[408] Делали это сами родители — чаще мать («Мне уж было семь лет, и грамоте уже была выучена, и мать моя учила писать»; «…если бы не мать их, женщина простая и вовсе не образованная, то едва ли он и сестры его научились бы грамоте»). Очень часто образованием младших детей в доме занимались старшие сестры, уже выучившиеся, особенно когда на образование младших средств не хватало (ср.: «Когда мне исполнилось семь лет… меня перевели от няни к сестре моей, которая, как вторая мать, занималась со мною, начав учить меня и грамоте, и музыке…»).[409]
Когда же достаток позволял — нанимали учителей. В семьях попроще таким учителем мог быть просто приходской священник,[410] в более зажиточных — специально обученные гувернеры или гувернантки. Таким образом, из рук нянюшки маленькая дворянка в XVIII — начале XIX в. попадала в руки француженки, иногда — немки. Обучение третьему языку свидетельствовало уже о более чем обычном уровне знаний молодой особы.
В провинции найти «хороших преподавателей и учебников было почти невозможно», а указ 1755 г., запрещавший иностранцам, которые не выдержали специального экзамена, обучать детей, остался на бумаге. Частные уроки предлагались порой всякими проходимцами — и русскими, и иностранными. Потому-то «в начале текущего столетия… большая часть мелкопоместных дворян дальше Псалтыря и Часослова (в своем образовании. — Н.П.) не шла, а женщины, что называется, и аза в глаза не видали», — вспоминала М. С. Николева. Тем не менее нанимать учителей стало показателем «хорошего тона». Каждая мать «старалась о воспитании, чтобы ничего не упустить в науках».[411]
Число учителей, равно как и перечень преподаваемых предметов варьировались. Когда речь шла о «хорошем», «утонченном» образовании для девочек, предполагалось длительное обучение их иностранным языкам. Языки называли «гимнастикой ума». В столице в набор обязательных языков, необходимых для «хорошего» образования, помимо немецкого (который преобладал во времена Петра и Анны Иоанновны) и французского (который преобладал во времена Елизаветы, Екатерины II и позднее) входили английский, латинский и греческий — именно «безукоризненнейшее знание» их давало возможность говорить об образованности юной дворянки. Впрочем, иногда знание девочками древних языков почиталось необязательным,[412] поскольку в жизни они были неприменимы.
В провинции дело обстояло несколько иначе. Найти хороших учителей было затруднительно, покупка книг и их выбор часто были случайны. Тем не менее в дневнике провинциальной помещицы за 1812–1833 гг. упомянуты покупки именно учебных и детских книг («Странствующих музыкантов» Лафонтена, географической карты Европы и «Землеописания России»).[413] Выбор языков, которым обучали дворянских девочек вдали от столиц, зависел часто не столько от моды, сколько от обстоятельств. Например, в Архангельске конца XVIII в. «проживало большое число представителей немецких фирм, имелась немецкая слобода», а потому, по воспоминаниям А. Я. Бутковской, «было несколько немецких пансионов, немецкий язык был в большом ходу». Французскому же языку в Архангельске того времени, по ее словам, обучались мало, и девочке с трудом нашли преподавателя — «швейцар[ц]а из немецкого кантона».[414]
В конце XVIII в. для «хорошего» женского образования равно обязательными считались немецкий и французский языки. Князь И. М. Долгорукий вспоминал, что в 1767 г. мать — «следуя общему обычаю» (!) — наняла им с сестрой «француженку, madame Constantin», которая и приучила их «лепетать по-своему с самого ребячества». «Нам (детям. — Н.П.) всегда приказывали говорить месяц по-французски и месяц по-немецки, — вспоминала С. В. Скалон, — по-русски нам позволялось говорить только за ужином, и это была большая радость для нас». На рубеже веков и в начале XIX в. — языком повседневного общения аристократии стал только французский, почти полностью вытеснивший не только другие европейские языки, но и русский. Владение им стало знаком принадлежности к высшему сословию — и именно поэтому многие матери «употребляли последние средства, чтобы нанять француженку».[415]
По воспоминаниям княгини С. В. Мещерской, описывающей события конца XVIII в., «тогда было такое время вследствие наплыва эмигрантов из Франции. Все лучшие преподаватели были французы…».[416] «Хотят иметь француза — и берут того, какой случится… Попадаются люди с понятиями и манерами наших лакеев», — иронизировал француз, побывавший в России. Его иронию разделила Е. А. Сабанеева: «Кому только не доверяли наших детей, лишь бы нашелся иностранец! И сколько вреда наделали в нашем Отечестве эти бродяги…»[417] Куда мягче смотрела на недостатки образования гувернанток начала XIX в. современница А. С. Пушкина А. О. Смирнова-Россет. «Добрая Амалия Ивановна, — писала она в воспоминаниях, — была идеал иностранок, которые приезжали тогда в Россию и за весьма дешевую цену передавали иногда скудные познания, но вознаграждали недостаток примером истинных, скромных добродетелей, любви и преданности детям и дому…»[418]
Гувернанток, обучавших юных дворянок языкам, специально выписывали из крупных европейских, а за их отсутствием — из западнороссийских городов. Например, для Л. Н. Энгельгардт, по воспоминаниям ее брата, была выписана «из Вильны madame Leneveu за 500 рублей». Ровесница девятнадцатого века А. П. Керн воспитывалась вместе с сестрами гувернанткой, выписанной из Англии и воспитавшей до того «двух лордов». Эта дама обучала девочек одновременно и своему родному английскому, и французскому языкам, «уча петь французские романсы». «Все предметы, — признавалась впоследствии А. П. Керн, — мы учили, разумеется, на французском языке и русскому языку учились только 6 недель во время вакаций, на которые приезжал из Москвы студент Мариинский…»[419]
Владение русским языком, знание русской грамматики почитались на рубеже XVIII–XIX вв. вовсе не обязательными, о чем с удивлением и осуждением вспоминали женщины, писавшие свои мемуары позже, в середине XIX в.: «Бабушка моя безукоризненно говорила по-французски… но русскому их не сочли нужным выучить, и вот на этой-то почве полнейшего и постыдного незнания отечественной истории, религии и языка и зиждется причина перехода (некоторых из современниц бабушки. — Н. П.) в католичество».[420]
Письма знатных женщин конца XVIII — начала XIX в. — если они были написаны не по-французски — поражают обилием грамматических ошибок, не говоря уже о полном отсутствии синтаксиса и пунктуации.[421] Однако наиболее просвещенные женщины XVIII столетия — подобно Е. Р. Дашковой или воспитывавшейся вместе с нею дочерью М. И. Воронцова, ставшей в замужестве графиней Строгановой, — «изъявляли желание брать уроки русского языка» и впоследствии неплохо им владели. Любопытно, что порой возникали курьезные ситуации: невестка, воспитанная в «культурном контексте» второй половины XVIII в., «довольно плохо говорила по-русски», а свекровь, получавшая образование несколькими десятилетиями ранее (или не получившая никакого), иностранными языками не владела. Еще чаще такие коллизии возникали между поколениями в семьях, где бабушки, не получившие языкового образования, были склонны нетерпимо «порицать все иностранное».[422] Лишь в 1812 г. во всех женских институтах и пансионах было вменено в обязанность преподавание русского языка.[423]
Между тем родители юных барышень прекрасно понимали, что от уровня начального образования, полученного в семье, зависит судьба их чад. Многие матери, «не получив сами достойного образования, старались всеми силами дать его своим дочерям», — вспоминала М. С. Николева.[424] Е. Р. Дашкова, по ее словам, «испытывала всевозможные лишения», но они были ей «безразличны, ибо желание дать сыну самое лучшее образование» поглощало ее «целиком». Ее старшая современница — мать Н. Б. Шереметевой (Долгорукой) — «старалась о воспитании (дочери. — Н. П.), чтобы ничего не упустить в науках и все возможности употребляла…».[425]
Наиболее дальновидные матери-дворянки желали найти дочкам самых лучших и образованных воспитателей. «Я великолепно сознавала, что у нас нечасто можно встретить людей, способных учить детей, к тому же лесть слуг и баловство родственников помешали бы такому воспитанию, к которому я стремилась», — так обосновывала необходимость собственного контроля за воспитанием и обучением детей Е. Р. Дашкова.[426]
Иногда такие усилия оправдывались. Так, гувернантками при будущей хозяйке известного литературного салона в Петербурге А. П. Елагиной были «эмигрантки из Франции времен революции, женщины, получившие по-тогдашнему большое образование… отличавшиеся аристократическим складом и характером». Это обстоятельство имело впоследствии, по словам современника А. П. Елагиной, историка К. Д. Кавелина, «большое влияние на [ее] умственный и нравственный строй, придав ей французскую аристократическую складку, общую всем лучшим людям той эпохи». Родители девушек из купеческого сословия начала XIX в. также стремились давать дочерям «приличное» образование, учить их иностранным языкам. Однако подобные устремления вступали подчас в противоречие с бытовым укладом. Побеждала в таких случаях, как правило (хотя и не всегда), традиция. Рассказывая о своих старших родственниках, Е. А. Сабанеева вспоминала, что «прадед не допускал мысли [, чтобы] русские дворянки, его дочери, обучались иностранным языкам». В начале XIX в. в семье купцов Полиловых дед по