[464] Говоря об одной знакомой семье, часто гостевавшей в родительском доме, Г. С. Винский отметил, что в то время муж (Н. М. Булгаков), жена (П. М. Булгакова), «трое детей и до 60-ти обоего пола челядинцев составляли в настоящем виде русский дворянский дом…». Без этих самых «челядинцев» (хотя и не всех) никто не ездил и в гости. В целом же круг близких мог сильно варьироваться: от непосредственных соседей по имению до дальних родственников, от неожиданно приехавших из города знакомых до случайных людей.[465] Многие женщины (именно женщины!) в своих мемуарах отметили, что в кругу таких приехавших непременно была одна, «провинциальная сплетница с претензиями, крайне смешными» и «дорогими, но нелепыми туалетами», которая, однако же, задавала «тон» всем прибывшим: «По ее уставам и одевались, и наряжались, и сватались, и пиры снаряжали».[466]
Время меж обильными обедами[467] проводили в разговорах, которыми — по меткому замечанию мемуаристки А. Я. Бутковской — «все питались» не менее, чем сытными деревенскими яствами. Женщины говорили о том, что их волновало, в том числе о хозяйственных делах. Это особенно поразило Кэтрин Вильмот, которая написала в одном из своих писем, что дамы в провинциальном «обществе мало кокетничают» и «если группа дам о чем-либо беседует, можно быть уверенным, что это дела, дела, дела!..». Необычным и непривычным показалось англичанке и стремление русских провинциальных барынь сплетничать, вникая в детали частной жизни друг друга. «Дамы поверяют мне свои тайны, хотя я их об этом не прошу, — поражалась приехавшая в Россию позже сестра К. Вильмот Марта. — А затем с непостижимой бесцеремонностью расспрашивают меня о моих возлюбленных, семье, друзьях…»[468] Сопоставляя манеры русских и европейских женщин, англичанки отметили, что «русские часто собираются группами, шепчутся», однако же при этом живут настолько открыто, что женщины «входят без стука друг к другу», «часто целуют друг друга в обе щеки согласно моде (имеется в виду обычай. — Н. П.) а не по любви».[469]
Помимо разговоров, формой совместного проведения досуга провинциальных помещиц были игры, прежде всего карточные. Хозяйки поместий — подобно старой графине в «Пиковой даме» — любили это занятие. «Вечером она выходила в гостинную и любила играть в карты, и чем больше было гостей, тем она была веселее и чувствовала себя лучше…» — вспоминала о своей тетке Е. П. Янькова. Марта Вильмот вспоминала о жизни в имении Е. Р. Дашковой: «Вернувшись (вечером, после прогулки) домой, мы пили чай, музицировали, играли в карты…» «Часто вечера проводили в танцах».[470]
Переехавшие со временем в город и ставшие столичными жительницами провинциальные барыни и их дочки оценивали свою жизнь в усадьбе как «довольно пошлую», но пока они жили там — им так не казалось.[471] То, что в городе было недопустимо и предосудительно, в деревне казалось возможным и приличным: сельские помещицы могли «не выходить целыми днями из халата», не делали модных замысловатых причесок, «ужинали в 8 часов вечера», когда у многих горожан, «было время полдничать», и т. п.[472]
Многие мемуаристы отметили атмосферу расслабленной неги, расцвеченную в усадебном быту домашними радостями и невинными удовольствиями. Для авторов воспоминаний не было сомнения, что создавали эту атмосферу в том числе и окружавшие их женщины — матери, бабушки, жены, сестры, дочери мемуаристов, нянюшки. В традиционности бытового уклада российских усадеб, хранительницами которого в немалой степени были именно его обитательницы, крылись истоки притягательности «сельского рая» для записных горожан. При этом наблюдались различия в «мужском» и «женском» взгляде на прелести «сельского рая», что тонко почувствовал и отразил в своей «Семейной хронике» С. Т. Аксаков. То, что для дворянина, выросшего в усадьбе, было в радость — могло оказаться дворянке-горожанке (даже провинциальной) в тягость: монотонность, сонность сельского быта, необходимость довольствоваться узким кругом общения, в том числе с малообразованными родственниками, иной уровень комфортности жилья и его чистоты и даже «сырой запах у пруда, который мы не замечали», мог показаться «противным».[473]
Если образ жизни провинциальных барышень и помещиц был не слишком скован этикетными нормами и предполагал свободу индивидуальных прихотей, то повседневный быт столичных дворянок был предопределен общепринятыми нормами. Светские дамы, жившие в XVIII — начале XIX в. в столице или в крупном российском городе, вели жизнь, лишь отчасти похожую на образ жизни жительниц усадеб и уж тем более не похожую на жизнь крестьянскую. В начале XVIII в. Корнелий де Бруин отметил, что при посещении им богатой дворянской усадьбы под Москвой хозяйка дома и приглашенные развлекались на качелях («приятное препровождение времени, весьма обыкновенное дело»), однако уже к середине XVIII в. подобное развлечение стало считаться простонародным и в городской жизни дворянок почти не присутствовало.[474] Даже те, кто приезжал в город, чтобы провести там «глубокую и скучную осень и зиму» (А. Т. Болотов), стремились жить там по-иному, не так, как в своем поместье. Удивительно, но описаний образа жизни горожанок в XVIII в. — и высших сословий, и непривилегированных — сохранилось куда меньше, чем фактов из истории повседневного быта российских помещиц. У столичных дворянок было несколько меньше времени на ведение дневников и писание мемуаров, а если подобные имелись — в них фиксировались в большей степени подробности жизни двора, описывались встречи и разговоры, случайные обмолвки знакомых и приятельниц, необременительные связи и интриги,[475] но никак не последовательность занятий в течение дня (да ее, в сущности, и не было).
И представительницы «высшего общества», и подражавшие им дворянки среднего достатка и знатности, жившие в городах, если то позволяли средства, старались поменьше задумываться о делах управления имениями, состоянии финансов и всей «домашней экономики». Намного больше они волновались по поводу обустройства своего дома. «В домах появились диваны и будуары, а с ними… — истерики, мигрени и спазмы», — иронизировал над российскими горожанками один из современников, точно почувствовав связь между новыми деталями обстановки жилища и изменениями в рисунке поведения столичных жительниц.[476] Сюда было принято приглашать гостей, там демонстрировались и наряды, которые должны были соответствовать новейшим веяниям моды.[477] В мемуарах петербургских и московских аристократок XVIII — начала XIX в. нередко можно встретить подробные рассказы о работе «своих швей» над тем или иным парадным туалетом и такие детальные описания купленных и выписанных из-за рубежа платьев, которых не встретишь в дневниках и воспоминаниях провинциальных помещиц. Иностранцев поражала в русских дворянках «та легкость, с которой тратились деньги» на одежду и оформление жилища.[478]
Ни в одном из воспоминаний столичных жительниц не нашлось места для впечатлений от посещения музеев (в то время как мужчины это фиксировали, а также сам факт того, что среди посетителей Кунсткамеры или Оружейной палаты в Москве были женщины),[479] крайне редки в «женских» воспоминаниях XVIII в. и сообщения о чувствах, вызванных театральными и иными зрелищами (за исключением мемуаров Е. Р. Дашковой и отчасти В. Н. Головиной); обычно они ограничивались констатацией самого факта посещения.
День горожанки привилегированного сословия начинался несколько, а иногда и гораздо позднее, чем у провинциальных помещиц. Петербург (столица!) требовал большего соблюдения этикетно-временных правил и распорядка дня; в Москве же, как отмечала В. Н. Головина, сравнивая жизнь в ней со столичной, «образ жизни (был) простой и нестеснительный, без малейшего этикета» и должен был, по ее мнению «понравиться всякому»: собственно жизнь города начиналась «в 9 часов вечера», когда все «дома оказывались открыты», а «утро и день можно (было) проводить, как угодно».[480]
Утро и день у большинства дворянок в городах проходили «на людях», в обмене новостями о знакомых и приятельницах. Поэтому, в отличие от сельских помещиц, горожанки начинали с макияжа: «С утра мы румянились слегка, чтобы не слишком было красно лицо…» После утреннего туалета и довольно легкого завтрака (например, «из фрукт, простокваши и отличнаго кофе-мокка») наступал черед раздумьям о наряде: даже в обычный день дворянка в городе не могла позволить себе небрежность в одежде, туфли «без коблуков» (пока не пришла мода на ампирную простоту и тапочки вместо туфель), отсутствие прически. М. М. Щербатов упомянул с издевкой, что иные «младые женщины», сделав прическу к какому-либо долгожданному празднику «принуждены были до дня выезду сидя спать, чтобы не испортить убор».[481] И хотя, по словам англичанки леди Рондо, русские мужчины того времени смотрели «на женщин лишь как на забавные и хорошенькие игрушки, способные развлечь»,[482] сами женщины нередко тонко понимали возможности и пределы собственной власти над мужчинами, связанной с удачно подобранным костюмом или украшением.