих матерей, заслужить их похвалы. Этот мотив особенно ярко прозвучал в переписке рода Раевских, в частности Н. Н. Раевского и его матери Е. Н. Давыдовой-Раевской в 1790-х гг.[383]
Но, несмотря на всю любовь и нежность к детям, в редкой семье родители понимали, что состояние детства — это особое, драгоценное состояние, «золотые дни» — как назвал их С. Н. Глинка, родившийся в 1776 г.[384] Напротив, ранние годы старались «пробежать», как можно скорее, чтобы ребенок не выглядел недоразвитым и глупым недорослем-митрофаном. В течение почти всей первой половины XVIII в., если судить по источникам личного происхождения, в обществе отсутствовало понимание существования особого детского мира. Вплоть до конца столетия не было детской моды: детей одевали, как маленьких взрослых. Показательно, что воспоминаниям раннего детства уделено, как правило, очень мало места в мемуарах первой половины XVIII в. — и в «женских», и в «мужских». Пользуясь словами Андрея Болотова, писавшего свои заметки в конце столетия, «о первом периоде жизни» говорить никто не считал нужным, «ибо не происходило ничего обособливого». Болотову вторил его современник Протасьев: «Лета ребяческие ничьи не интересны».[385]
Осознание ценности детства заметно в первую очередь именно в воспоминаниях женщин:[386] ведь именно для них частная сфера жизни была если не единственной, то главной. Русские дворянки, родившиеся на рубеже веков и писавшие свои мемуары в 20–40-е годы XIX в., характеризовали свое детство, исходя из новой системы ценностей, на которую — пусть опосредованно, косвенно — оказали влияние идеи Руссо. Правда, одна из мемуаристок иронически заметила: «Бабка моя не только не читала сего автора, но едва ли знала хорошо российскую грамоту». Тем не менее русские дворянки в начале XIX в. нередко рассуждали о «правильности» или «неправильности» воспитания, его полноте, качестве, «утонченности», целях.[387] Как заметила Г. И. Ржевская, воспитание «не перерождает человека, а лишь развивает его природные склонности и дает им хорошее или дурное направление».[388]
Многие дворянки, появившиеся на свет в XVIII в., описывая свое детство, вспоминали любимые ими шумные игры («Я любила прыгать, скакать, говорить, что мне приходило в голову»; «Мать давала нам довольно времени для игры летом и приучала нас к беганью, и я в десять лет была так сильна и проворна, что нонче и пятнадцать лет не вижу, чтоб была такая крепость и в мальчике… У меня любимое занятие было беганье и лазить по деревьям…»). В то же время младшие современницы этих мемуаристок, родившиеся на рубеже веков или в первые годы XIX столетия, стремились подчеркнуть роль не столько игр, сколько книг и чтения. «В куклы я никогда не играла, и очень была счастлива, если могла участвовать в домашних работах и помогать кому-нибудь в шитье или вязанье, — вспоминала о себе А. П. Керн, родившаяся в 1800 г. И продолжала назидательно: — Мне кажется, что большой промах дают воспитатели, позволяя играть детям до скуки и не придумывая для них занимательного и полезного труда».